Неточные совпадения
Этот вызов человека, сухого и гордого, ко мне высокомерного и небрежного и который до сих пор, родив меня и бросив в люди, не только не знал меня вовсе, но даже в этом
никогда не раскаивался (кто знает, может быть, о самом существовании моем имел понятие смутное и неточное, так
как оказалось потом, что и деньги не он платил за содержание мое в Москве, а другие), вызов этого человека, говорю я, так вдруг обо мне вспомнившего и удостоившего собственноручным письмом, — этот вызов, прельстив меня, решил мою участь.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя
как угорелый все эти последние дни в Москве, —
никогда теперь уже не буду один,
как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я
никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Ее я, конечно,
никогда не видал, да и представить не мог,
как буду с ней говорить, и буду ли; но мне представлялось (может быть, и на достаточных основаниях), что с ее приездом рассеется и мрак, окружавший в моих глазах Версилова.
Упоминаю теперь с любопытством, что мы с ним почти
никогда и не говорили о генеральше, то есть
как бы избегали говорить: избегал особенно я, а он в свою очередь избегал говорить о Версилове, и я прямо догадался, что он не будет мне отвечать, если я задам который-нибудь из щекотливых вопросов, меня так интересовавших.
—
Какой вы, князь, расслабленный! И точно у вас у самих дети. Ведь у вас нет детей и
никогда не будет.
Крафтово лицо я
никогда не забуду: никакой особенной красоты, но что-то
как бы уж слишком незлобивое и деликатное, хотя собственное достоинство так и выставлялось во всем.
Если б я не был так взволнован, уж разумеется, я бы не стрелял такими вопросами, и так зря, в человека, с которым
никогда не говорил, а только о нем слышал. Меня удивляло, что Васин
как бы не замечал моего сумасшествия!
— Нравственных идей теперь совсем нет; вдруг ни одной не оказалось, и, главное, с таким видом, что
как будто их
никогда и не было.
У меня накипело. Я знал, что более мы уж
никогда не будем сидеть,
как теперь, вместе и что, выйдя из этого дома, я уж не войду в него
никогда, — а потому, накануне всего этого, и не мог утерпеть. Он сам вызвал меня на такой финал.
Лечь спать я положил было раньше, предвидя завтра большую ходьбу. Кроме найма квартиры и переезда, я принял некоторые решения, которые так или этак положил выполнить. Но вечеру не удалось кончиться без курьезов, и Версилов сумел-таки чрезвычайно удивить меня. В светелку мою он решительно
никогда не заходил, и вдруг, я еще часу не был у себя,
как услышал его шаги на лесенке: он звал меня, чтоб я ему посветил. Я вынес свечку и, протянув вниз руку, которую он схватил, помог ему дотащиться наверх.
Скажу кстати, в скобках, что почему-то подозреваю, что она
никогда не верила в мою гуманность, а потому всегда трепетала; но, трепеща, в то же время не поддалась ни на
какую культуру.
— Друг мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было не так дурно,
как оно кажется с первого взгляда, особенно для того времени; мы ведь только тогда начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще не знал, что ломаюсь. Разве ты, например,
никогда не ломаешься в практических случаях?
Я запомнил только, что эта бедная девушка была недурна собой, лет двадцати, но худа и болезненного вида, рыжеватая и с лица
как бы несколько похожая на мою сестру; эта черта мне мелькнула и уцелела в моей памяти; только Лиза
никогда не бывала и, уж конечно,
никогда и не могла быть в таком гневном исступлении, в котором стояла передо мной эта особа: губы ее были белы, светло-серые глаза сверкали, она вся дрожала от негодования.
А между тем, искренно говорю,
никогда я не видел более жестокого и прямого горя,
как смотря на эту несчастную.
Замечу еще черту: несмотря на ласковость и простодушие,
никогда это лицо не становилось веселым; даже когда князь хохотал от всего сердца, вы все-таки чувствовали, что настоящей, светлой, легкой веселости
как будто
никогда не было в его сердце…
— Возьми, Лиза.
Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая?
Никогда еще я не видал твоих глаз… Только теперь в первый раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не было друга, да и смотрю я на эту идею
как на вздор; но с тобой не вздор… Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь, что я хочу сказать?..
Никак не запомню, по
какому поводу был у нас этот памятный для меня разговор; но он даже раздражился, чего с ним почти
никогда не случалось. Говорил страстно и без насмешки,
как бы и не мне говорил. Но я опять-таки не поверил ему: не мог же он с таким,
как я, говорить о таких вещах серьезно?
И я опять заговорил. Я весь
как бы летел. Меня
как бы что-то толкало. Я
никогда,
никогда так не говорил с нею, а всегда робел. Я и теперь робел ужасно, но говорил; помню, я заговорил о ее лице.
Я
никогда не воображал, что у вас такой лоб: он немного низок,
как у статуй, но бел и нежен,
как мрамор, под пышными волосами.
—
Какой дикий и невероятный вопрос! — вскричал я, опять ошеломленный. У меня даже замутилось в глазах.
Никогда еще я не заговаривал с ним об этой теме, и — вот он сам…
— Ничем, мой друг, совершенно ничем; табакерка заперлась тотчас же и еще пуще, и, главное, заметь, ни я не допускал
никогда даже возможности подобных со мной разговоров, ни она… Впрочем, ты сам говоришь, что ее знаешь, а потому можешь представить,
как к ней идет подобный вопрос… Уж не знаешь ли ты чего?
— Ваши бывшие интриги и ваши сношения — уж конечно, эта тема между нами неприлична, и даже было бы глупо с моей стороны; но я, именно за последнее время, за последние дни, несколько раз восклицал про себя: что, если б вы любили хоть когда-нибудь эту женщину, хоть минутку? — о,
никогда бы вы не сделали такой страшной ошибки на ее счет в вашем мнении о ней,
как та, которая потом вышла!
— Да неужто ты
никогда меня не поцелуешь задушевно, по-детски,
как сын отца? — проговорил он мне с странною дрожью в голосе. Я горячо поцеловал его.
О, он склонен к раскаянью, он всю жизнь беспрерывно клянет себя и раскаивается, но зато
никогда и не исправляется, впрочем, это тоже, может быть,
как я.
Я всегда, всегда имел это намерение, всегда; я удивляюсь только,
как я об этом
никогда не думал.
О,
никогда эти люди, эти лица, эти круперы, эти игорные крики, вся эта подлая зала у Зерщикова,
никогда не казалось мне все это так омерзительно, так мрачно, так грубо и грустно,
как в этот раз!
А между тем
никогда еще не играл я так разумно,
как в этот вечер.
Еще раз перекрестила, еще раз прошептала какую-то молитву и вдруг — и вдруг поклонилась и мне точно так же,
как наверху Тушарам, — глубоким, медленным, длинным поклоном —
никогда не забуду я этого! Так я и вздрогнул и сам не знал отчего. Что она хотела сказать этим поклоном: «вину ли свою передо мной признала?» —
как придумалось мне раз уже очень долго спустя — не знаю. Но тогда мне тотчас же еще пуще стало стыдно, что «сверху они оттудова смотрят, а Ламберт так, пожалуй, и бить начнет».
Не узнаешь ты, мама,
никогда,
как я тебя тогда любил!
[Сударь, сударь!
никогда еще мужчина не был так жесток, не был таким Бисмарком,
как это существо, которое смотрит на женщину
как на что-то никчемное и грязное.
Я долго терпел, но наконец вдруг прорвался и заявил ему при всех наших, что он напрасно таскается, что я вылечусь совсем без него, что он, имея вид реалиста, сам весь исполнен одних предрассудков и не понимает, что медицина еще
никогда никого не вылечила; что, наконец, по всей вероятности, он грубо необразован, «
как и все теперь у нас техники и специалисты, которые в последнее время так подняли у нас нос».
Итак, что до чувств и отношений моих к Лизе, то все, что было наружу, была лишь напускная, ревнивая ложь с обеих сторон, но
никогда мы оба не любили друг друга сильнее,
как в это время. Прибавлю еще, что к Макару Ивановичу, с самого появления его у нас, Лиза, после первого удивления и любопытства, стала почему-то относиться почти пренебрежительно, даже высокомерно. Она
как бы нарочно не обращала на него ни малейшего внимания.
Но я
как бы сказал себе вдруг в ту минуту: «Если спрошу хоть одно слово в объяснение, то опять ввяжусь в этот мир и
никогда не порешу с ним».
Меня охватывает новое чувство, невыразимое, которого я еще вовсе не знал
никогда, и сильное,
как весь мир…
И действительно, радость засияла в его лице; но спешу прибавить, что в подобных случаях он
никогда не относился ко мне свысока, то есть вроде
как бы старец к какому-нибудь подростку; напротив, весьма часто любил самого меня слушать, даже заслушивался, на разные темы, полагая, что имеет дело, хоть и с «вьюношем»,
как он выражался в высоком слоге (он очень хорошо знал, что надо выговаривать «юноша», а не «вьюнош»), но понимая вместе и то, что этот «вьюнош» безмерно выше его по образованию.
«И
какой, говорит, это хорошенький мальчик, и
как хорошо одет; чей вы, говорит, мальчик?» А он
никогда еще ежика не видывал, подступил, и смотрит, и уже забыл — детский возраст!
И надо так сказать, что именно к этому времени сгустились все недоумения мои о нем;
никогда еще не представлялся он мне столь таинственным и неразгаданным,
как в то именно время; но об этом-то и вся история, которую пишу; все в свое время.
— Андрей Петрович, — схватил я его за руку, не подумав и почти в вдохновении,
как часто со мною случается (дело было почти в темноте), — Андрей Петрович, я молчал, — ведь вы видели это, — я все молчал до сих пор, знаете для чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил их не знать
никогда. Я — трус, я боюсь, что ваши тайны вырвут вас из моего сердца уже совсем, а я не хочу этого. А коли так, то зачем бы и вам знать мои секреты? Пусть бы и вам все равно, куда бы я ни пошел! Не так ли?
— Позвольте, Ламберт; я прямо требую от вас сейчас же десять рублей, — рассердился вдруг мальчик, так что даже весь покраснел и оттого стал почти вдвое лучше, — и не смейте
никогда говорить глупостей,
как сейчас Долгорукому. Я требую десять рублей, чтоб сейчас отдать рубль Долгорукому, а на остальные куплю Андрееву тотчас шляпу — вот сами увидите.
Я сидел
как ошалелый. Ни с кем другим
никогда я бы не упал до такого глупого разговора. Но тут какая-то сладостная жажда тянула вести его. К тому же Ламберт был так глуп и подл, что стыдиться его нельзя было.
Я должен здесь признаться в одной глупости (так
как это уже давно прошло), я должен признаться, что я уже давно пред тем хотел жениться — то есть не хотел и этого бы
никогда не случилось (да и не случится впредь, даю слово), но я уже не раз и давно уже перед тем мечтал о том,
как хорошо бы жениться — то есть ужасно много раз, особенно засыпая, каждый раз на ночь.
— Давно. Я его
никогда не видала, но в жизни моей он тоже играл роль. Мне много передавал о нем в свое время тот человек, которого я боюсь. Вы знаете —
какой человек.
Она встала и вдруг исчезла за портьеру; на лице ее в то мгновение блистали слезы (истерические, после смеха). Я остался один, взволнованный и смущенный. Положительно я не знал, чему приписать такое в ней волнение, которого я
никогда бы в ней и не предположил. Что-то
как бы сжалось в моем сердце.
Я тоже,
как и ты,
никогда не любил товарищей.
Я и прежде живал в Европе, но тогда было время особенное, и
никогда я не въезжал туда с такою безотрадною грустью и… с такою любовью,
как в то время.
Там была брань и логика; там француз был всего только французом, а немец всего только немцем, и это с наибольшим напряжением, чем во всю их историю; стало быть,
никогда француз не повредил столько Франции, а немец своей Германии,
как в то именно время!
Она,
как женщина, не хотела быть смешною в своем платье и поняла, что каждая женщина должна иметь свой костюм, чего тысячи и сотни тысяч женщин
никогда не поймут — только бы одеться по моде.
Он только сделал мне великую честь, обратившись ко мне,
как к единственному другу в такое мгновение, и этого я
никогда ему не забуду.
Но так
как она не уходила и все стояла, то я, схватив шубу и шапку, вышел сам, оставив ее среди комнаты. В комнате же моей не было никаких писем и бумаг, да я и прежде
никогда почти не запирал комнату, уходя. Но я не успел еще дойти до выходной двери,
как с лестницы сбежал за мною, без шляпы и в вицмундире, хозяин мой, Петр Ипполитович.
— Ни за что не пойду к Анне Андреевне! — повторил я с злобным наслаждением, — потому не пойду, что назвали меня сейчас олухом, тогда
как я
никогда еще не был так проницателен,
как сегодня. Все ваши дела на ладонке вижу; а к Анне Андреевне все-таки не пойду!