Неточные совпадения
Мы с нею с первого слова поссорились, потому что она тотчас же вздумала,
как прежде, шесть лет тому, шипеть на меня; с тех пор продолжали ссориться каждый день; но это не мешало нам иногда разговаривать,
и, признаюсь, к концу месяца она мне начала нравиться; я думаю, за независимость характера.
Поступив к нему, я тотчас заметил, что в уме старика гнездилось одно тяжелое убеждение —
и этого никак нельзя было не заметить, — что все-де как-то странно стали смотреть на него в свете, что все будто стали относиться к нему не так,
как прежде, к здоровому; это впечатление не покидало его даже в самых веселых светских собраниях.
Я промолчал; ну что тут можно было извлечь?
И однако же, после каждого из подобных разговоров я еще более волновался, чем
прежде. Кроме того, я видел ясно, что в нем всегда
как бы оставалась какая-то тайна; это-то
и привлекало меня к нему все больше
и больше.
— Я всегда робел
прежде. Я
и теперь вошел, не зная, что говорить. Вы думаете, я теперь не робею? Я робею. Но я вдруг принял огромное решение
и почувствовал, что его выполню. А
как принял это решение, то сейчас
и сошел с ума
и стал все это говорить… Выслушайте, вот мои два слова: шпион я ваш или нет? Ответьте мне — вот вопрос!
— Милый, добрый Аркадий Макарович, поверьте, что я об вас… Про вас отец мой говорит всегда: «милый, добрый мальчик!» Поверьте, я буду помнить всегда ваши рассказы о бедном мальчике, оставленном в чужих людях,
и об уединенных его мечтах… Я слишком понимаю,
как сложилась душа ваша… Но теперь хоть мы
и студенты, — прибавила она с просящей
и стыдливой улыбкой, пожимая руку мою, — но нам нельзя уже более видеться
как прежде и,
и… верно, вы это понимаете?
— Только все-таки «за что ты его полюбила — вот вопрос!» — подхватила, вдруг усмехнувшись шаловливо,
как прежде, Лиза
и ужасно похоже на меня произнесла «вот вопрос!».
И при этом, совершенно
как я делаю при этой фразе, подняла указательный палец перед глазами. Мы расцеловались, но, когда она вышла, у меня опять защемило сердце.
Тут
как раз подвернулся Стебельков, которого я, впрочем,
и прежде знал.
Идея, то есть чувство, состояла опять лишь в том (
как и тысячу раз
прежде), чтоб уйти от них совсем, но уже непременно уйти, а не так,
как прежде, когда я тысячу раз задавал себе эту же тему
и все не мог исполнить.
Или, наконец, если смех этот хоть
и сообщителен, а все-таки почему-то вам покажется пошловатым, то знайте, что
и натура того человека пошловата,
и все благородное
и возвышенное, что вы заметили в нем
прежде, — или с умыслом напускное, или бессознательно заимствованное,
и что этот человек непременно впоследствии изменится к худшему, займется «полезным», а благородные идеи отбросит без сожаления,
как заблуждения
и увлечения молодости.
— Макар Иванович, вы опять употребили слово «благообразие», а я
как раз вчера
и все дни этим словом мучился… да
и всю жизнь мою мучился, только
прежде не знал о чем. Это совпадение слов я считаю роковым, почти чудесным… Объявляю это в вашем присутствии…
Признаюсь тоже (не унижая себя, я думаю), что в этом существе из народа я нашел
и нечто совершенно для меня новое относительно иных чувств
и воззрений, нечто мне не известное, нечто гораздо более ясное
и утешительное, чем
как я сам понимал эти вещи
прежде.
Прежде всего привлекало в нем,
как я уже
и заметил выше, его чрезвычайное чистосердечие
и отсутствие малейшего самолюбия; предчувствовалось почти безгрешное сердце.
Она пришла, однако же, домой еще сдерживаясь, но маме не могла не признаться. О, в тот вечер они сошлись опять совершенно
как прежде: лед был разбит; обе, разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись,
и Лиза, по-видимому, успокоилась, хотя была очень мрачна. Вечер у Макара Ивановича она просидела, не говоря ни слова, но
и не покидая комнаты. Она очень слушала, что он говорил. С того разу с скамейкой она стала к нему чрезвычайно
и как-то робко почтительна, хотя все оставалась неразговорчивою.
В этом ресторане, в Морской, я
и прежде бывал, во время моего гнусненького падения
и разврата, а потому впечатление от этих комнат, от этих лакеев, приглядывавшихся ко мне
и узнававших во мне знакомого посетителя, наконец, впечатление от этой загадочной компании друзей Ламберта, в которой я так вдруг очутился
и как будто уже принадлежа к ней нераздельно, а главное — темное предчувствие, что я добровольно иду на какие-то гадости
и несомненно кончу дурным делом, — все это
как бы вдруг пронзило меня.
Он маму любит, маму,
и я видел,
как он обнимал ее,
и я
прежде сам думал, что он любит Катерину Николаевну, но теперь узнал ясно, что он, может, ее когда-то любил, но теперь давно ненавидит…
и хочет мстить,
и она боится, потому что я тебе скажу, Ламберт, он ужасно страшен, когда начнет мстить.
— Я только знаю теперь, что «тот человек» гораздо был ближе к душе вашей, чем вы это мне
прежде открыли, — сказал я, сам не зная, что хотел этим выразить, но
как бы с укоризной
и весь нахмурясь.
Действительно, на столе, в шкафу
и на этажерках было много книг (которых в маминой квартире почти совсем не было); были исписанные бумаги, были связанные пачки с письмами — одним словом, все глядело
как давно уже обжитой угол,
и я знаю, что Версилов
и прежде (хотя
и довольно редко) переселялся по временам на эту квартиру совсем
и оставался в ней даже по целым неделям.
Я не знал
и ничего не слыхал об этом портрете
прежде,
и что, главное, поразило меня — это необыкновенное в фотографии сходство, так сказать, духовное сходство, — одним словом,
как будто это был настоящий портрет из руки художника, а не механический оттиск.
Я
и прежде живал в Европе, но тогда было время особенное,
и никогда я не въезжал туда с такою безотрадною грустью
и… с такою любовью,
как в то время.
Они стали бы замечать
и открыли бы в природе такие явления
и тайны,
каких и не предполагали
прежде, ибо смотрели бы на природу новыми глазами, взглядом любовника на возлюбленную.
— Именно — так. Скитаясь
и тоскуя, я вдруг полюбил ее,
как никогда
прежде,
и тотчас послал за нею.
Но так
как она не уходила
и все стояла, то я, схватив шубу
и шапку, вышел сам, оставив ее среди комнаты. В комнате же моей не было никаких писем
и бумаг, да я
и прежде никогда почти не запирал комнату, уходя. Но я не успел еще дойти до выходной двери,
как с лестницы сбежал за мною, без шляпы
и в вицмундире, хозяин мой, Петр Ипполитович.
Испуг мамы переходил в недоумение
и сострадание; она
прежде всего видела в нем лишь несчастного; случалось же, что
и прежде он говорил иногда почти так же странно,
как и теперь.
У меня сердце сжалось до боли, когда я услышал такие слова. Эта наивно унизительная просьба была тем жалчее, тем сильнее пронзала сердце, что была так обнаженна
и невозможна. Да, конечно, он просил милостыню! Ну мог ли он думать, что она согласится? Меж тем он унижался до пробы: он попробовал попросить! Эту последнюю степень упадка духа было невыносимо видеть. Все черты лица ее
как бы вдруг исказились от боли; но
прежде чем она успела сказать слово, он вдруг опомнился.
Они поместили его не в моей комнате, а в двух хозяйских, рядом с моей. Еще накануне,
как оказалось, произведены были в этих комнатах некоторые изменения
и украшения, впрочем самые легкие. Хозяин перешел с своей женой в каморку капризного рябого жильца, о котором я уже упоминал
прежде, а рябой жилец был на это время конфискован — уж не знаю куда.
— Ступай ты с ней! — велела она мне, оставляя меня с Альфонсинкой, —
и там умри, если надо, понимаешь? А я сейчас за тобой, а
прежде махну-ка я к ней, авось застану, потому что,
как хочешь, а мне подозрительно!