— Случилось так, — продолжал я, — что вдруг, в одно прекрасное утро, явилась за мною друг
моего детства, Татьяна Павловна, которая всегда являлась в моей жизни внезапно, как на театре, и меня повезли в карете и привезли в один барский дом, в пышную квартиру.
Неточные совпадения
Любопытно, что этот человек, столь поразивший меня с самого
детства, имевший такое капитальное влияние на склад всей души
моей и даже, может быть, еще надолго заразивший собою все
мое будущее, этот человек даже и теперь в чрезвычайно многом остается для меня совершенною загадкой.
Замечу, что
мою мать я, вплоть до прошлого года, почти не знал вовсе; с
детства меня отдали в люди, для комфорта Версилова, об чем, впрочем, после; а потому я никак не могу представить себе, какое у нее могло быть в то время лицо.
Я и до нее жил в мечтах, жил с самого
детства в мечтательном царстве известного оттенка; но с появлением этой главной и все поглотившей во мне идеи мечты
мои скрепились и разом отлились в известную форму: из глупых сделались разумными.
Каждая мечта
моя, с самого
детства, отзывалась им: витала около него, сводилась на него в окончательном результате.
Я с самого
детства привык воображать себе этого человека, этого «будущего отца
моего» почти в каком-то сиянии и не мог представить себе иначе, как на первом месте везде.
— Mon pauvre enfant! [
Мое бедное дитя! (франц.)] Я всегда был убежден, что в твоем
детстве было очень много несчастных дней.
Это правда, что появление этого человека в жизни
моей, то есть на миг, еще в первом
детстве, было тем фатальным толчком, с которого началось
мое сознание. Не встреться он мне тогда —
мой ум,
мой склад мыслей,
моя судьба, наверно, были бы иные, несмотря даже на предопределенный мне судьбою характер, которого я бы все-таки не избегнул.
Могущество! Я убежден, что очень многим стало бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я еще более изумлю: может быть, с самых первых мечтаний
моих, то есть чуть ли не с самого
детства, я иначе не мог вообразить себя как на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание: может быть, это продолжается еще до сих пор. При этом замечу, что я прощения не прошу.
В смутных воспоминаниях
моего пяти-шестилетнего
детства я всего чаще припоминаю — с отвращением конечно — около круглого стола конклав умных женщин, строгих и суровых, ножницы, материю, выкройки и модную картинку.
— Первые годы
детства моего прошли тоже в деревне.
— Друг
мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего
детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
«И к чему все эти прежние хмурости, — думал я в иные упоительные минуты, — к чему эти старые больные надрывы,
мое одинокое и угрюмое
детство,
мои глупые мечты под одеялом, клятвы, расчеты и даже „идея“?
Вероятнее всего, что Ламберт, с первого слова и жеста, разыграл перед нею
моего друга
детства, трепещущего за любимого и милого товарища.
Я оставлена отцом
моим с
детства; мы, Версиловы, древний, высокий русский род, мы — проходимцы, я ем чужой хлеб из милости.
У крыльца ждал его лихач-рысак. Мы сели; но даже и во весь путь он все-таки не мог прийти в себя от какой-то ярости на этих молодых людей и успокоиться. Я дивился, что это так серьезно, и тому еще, что они так к Ламберту непочтительны, а он чуть ли даже не трусит перед ними. Мне, по въевшемуся в меня старому впечатлению с
детства, все казалось, что все должны бояться Ламберта, так что, несмотря на всю
мою независимость, я, наверно, в ту минуту и сам трусил Ламберта.
Видишь, друг
мой, я давно уже знал, что у нас есть дети, уже с
детства задумывающиеся над своей семьей, оскорбленные неблагообразием отцов своих и среды своей.
Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего
моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли, слободка, — любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд.
— Та осина, — заговорил Базаров, — напоминает мне
мое детство; она растет на краю ямы, оставшейся от кирпичного сарая, и я в то время был уверен, что эта яма и осина обладали особенным талисманом: я никогда не скучал возле них. Я не понимал тогда, что я не скучал оттого, что был ребенком. Ну, теперь я взрослый, талисман не действует.
Неточные совпадения
«Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить ближнего и не душить его? Мне сказали это в
детстве, и я радостно поверил, потому что мне сказали то, что было у меня в душе. А кто открыл это? Не разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению
моих желаний. Это вывод разума. А любить другого не мог открыть разум, потому что это неразумно».
— Да, такова была
моя участь с самого
детства!
Счастливая, счастливая, невозвратимая пора
детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают
мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений.
Со смертью матери окончилась для меня счастливая пора
детства и началась новая эпоха — эпоха отрочества; но так как воспоминания о Наталье Савишне, которую я больше не видал и которая имела такое сильное и благое влияние на
мое направление и развитие чувствительности, принадлежат к первой эпохе, скажу еще несколько слов о ней и ее смерти.
— Самгин, земляк
мой и друг
детства! — вскричала она, вводя Клима в пустоватую комнату с крашеным и покосившимся к окнам полом. Из дыма поднялся небольшой человек, торопливо схватил руку Самгина и, дергая ее в разные стороны, тихо, виновато сказал: