Неточные совпадения
Замечу, что мою мать я, вплоть до прошлого года, почти не знал вовсе; с детства меня отдали в люди, для комфорта Версилова, об чем, впрочем, после; а потому я никак не могу представить себе, какое у нее могло быть в
то время лицо.
Вопросов я наставил много, но есть один самый важный, который,
замечу, я не осмелился прямо задать моей матери, несмотря на
то что так близко сошелся с нею прошлого года и, сверх
того, как грубый и неблагодарный щенок, считающий, что перед ним виноваты, не церемонился с нею вовсе.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в
том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление,
замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Версилов еще недавно имел огромное влияние на дела этого старика и был его другом, странным другом, потому что этот бедный князь, как я
заметил, ужасно боялся его, не только в
то время, как я поступил, но, кажется, и всегда во всю дружбу.
Женщина,
то есть дама, — я об дамах говорю — так и прет на вас прямо, даже не
замечая вас, точно вы уж так непременно и обязаны отскочить и уступить дорогу.
Идет по бульвару, а сзади пустит шлейф в полтора аршина и пыль
метет; каково идти сзади: или беги обгоняй, или отскакивай в сторону, не
то и в нос и в рот она вам пять фунтов песку напихает.
— N'est-ce pas? [Не правда ли? (франц.)] Cher enfant, истинное остроумие исчезает, чем дальше,
тем пуще. Eh, mais… C'est moi qui connaît les femmes! [А между
тем… Я-то знаю женщин! (франц.)] Поверь, жизнь всякой женщины, что бы она там ни проповедовала, это — вечное искание, кому бы подчиниться… так сказать, жажда подчиниться. И
заметь себе — без единого исключения.
— А это… а это — мой милый и юный друг Аркадий Андреевич Дол… — пролепетал князь,
заметив, что она мне поклонилась, а я все сижу, — и вдруг осекся: может, сконфузился, что меня с ней знакомит (
то есть, в сущности, брата с сестрой). Подушка тоже мне поклонилась; но я вдруг преглупо вскипел и вскочил с места: прилив выделанной гордости, совершенно бессмысленной; все от самолюбия.
Заметьте, она уж и ехала с
тем, чтоб меня поскорей оскорбить, еще никогда не видав: в глазах ее я был «подсыльный от Версилова», а она была убеждена и тогда, и долго спустя, что Версилов держит в руках всю судьбу ее и имеет средства тотчас же погубить ее, если захочет, посредством одного документа; подозревала по крайней мере это.
«Я не знаю, может ли паук ненавидеть
ту муху, которую
наметил и ловит?
Я никому ничего не должен, я плачу обществу деньги в виде фискальных поборов за
то, чтоб меня не обокрали, не прибили и не убили, а больше никто ничего с меня требовать не
смеет.
Крафт об участи этого письма знал очень мало, но
заметил, что Андроников «никогда не рвал нужных бумаг» и, кроме
того, был человек хоть и широкого ума, но и «широкой совести».
Могущество! Я убежден, что очень многим стало бы очень смешно, если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я еще более изумлю: может быть, с самых первых мечтаний моих,
то есть чуть ли не с самого детства, я иначе не мог вообразить себя как на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание: может быть, это продолжается еще до сих пор. При этом
замечу, что я прощения не прошу.
Возвращаясь в
тот же день, я
заметил в вагоне одного плюгавенького молодого человека, недурно, но нечисто одетого, угреватого, из грязновато-смуглых брюнетов.
— Ах, Татьяна Павловна, зачем бы вам так с ним теперь! Да вы шутите, может, а? — прибавила мать, приметив что-то вроде улыбки на лице Татьяны Павловны. Татьяны Павловнину брань и впрямь иногда нельзя было принять за серьезное, но улыбнулась она (если только улыбнулась), конечно, лишь на мать, потому что ужасно любила ее доброту и уж без сомнения
заметила, как в
ту минуту она была счастлива моею покорностью.
— Он с особенною любовью описывает, —
заметил Версилов, обращаясь к Татьяне Павловне;
та отвернулась и не ответила.
Но, чтобы обратиться к нашему,
то замечу про мать твою, что она ведь не все молчит; твоя мать иногда и скажет, но скажет так, что ты прямо увидишь, что только время потерял говоривши, хотя бы даже пять лет перед
тем постепенно ее приготовлял.
Он обмерил меня взглядом, не поклонившись впрочем, поставил свою шляпу-цилиндр на стол перед диваном, стол властно отодвинул ногой и не
то что сел, а прямо развалился на диван, на котором я не
посмел сесть, так что
тот затрещал, свесил ноги и, высоко подняв правый носок своего лакированного сапога, стал им любоваться.
На повороте,
то есть на этапе, и именно там, где монахи водку шартрез делают, — это
заметьте, — я встречаю туземца, стоящего уединенно, смотрящего молча.
Я был убежден, что Васин считает этого господина ни во что, но что объяви я
то же мнение, и он тотчас же с серьезным достоинством заступится и назидательно
заметит, что это «человек практический, из людей теперешних деловых, и которого нельзя судить с наших общих и отвлеченных точек зрения».
— Эх, ce petit espion. Во-первых, вовсе и не espion, потому что это я, я его настояла к князю
поместить, а
то он в Москве помешался бы или помер с голоду, — вот как его аттестовали оттуда; и главное, этот грубый мальчишка даже совсем дурачок, где ему быть шпионом?
Я громко удивился
тому, что Васин, имея этот дневник столько времени перед глазами (ему дали прочитать его), не снял копии,
тем более что было не более листа кругом и заметки все короткие, — «хотя бы последнюю-то страничку!» Васин с улыбкою
заметил мне, что он и так помнит, притом заметки без всякой системы, о всем, что на ум взбредет.
И верите ли
тому: боялась я ее, совсем-таки боялась, давно боялась; и хочу иной раз заныть, да не
смею при ней.
Кстати, ведь действительно ужасно много есть современных людей, которые, по привычке, все еще считают себя молодым поколением, потому что всего вчера еще таким были, а между
тем и не
замечают, что уже на фербанте.
— Тут ровно никакого и нет юмора, —
заметил наконец Версилов, — выражение, конечно, неподходящее, совсем не
того тона, и действительно могло зародиться в гимназическом или там каком-нибудь условно товарищеском, как ты сказал, языке али из фельетонов каких-нибудь, но покойница употребляла его в этой ужасной записке совершенно простодушно и серьезно.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине:
то есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я
замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
— Бонмо великолепное, и, знаешь, оно имеет глубочайший смысл… Совершенно верная идея!
То есть, веришь ли… Одним словом, я тебе сообщу один крошечный секрет.
Заметил ты тогда эту Олимпиаду? Веришь ли, что у ней болит немножко по Андрею Петровичу сердце, и до
того, что она даже, кажется, что-то питает…
— Вообразите, я по поводу одной самоубийцы всю ночь проспал одевшись, —
заметил я с рассеянным видом, и так как он тотчас же выразил внимание,
то вкратце и рассказал.
Завлекшись, даже забыл о времени, и когда очнулся,
то вдруг
заметил, что князева минутка, бесспорно, продолжается уже целую четверть часа.
Только стоит этот мещанин, как они это сговариваются, англичане да Монферан, а это лицо, которому поручено-то, тут же в коляске подъехал, слушает и сердится: как это так решают и не могут решить; и вдруг
замечает в отдалении, этот мещанинишка стоит и фальшиво этак улыбается,
то есть не фальшиво, я не так, а как бы это…
— Тоже не знаю, князь; знаю только, что это должно быть нечто ужасно простое, самое обыденное и в глаза бросающееся, ежедневное и ежеминутное, и до
того простое, что мы никак не можем поверить, чтоб оно было так просто, и, естественно, проходим мимо вот уже многие тысячи лет, не
замечая и не узнавая.
— Он солгал. Я — не мастер давать насмешливые прозвища. Но если кто проповедует честь,
то будь и сам честен — вот моя логика, и если неправильна,
то все равно. Я хочу, чтоб было так, и будет так. И никто, никто не
смей приходить судить меня ко мне в дом и считать меня за младенца! Довольно, — вскричал он, махнув на меня рукой, чтоб я не продолжал. — А, наконец!
Замечу, между прочим, что в
том, что он заговорил со мной про французскую революцию, я увидел какую-то еще прежнюю хитрость его, меня очень забавлявшую: он все еще продолжал считать меня за какого-то революционера и во все разы, как меня встречал, находил необходимым заговорить о чем-нибудь в этом роде.
— О, я не вам! — быстро ответил я, но уж Стебельков непозволительно рассмеялся, и именно, как объяснилось после,
тому, что Дарзан назвал меня князем. Адская моя фамилия и тут подгадила. Даже и теперь краснею от мысли, что я, от стыда конечно, не
посмел в
ту минуту поднять эту глупость и не заявил вслух, что я — просто Долгорукий. Это случилось еще в первый раз в моей жизни. Дарзан в недоумении глядел на меня и на смеющегося Стебелькова.
— Послушайте, Стебельков, разговор принимает до
того скандальный характер… Как вы
смеете упоминать имя Анны Андреевны?
—
То есть у него свой секрет, —
заметила Лиза.
Когда я выговорил про даму, что «она была прекрасна собою, как вы»,
то я тут схитрил: я сделал вид, что у меня вырвалось нечаянно, так что как будто я и не
заметил; я очень знал, что такая «вырвавшаяся» похвала оценится выше женщиной, чем какой угодно вылощенный комплимент. И как ни покраснела Анна Андреевна, а я знал, что ей это приятно. Да и даму эту я выдумал: никакой я не знал в Москве; я только чтоб похвалить Анну Андреевну и сделать ей удовольствие.
— Я очень дурная. Она, может быть, самая прелестная девушка, а я дурная. Довольно, оставь. Слушай: мама просит тебя о
том, «чего сама сказать не
смеет», так и сказала. Голубчик Аркадий! перестань играть, милый,
молю тебя… мама тоже…
Замечу раз навсегда, что развязность никогда в жизни не шла ко мне,
то есть не была мне к лицу, а, напротив, всегда покрывала меня позором.
Так случилось и теперь: я мигом проврался; без всякого дурного чувства, а чисто из легкомыслия;
заметив, что Лиза ужасно скучна, я вдруг брякнул, даже и не подумав о
том, что говорю...
— Но я
замечаю, мой милый, — послышалось вдруг что-то нервное и задушевное в его голосе, до сердца проницающее, что ужасно редко бывало с ним, — я
замечаю, что ты и сам слишком горячо говоришь об этом. Ты сказал сейчас, что ездишь к женщинам… мне, конечно, тебя расспрашивать как-то… на эту
тему, как ты выразился… Но и «эта женщина» не состоит ли тоже в списке недавних друзей твоих?
Повторяю, я еще не видал его в таком возбуждении, хотя лицо его было весело и сияло светом; но я
заметил, что когда он вынимал из портмоне два двугривенных, чтоб отдать офицеру,
то у него дрожали руки, а пальцы совсем не слушались, так что он наконец попросил меня вынуть и дать поручику; я забыть этого не могу.
Но когда я уже оканчивал,
то заметил, что сквозь добрую улыбку его начало по временам проскакивать что-то уж слишком нетерпеливое в его взгляде, что-то как бы рассеянное и резкое.
Да, эта последняя мысль вырвалась у меня тогда, и я даже не
заметил ее. Вот какие мысли, последовательно одна за другой, пронеслись тогда в моей голове, и я был чистосердечен тогда с собой: я не лукавил, не обманывал сам себя; и если чего не осмыслил тогда в
ту минуту,
то потому лишь, что ума недостало, а не из иезуитства пред самим собой.
— Вы меня измучили оба трескучими вашими фразами и все фразами, фразами, фразами! Об чести, например! Тьфу! Я давно хотел порвать… Я рад, рад, что пришла минута. Я считал себя связанным и краснел, что принужден принимать вас… обоих! А теперь не считаю себя связанным ничем, ничем, знайте это! Ваш Версилов подбивал меня напасть на Ахмакову и осрамить ее… Не
смейте же после
того говорить у меня о чести. Потому что вы — люди бесчестные… оба, оба; а вы разве не стыдились у меня брать мои деньги?
Я нарочно
заметил об «акциях», но, уж разумеется, не для
того, чтоб рассказать ему вчерашний секрет князя. Мне только захотелось сделать намек и посмотреть по лицу, по глазам, знает ли он что-нибудь про акции? Я достиг цели: по неуловимому и мгновенному движению в лице его я догадался, что ему, может быть, и тут кое-что известно. Я не ответил на его вопрос: «какие акции», а промолчал; а он, любопытно это, так и не продолжал об этом.
Я описываю наскоро, как
заметил в
ту минуту.
Версилов
заметил только, что и вдвое неприятнее нельзя уже было сказать против
того, что было высказано, а не
то что в десять раз.
Я уже и прежде,
то есть накануне, и даже еще с третьего дня, стал
замечать что-то такое особенное в этих наших трех комнатах внизу.
Чуть
заметите малейшую черту глуповатости в смехе — значит несомненно
тот человек ограничен умом, хотя бы только и делал, что сыпал идеями.