Неточные совпадения
И он прав: ничего нет глупее, как называться Долгоруким, не будучи князем. Эту глупость я таскаю
на себе без вины. Впоследствии, когда я стал уже очень сердиться, то
на вопрос:
ты князь? всегда отвечал...
— Друг мой, это что-то шиллеровское! Я всегда удивлялся:
ты краснощекий, с лица твоего прыщет здоровьем и — такое, можно сказать, отвращение от женщин! Как можно, чтобы женщина не производила в твои лета известного впечатления? Мне, mon cher, [Мой милый (франц.).] еще одиннадцатилетнему, гувернер замечал, что я слишком засматриваюсь в Летнем саду
на статуи.
— Но
ты был один,
ты сам говорил мне, и хоть бы этот Lambert;
ты это так очертил: эта канарейка, эта конфирмация со слезами
на груди и потом, через какой-нибудь год, он о своей матери с аббатом…
— Александра Петровна Синицкая, —
ты, кажется, ее должен был здесь встретить недели три тому, — представь, она третьего дня вдруг мне,
на мое веселое замечание, что если я теперь женюсь, то по крайней мере могу быть спокоен, что не будет детей, — вдруг она мне и даже с этакою злостью: «Напротив, у вас-то и будут, у таких-то, как вы, и бывают непременно, с первого даже года пойдут, увидите».
— Cher… жаль, если в конце жизни скажешь себе, как и я: je sais tout, mais je ne sais rien de bon. [Я знаю все, но не знаю ничего хорошего (франц.).] Я решительно не знаю, для чего я жил
на свете! Но… я
тебе столько обязан… и я даже хотел…
— Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево — все засмеются: «Разве
ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно
на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало…
— Представьте себе, — вскипела она тотчас же, — он считает это за подвиг!
На коленках, что ли, стоять перед
тобой, что
ты раз в жизни вежливость оказал? Да и это ли вежливость! Что
ты в угол-то смотришь, входя? Разве я не знаю, как
ты перед нею рвешь и мечешь! Мог бы и мне сказать «здравствуй», я пеленала
тебя, я твоя крестная мать.
— Друг мой, не претендуй, что она мне открыла твои секреты, — обратился он ко мне, — к тому же она с добрым намерением — просто матери захотелось похвалиться чувствами сына. Но поверь, я бы и без того угадал, что
ты капиталист. Все секреты твои
на твоем честном лице написаны. У него «своя идея», Татьяна Павловна, я вам говорил.
— Самое лучшее, мой милый, это то, что
ты засмеялся. Трудно представить, сколько этим каждый человек выигрывает, даже в наружности. Я серьезнейшим образом говорю. У него, Татьяна Павловна, всегда такой вид, будто у него
на уме что-то столь уж важное, что он даже сам пристыжен сим обстоятельством.
Затем,
ты весь месяц у нас и
на нас фыркаешь, — между тем
ты человек, очевидно, умный и в этом качестве мог бы предоставить такое фырканье тем, которым нечем уж больше отмстить людям за свое ничтожество.
— Он мне напомнил! И признаюсь, эти тогдашние несколько дней в Москве, может быть, были лучшей минутой всей жизни моей! Мы все еще тогда были так молоды… и все тогда с таким жаром ждали… Я тогда в Москве неожиданно встретил столько… Но продолжай, мой милый:
ты очень хорошо сделал
на этот раз, что так подробно напомнил…
— Я стоял, смотрел
на вас и вдруг прокричал: «Ах, как хорошо, настоящий Чацкий!» Вы вдруг обернулись ко мне и спрашиваете: «Да разве
ты уже знаешь Чацкого?» — а сами сели
на диван и принялись за кофей в самом прелестном расположении духа, — так бы вас и расцеловал.
Татьяна Павловна
на вопросы мои даже и не отвечала: «Нечего
тебе, а вот послезавтра отвезу
тебя в пансион; приготовься, тетради свои возьми, книжки приведи в порядок, да приучайся сам в сундучке укладывать, не белоручкой расти вам, сударь», да то-то, да это-то, уж барабанили же вы мне, Татьяна Павловна, в эти три дня!
Ты, очевидно, раскаялся, а так как раскаяться значит у нас немедленно
на кого-нибудь опять накинуться, то вот
ты и не хочешь в другой раз
на мне промахнуться.
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у
тебя прощения, ну и там за все, что
ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет?
Ты так умен, что не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем
ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба!
ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
И, кроме того, согласись, что все твои выходки внизу, вместо того чтоб падать
на меня, как и предназначались
тобою, тиранили и терзали одну ее.
Главное, провозглашая о своей незаконнорожденности, что само собою уже клевета,
ты тем самым разоблачал тайну твоей матери и, из какой-то ложной гордости, тащил свою мать
на суд перед первою встречною грязью.
— Да?
Ты меня считаешь таким хамелеоном? Друг мой, я
тебе немного слишком позволяю… как балованному сыну… но пусть уже
на этот раз так и останется.
Потом, случайно, я как-то вздумал полюбопытствовать и вышел поглядеть
на него и, уверяю
тебя, вынес преоригинальное впечатление.
[Понимаешь? (франц.)]) и в высшей степени уменье говорить дело, и говорить превосходно, то есть без глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь
тебе, несмотря
на весь мой демократизм, терпеть не могу, и без всех этих напряженных русизмов, которыми говорят у нас в романах и
на сцене «настоящие русские люди».
— И даже «Версилов». Кстати, я очень сожалею, что не мог передать
тебе этого имени, ибо в сущности только в этом и состоит вся вина моя, если уж есть вина, не правда ли? Но, опять-таки, не мог же я жениться
на замужней, сам рассуди.
— Это
ты про Эмс. Слушай, Аркадий,
ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая
на меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тут
ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой
ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря
на то что ее там со мною не было; и если я когда видел добрую женщину, то тогда, смотря
на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а
ты —
ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
Ты так хочешь жить и так жаждешь жить, что дай, кажется,
тебе три жизни,
тебе и тех будет мало: это у
тебя на лице написано; ну, а такие большею частью добряки.
— Постой, не кричи, тетка не любит. Скажи
ты мне, ведь с этим самым князем Сокольским Версилов тягается о наследстве? В таком случае это будет уже совершенно новый и оригинальный способ выигрывать тяжбы — убивая противников
на дуэли.
— Если он прав, то я буду виноват, вот и все, а вас я не меньше люблю. Отчего
ты так покраснела, сестра? Ну вот еще пуще теперь! Ну хорошо, а все-таки я этого князька
на дуэль вызову за пощечину Версилову в Эмсе. Если Версилов был прав с Ахмаковой, так тем паче.
— Я буду помнить, Лиза, что
ты побледнела, когда услышала, что я пойду
на дуэль!
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в дверь: „Не стоишь, говорит,
ты, шкура, в благородном доме быть!“ А другая кричит ей
на лестницу: „
Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы
на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит,
на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
Вот перед вечером выхватила у меня Оля деньги, побежала, приходит обратно: «Я, говорит, маменька, бесчестному человеку отмстила!» — «Ах, Оля, Оля, говорю, может, счастья своего мы лишились, благородного, благодетельного человека
ты оскорбила!» Заплакала я с досады
на нее, не вытерпела.
Я стою, молчу, гляжу
на нее, а она из темноты точно тоже глядит
на меня, не шелохнется… «Только зачем же, думаю, она
на стул встала?» — «Оля, — шепчу я, робею сама, — Оля, слышишь
ты?» Только вдруг как будто во мне все озарилось, шагнула я, кинула обе руки вперед, прямо
на нее, обхватила, а она у меня в руках качается, хватаю, а она качается, понимаю я все и не хочу понимать…
— Cher enfant, друг
ты мой милый, это до того возвышенно, это до того благородно, — одним словом, даже
на Кильяна (этого чиновника внизу) произвело потрясающее впечатление! Это неблагоразумно с его стороны, но это блеск, это подвиг! Идеал ценить надо!
— Mon enfant, клянусь
тебе, что в этом
ты ошибаешься: это два самые неотложные дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, — милый мой юноша! (Он положил мне обе руки
на голову.) Благословляю
тебя и твой жребий… будем всегда чисты сердцем, как и сегодня… добры и прекрасны, как можно больше… будем любить все прекрасное… во всех его разнообразных формах… Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te benis! [А теперь… теперь вознесем хвалу… и я благословляю
тебя! (франц.)]
— Ах, Лиза! Как бы только подольше прожить
на свете! А? Что
ты сказала?
Впрочем, нет, не Суворов, и как жаль, что забыл, кто именно, только, знаете, хоть и светлость, а чистый этакий русский человек, русский этакий тип, патриот, развитое русское сердце; ну, догадался: «Что ж,
ты, что ли, говорит, свезешь камень: чего ухмыляешься?» — «
На агличан больше, ваша светлость, слишком уж несоразмерную цену берут-с, потому что русский кошель толст, а им дома есть нечего.
— А
ты их исполни, несмотря
на все твои вопросы и сомнения, и будешь человеком великим.
Переноси от них зло, не сердясь
на них по возможности, «памятуя, что и
ты человек».
Тут какая-то ошибка в словах с самого начала, и «любовь к человечеству» надо понимать лишь к тому человечеству, которое
ты же сам и создал в душе своей (другими словами, себя самого создал и к себе самому любовь) и которого, поэтому, никогда и не будет
на самом деле.
Он был очень раздражен, хотел было сесть, но, взглянув
на меня, не сел. Взгляд его как будто и мне тоже проговорил: «
Ты тоже зачем торчишь?»
— Я пуще всего рад тому, Лиза, что
на этот раз встречаю
тебя смеющуюся, — сказал я. — Верите ли, Анна Андреевна, в последние дни она каждый раз встречала меня каким-то странным взглядом, а во взгляде как бы вопросом: «Что, не узнал ли чего? Все ли благополучно?» Право, с нею что-то в этом роде.
— Лиза, я сам знаю, но… Я знаю, что это — жалкое малодушие, но… это — только пустяки и больше ничего! Видишь, я задолжал, как дурак, и хочу выиграть, только чтоб отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета,
на ура, как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать буду… Не я буду, если не выиграю! Я не пристрастился; это не главное, это только мимолетное, уверяю
тебя! Я слишком силен, чтоб не прекратить, когда хочу. Отдам деньги, и тогда ваш нераздельно, и маме скажи, что не выйду от вас…
— Приду, приду, как обещал. Слушай, Лиза: один поганец — одним словом, одно мерзейшее существо, ну, Стебельков, если знаешь, имеет
на его дела страшное влияние… векселя… ну, одним словом, держит его в руках и до того его припер, а тот до того унизился, что уж другого исхода, как в предложении Анне Андреевне, оба не видят. Ее по-настоящему надо бы предупредить; впрочем, вздор, она и сама поправит потом все дела. А что, откажет она ему, как
ты думаешь?
— Бьюсь об заклад,
ты уверен, что он и деньги отдал и
на дуэль вызывал, единственно чтоб поправиться в мнении Аркадия Макаровича.
Я до сих пор не понимаю, что у него тогда была за мысль, но очевидно, он в ту минуту был в какой-то чрезвычайной тревоге (вследствие одного известия, как сообразил я после). Но это слово «он
тебе все лжет» было так неожиданно и так серьезно сказано и с таким странным, вовсе не шутливым выражением, что я весь как-то нервно вздрогнул, почти испугался и дико поглядел
на него; но Версилов поспешил рассмеяться.
— Ну и слава Богу! — сказала мама, испугавшись тому, что он шептал мне
на ухо, — а то я было подумала…
Ты, Аркаша,
на нас не сердись; умные-то люди и без нас с
тобой будут, а вот кто
тебя любить-то станет, коли нас друг у дружки не будет?
— Хохоча над
тобой, сказал! — вдруг как-то неестественно злобно подхватила Татьяна Павловна, как будто именно от меня и ждала этих слов. — Да деликатный человек, а особенно женщина, из-за одной только душевной грязи твоей в омерзение придет. У
тебя пробор
на голове, белье тонкое, платье у француза сшито, а ведь все это — грязь!
Тебя кто обшил,
тебя кто кормит,
тебе кто деньги, чтоб
на рулетках играть, дает? Вспомни, у кого
ты брать не стыдишься?
— Да неужто
ты в самом деле что-нибудь хотел сморозить? — загадочно воскликнула она, с глубочайшим удивлением смотря
на меня, но, не дождавшись моего ответа, тоже побежала к ним. Версилов с неприязненным, почти злобным видом встал из-за стола и взял в углу свою шляпу.
— Предупреждаю
тебя еще раз, мой милый, что там моих денег нет. Я знаю, этот молодой человек сам в тисках, и я
на нем ничего не считаю, несмотря
на его обещания.
— Если б я зараньше сказал, то мы бы с
тобой только рассорились и
ты меня не с такой бы охотою пускал к себе по вечерам. И знай, мой милый, что все эти спасительные заранее советы — все это есть только вторжение
на чужой счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совесть других и в конце концов вынес одни щелчки и насмешки.
На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в том, что этим маневром ничего и не достигнешь: никто
тебя не послушается, как ни вторгайся… и все
тебя разлюбят.
— Но я замечаю, мой милый, — послышалось вдруг что-то нервное и задушевное в его голосе, до сердца проницающее, что ужасно редко бывало с ним, — я замечаю, что
ты и сам слишком горячо говоришь об этом.
Ты сказал сейчас, что ездишь к женщинам… мне, конечно,
тебя расспрашивать как-то…
на эту тему, как
ты выразился… Но и «эта женщина» не состоит ли тоже в списке недавних друзей твоих?
— Совершенно вас извиняю, господин офицер, и уверяю вас, что вы со способностями. Действуйте так и в гостиной — скоро и для гостиной этого будет совершенно достаточно, а пока вот вам два двугривенных, выпейте и закусите; извините, городовой, за беспокойство, поблагодарил бы и вас за труд, но вы теперь
на такой благородной ноге… Милый мой, — обратился он ко мне, — тут есть одна харчевня, в сущности страшный клоак, но там можно чаю напиться, и я б
тебе предложил… вот тут сейчас, пойдем же.
—
Ты твердо помнишь, мой милый, об этом письме, что Крафт его сжег
на свечке?
Ты не ошибаешься?