Неточные совпадения
А человеку, который приехал с «Антоном Горемыкой», разрушать, на основании помещичьего права, святость брака, хотя и своего дворового,
было бы очень зазорно перед самим
собою, потому что, повторяю,
про этого «Антона Горемыку» он еще не далее как несколько месяцев тому назад, то
есть двадцать лет спустя, говорил чрезвычайно серьезно.
Объяснить разве можно тем, что сделала она не помня
себя, то
есть не в том смысле, как уверяют теперь адвокаты
про своих убийц и воров, а под тем сильным впечатлением, которое, при известном простодушии жертвы, овладевает фатально и трагически.
Он как-то вдруг оборвал, раскис и задумался. После потрясений (а потрясения с ним могли случаться поминутно, Бог знает с чего) он обыкновенно на некоторое время как бы терял здравость рассудка и переставал управлять
собой; впрочем, скоро и поправлялся, так что все это
было не вредно. Мы просидели с минуту. Нижняя губа его, очень полная, совсем отвисла… Всего более удивило меня, что он вдруг упомянул
про свою дочь, да еще с такою откровенностью. Конечно, я приписал расстройству.
Вот как бы я перевел тогдашние мысли и радость мою, и многое из того, что я чувствовал. Прибавлю только, что здесь, в сейчас написанном, вышло легкомысленнее: на деле я
был глубже и стыдливее. Может, я и теперь
про себя стыдливее, чем в словах и делах моих; дай-то Бог!
Я твердо
был уверен в
себе, что им идею мою не выдам и не скажу; но они (то
есть опять-таки они или вроде них) могли мне сами сказать что-нибудь, отчего я бы сам разочаровался в моей идее, даже и не заикаясь им
про нее.
—
Есть. До свиданья, Крафт; благодарю вас и жалею, что вас утрудил! Я бы, на вашем месте, когда у самого такая Россия в голове, всех бы к черту отправлял: убирайтесь, интригуйте, грызитесь
про себя — мне какое дело!
— Я не
про себя, — прибавил я, тоже вставая, — я не употреблю. Мне хоть три жизни дайте — мне и тех
будет мало.
Однажды, для этого только раза, схожу к Васину, думал я
про себя, а там — там исчезну для всех надолго, на несколько месяцев, а для Васина даже особенно исчезну; только с матерью и с сестрой, может,
буду видеться изредка.
У этого Версилова
была подлейшая замашка из высшего тона: сказав (когда нельзя
было иначе) несколько преумных и прекрасных вещей, вдруг кончить нарочно какою-нибудь глупостью, вроде этой догадки
про седину Макара Ивановича и
про влияние ее на мать. Это он делал нарочно и, вероятно, сам не зная зачем, по глупейшей светской привычке. Слышать его — кажется, говорит очень серьезно, а между тем
про себя кривляется или смеется.
— Это ты
про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил
себе эту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то что ее там со мною не
было; и если я когда видел добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
— Да, да, — перебил я, — но утешительно по крайней мере то, что всегда, в таких случаях, оставшиеся в живых, судьи покойного, могут сказать
про себя: «хоть и застрелился человек, достойный всякого сожаления и снисхождения, но все же остались мы, а стало
быть, тужить много нечего».
По-настоящему, я совершенно
был убежден, что Версилов истребит письмо, мало того, хоть я говорил Крафту
про то, что это
было бы неблагородно, и хоть и сам повторял это
про себя в трактире, и что «я приехал к чистому человеку, а не к этому», — но еще более
про себя, то
есть в самом нутре души, я считал, что иначе и поступить нельзя, как похерив документ совершенно.
— Слушайте, — прервал я его однажды, — я всегда подозревал, что вы говорите все это только так, со злобы и от страдания, но втайне,
про себя, вы-то и
есть фанатик какой-нибудь высшей идеи и только скрываете или стыдитесь признаться.
Он иногда восклицал наедине со мной и почти с отчаянием
про себя, что он — «так необразован, что он на такой ложной дороге!..» О, мы
были еще тогда так дружны!..
«Но что ж из того, — думал я, — ведь не для этого одного она меня у
себя принимает»; одним словом, я даже
был рад, что мог
быть ей полезным и… и когда я сидел с ней, мне всегда казалось
про себя, что это сестра моя сидит подле меня, хоть, однако,
про наше родство мы еще ни разу с ней не говорили, ни словом, ни даже намеком, как будто его и не
было вовсе.
Сидя у ней, мне казалось как-то совсем и немыслимым заговорить
про это, и, право, глядя на нее, мне приходила иногда в голову нелепая мысль: что она, может
быть, и не знает совсем
про это родство, — до того она так держала
себя со мной.
Когда я выговорил
про даму, что «она
была прекрасна
собою, как вы», то я тут схитрил: я сделал вид, что у меня вырвалось нечаянно, так что как будто я и не заметил; я очень знал, что такая «вырвавшаяся» похвала оценится выше женщиной, чем какой угодно вылощенный комплимент. И как ни покраснела Анна Андреевна, а я знал, что ей это приятно. Да и даму эту я выдумал: никакой я не знал в Москве; я только чтоб похвалить Анну Андреевну и сделать ей удовольствие.
— Два месяца назад я здесь стоял за портьерой… вы знаете… а вы говорили с Татьяной Павловной
про письмо. Я выскочил и, вне
себя, проговорился. Вы тотчас поняли, что я что-то знаю… вы не могли не понять… вы искали важный документ и опасались за него… Подождите, Катерина Николавна, удерживайтесь еще говорить. Объявляю вам, что ваши подозрения
были основательны: этот документ существует… то
есть был… я его видел; это — ваше письмо к Андроникову, так ли?
— Ваши бывшие интриги и ваши сношения — уж конечно, эта тема между нами неприлична, и даже
было бы глупо с моей стороны; но я, именно за последнее время, за последние дни, несколько раз восклицал
про себя: что, если б вы любили хоть когда-нибудь эту женщину, хоть минутку? — о, никогда бы вы не сделали такой страшной ошибки на ее счет в вашем мнении о ней, как та, которая потом вышла!
— Гм… — произнес он раздумчиво и как бы соображая
про себя, — стало
быть, это происходило ровно за какой-нибудь час… до одного другого объяснения.
Я с ним
про себя в душе моей согласился; но на действительность надо
было смотреть все-таки шире: старичок князь разве
был человек, жених?
Скажу лишь одно: вряд ли я могу сказать
про себя тогдашнего, что
был в здравом рассудке.
А между тем твердо говорю, что целый цикл идей и заключений
был для меня тогда уже невозможен; я даже и в те минуты чувствовал
про себя сам, что «одни мысли я могу иметь, а других я уже никак не могу иметь».
Мы проговорили весь вечер о лепажевских пистолетах, которых ни тот, ни другой из нас не видал, о черкесских шашках и о том, как они рубят, о том, как хорошо
было бы завести шайку разбойников, и под конец Ламберт перешел к любимым своим разговорам на известную гадкую тему, и хоть я и дивился
про себя, но очень любил слушать.
«Мне бы не здесь
быть, — сам говорил
про себя, — мне в университете профессором только
быть, а здесь я в грязь погружен и „самые одежды мои возгнушались мною“.
«А опачкаюсь я или не опачкаюсь сегодня?» — молодцевато подумал я
про себя, хотя слишком знал, что раз сделанный сегодняшний шаг
будет уже решительным и непоправимым на всю жизнь. Но нечего говорить загадками.
Я начал
было плакать, не знаю с чего; не помню, как она усадила меня подле
себя, помню только, в бесценном воспоминании моем, как мы сидели рядом, рука в руку, и стремительно разговаривали: она расспрашивала
про старика и
про смерть его, а я ей об нем рассказывал — так что можно
было подумать, что я плакал о Макаре Ивановиче, тогда как это
было бы верх нелепости; и я знаю, что она ни за что бы не могла предположить во мне такой совсем уж малолетней пошлости.
— Это он только говорил; у него
про себя есть другой секрет. А не правда ли, что письмо свое он ужасно смешно написал?
— Нет, видите, Долгорукий, я перед всеми дерзок и начну теперь кутить. Мне скоро сошьют шубу еще лучше, и я
буду на рысаках ездить. Но я
буду знать
про себя, что я все-таки у вас не сел, потому что сам
себя так осудил, потому что перед вами низок. Это все-таки мне
будет приятно припомнить, когда я
буду бесчестно кутить. Прощайте, ну, прощайте. И руки вам не даю; ведь Альфонсинка же не берет моей руки. И, пожалуйста, не догоняйте меня, да и ко мне не ходите; у нас контракт.
Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит
про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да
есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Лука Лукич (хватаясь за карманы,
про себя).Вот те штука, если нет!
Есть,
есть! (Вынимает и подает, дрожа, ассигнации.)
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в землю сам ушел по грудь // С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что
будет? Богу ведомо! // А
про себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!
Но бригадир
был непоколебим. Он вообразил
себе, что травы сделаются зеленее и цветы расцветут ярче, как только он выедет на выгон."Утучнятся поля, прольются многоводные реки, поплывут суда, процветет скотоводство, объявятся пути сообщения", — бормотал он
про себя и лелеял свой план пуще зеницы ока."Прост он
был, — поясняет летописец, — так прост, что даже после стольких бедствий простоты своей не оставил".
Степан Аркадьич вышел посмотреть. Это
был помолодевший Петр Облонский. Он
был так пьян, что не мог войти на лестницу; но он велел
себя поставить на ноги, увидав Степана Аркадьича, и, уцепившись за него, пошел с ним в его комнату и там стал рассказывать ему
про то, как он провел вечер, и тут же заснул.