Неточные совпадения
При имении находилась тогда тетушка;
то есть она мне
не тетушка, а сама помещица; но,
не знаю почему, все всю жизнь ее звали тетушкой,
не только моей, но и вообще, равно как и
в семействе Версилова, которому она чуть ли и
в самом
деле не сродни.
«Я буду
не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние
дни в Москве, — никогда теперь уже
не буду один, как
в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда
не изменю, даже и
в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще
в Москве и которая
не оставляла меня ни на один миг
в Петербурге (ибо
не знаю, был ли такой
день в Петербурге, который бы я
не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных
в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Версилов еще недавно имел огромное влияние на
дела этого старика и был его другом, странным другом, потому что этот бедный князь, как я заметил, ужасно боялся его,
не только
в то время, как я поступил, но, кажется, и всегда во всю дружбу.
Вы плюнули на меня, а я торжествую; если бы вы
в самом
деле плюнули мне
в лицо настоящим плевком,
то, право, я, может быть,
не рассердился, потому что вы — моя жертва, моя, а
не его.
— Но чем, скажите, вывод Крафта мог бы ослабить стремление к общечеловеческому
делу? — кричал учитель (он один только кричал, все остальные говорили тихо). — Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать и
не для одной России. И, кроме
того, как же Крафт может быть патриотом, если он уже перестал
в Россию верить?
Но после похорон девицы молодой князь Сокольский, возвратившийся из Парижа
в Эмс, дал Версилову пощечину публично
в саду и
тот не ответил вызовом; напротив, на другой же
день явился на променаде как ни
в чем
не бывало.
Минута для меня роковая. Во что бы ни стало надо было решиться! Неужели я
не способен решиться? Что трудного
в том, чтоб порвать, если к
тому же и сами
не хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни
в каком случае
не оставлю — как бы ни обернулось
дело.
Оно доказывало лишь
то, думал я тогда, что я
не в силах устоять даже и пред глупейшими приманками, тогда как сам же сказал сейчас Крафту, что у меня есть «свое место», есть свое
дело и что если б у меня было три жизни,
то и тогда бы мне было их мало.
— Вы уверяете, что слышали, а между
тем вы ничего
не слышали. Правда,
в одном и вы справедливы: если я сказал, что это
дело «очень простое»,
то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственности
в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
Мало
того, еще
в Москве, может быть с самого первого
дня «идеи», порешил, что ни закладчиком, ни процентщиком тоже
не буду: на это есть жиды да
те из русских, у кого ни ума, ни характера.
Ну пусть эти случаи даже слишком редки; все равно, главным правилом будет у меня —
не рисковать ничем, и второе — непременно
в день хоть сколько-нибудь нажить сверх минимума, истраченного на мое содержание, для
того чтобы ни единого
дня не прерывалось накопление.
В тот вечер я очень досадовал, на другой
день не так много, на третий совсем забыл.
Я особенно оценил их деликатность
в том, что они оба
не позволили себе ни малейшей шутки надо мною, а стали, напротив, относиться к
делу так же серьезно, как и следовало.
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что
не захочешь сам очутиться
в таком глупом положении. Я уже и
не говорю о
том, что даже до сей поры
не совсем понимаю характер твоих упреков:
в самом
деле,
в чем ты, собственно, меня обвиняешь?
В том, что родился
не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
— Почему нет? Я вот только
не верю
тому, что вы сами-то
в ее ум верите
в самом
деле, и
не притворяясь.
[Понимаешь? (франц.)]) и
в высшей степени уменье говорить
дело, и говорить превосходно,
то есть без глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь тебе, несмотря на весь мой демократизм, терпеть
не могу, и без всех этих напряженных русизмов, которыми говорят у нас
в романах и на сцене «настоящие русские люди».
Короче, я объяснил ему кратко и ясно, что, кроме него, у меня
в Петербурге нет решительно никого, кого бы я мог послать, ввиду чрезвычайного
дела чести, вместо секунданта; что он старый товарищ и отказаться поэтому даже
не имеет и права, а что вызвать я желаю гвардии поручика князя Сокольского за
то, что, год с лишком назад, он,
в Эмсе, дал отцу моему, Версилову, пощечину.
—
Не отрицаю и теперь; но ввиду совершившегося факта что-то до
того представляется
в нем грубо ошибочным, что суровый взгляд на
дело поневоле как-то вытесняет даже и самую жалость.
— Да? Так я и подумал. Вообразите же,
то дело, про которое давеча здесь говорил Версилов, — что помешало ему вчера вечером прийти сюда убедить эту девушку, — это
дело вышло именно через это письмо. Версилов прямо, вчера же вечером, отправился к адвокату князя Сокольского, передал ему это письмо и отказался от всего выигранного им наследства.
В настоящую минуту этот отказ уже облечен
в законную форму. Версилов
не дарит, но признает
в этом акте полное право князей.
—
Не знаю;
не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине:
то есть
в одном случае святая истина, а
в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много
дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
— Ах, как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что мы идем такие веселые, а ее душа где-нибудь теперь летит во мраке,
в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой… Аркадий, кто
в ее грехе виноват? Ах, как это страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах, как я боюсь смерти, и как это грешно!
Не люблю я темноты,
то ли
дело такое солнце! Мама говорит, что грешно бояться… Аркадий, знаешь ли ты хорошо маму?
— Да, просто, просто, но только один уговор: если когда-нибудь мы обвиним друг друга, если будем
в чем недовольны, если сделаемся сами злы, дурны, если даже забудем все это, —
то не забудем никогда этого
дня и вот этого самого часа! Дадим слово такое себе. Дадим слово, что всегда припомним этот
день, когда мы вот шли с тобой оба рука
в руку, и так смеялись, и так нам весело было… Да? Ведь да?
Я знал, серьезно знал, все эти три
дня, что Версилов придет сам, первый, — точь-в-точь как я хотел
того, потому что ни за что на свете
не пошел бы к нему первый, и
не по строптивости, а именно по любви к нему, по какой-то ревности любви, —
не умею я этого выразить.
Но уж и досталось же ему от меня за это! Я стал страшным деспотом. Само собою, об этой сцене потом у нас и помину
не было. Напротив, мы встретились с ним на третий же
день как ни
в чем
не бывало — мало
того: я был почти груб
в этот второй вечер, а он тоже как будто сух. Случилось это опять у меня; я почему-то все еще
не пошел к нему сам, несмотря на желание увидеть мать.
Тут какая-то ошибка
в словах с самого начала, и «любовь к человечеству» надо понимать лишь к
тому человечеству, которое ты же сам и создал
в душе своей (другими словами, себя самого создал и к себе самому любовь) и которого, поэтому, никогда и
не будет на самом
деле.
— Пожалуйста, без ваших хитростей и без пальцев, и главное — без всяких аллегорий, а прямо к
делу,
не то я сейчас уйду! — крикнул я опять
в гневе.
— Я пуще всего рад
тому, Лиза, что на этот раз встречаю тебя смеющуюся, — сказал я. — Верите ли, Анна Андреевна,
в последние
дни она каждый раз встречала меня каким-то странным взглядом, а во взгляде как бы вопросом: «Что,
не узнал ли чего? Все ли благополучно?» Право, с нею что-то
в этом роде.
— Приду, приду, как обещал. Слушай, Лиза: один поганец — одним словом, одно мерзейшее существо, ну, Стебельков, если знаешь, имеет на его
дела страшное влияние… векселя… ну, одним словом, держит его
в руках и до
того его припер, а
тот до
того унизился, что уж другого исхода, как
в предложении Анне Андреевне, оба
не видят. Ее по-настоящему надо бы предупредить; впрочем, вздор, она и сама поправит потом все
дела. А что, откажет она ему, как ты думаешь?
Я на прошлой неделе заговорила было с князем — вым о Бисмарке, потому что очень интересовалась, а сама
не умела решить, и вообразите, он сел подле и начал мне рассказывать, даже очень подробно, но все с какой-то иронией и с
тою именно нестерпимою для меня снисходительностью, с которою обыкновенно говорят «великие мужи» с нами, женщинами, если
те сунутся «
не в свое
дело»…
Может быть, у меня было лишь желание чем-нибудь кольнуть ее, сравнительно ужасно невинным, вроде
того, что вот, дескать, барышня, а
не в свое
дело мешается, так вот
не угодно ли, если уж непременно вмешаться хотите, самой встретиться с этим князем, с молодым человеком, с петербургским офицером, и ему передать, «если уж так захотели ввязываться
в дела молодых людей».
— Ваши бывшие интриги и ваши сношения — уж конечно, эта
тема между нами неприлична, и даже было бы глупо с моей стороны; но я, именно за последнее время, за последние
дни, несколько раз восклицал про себя: что, если б вы любили хоть когда-нибудь эту женщину, хоть минутку? — о, никогда бы вы
не сделали такой страшной ошибки на ее счет
в вашем мнении о ней, как
та, которая потом вышла!
—
Дело в том, что эта грамотка слишком важна для нее, и, будь только она у тебя сегодня
в руках,
то ты бы сегодня же мог… — Но что «мог», он
не договорил. — А что, у тебя нет ее теперь
в руках?
— Так ты уж и тогда меня обманывала! Тут
не от глупости моей, Лиза, тут, скорее, мой эгоизм, а
не глупость причиною, мой эгоизм сердца и — и, пожалуй, уверенность
в святость. О, я всегда был уверен, что все вы бесконечно выше меня и — вот! Наконец, вчера,
в один
день сроку, я
не успел и сообразить, несмотря на все намеки… Да и
не тем совсем я был вчера занят!
Я опять-таки опускаю подробности, но выгода моего положения была
та, что так как Степанов ко мне учащал,
то я,
не без некоторого вероятия, мог выставить
дело в таком виде, что он будто бы стакнулся с моим денщиком из некоторых выгод.
Дело в том, что мне еще со школьной скамьи был знаком один,
в настоящее время русский эмигрант,
не русского, впрочем, происхождения и проживающий где-то
в Гамбурге.
Я попросил его перейти к
делу; все
дело, как я и предугадал вполне, заключалось лишь
в том, чтоб склонить и уговорить князя ехать просить окончательной помощи у князя Николая Ивановича. «
Не то ведь ему очень, очень плохо может быть, и
не по моей уж воле; так иль
не так?»
— Понимаю, слышал. Вы даже
не просите извинения, а продолжаете лишь настаивать, что «готовы отвечать чем и как угодно». Но это слишком будет дешево. А потому я уже теперь нахожу себя вправе,
в видах оборота, который вы упорно хотите придать объяснению, высказать вам с своей стороны все уже без стеснения,
то есть: я пришел к заключению, что барону Бьорингу никаким образом нельзя иметь с вами
дела… на равных основаниях.
— Ваша жена… черт… Если я сидел и говорил теперь с вами,
то единственно с целью разъяснить это гнусное
дело, — с прежним гневом и нисколько
не понижая голоса продолжал барон. — Довольно! — вскричал он яростно, — вы
не только исключены из круга порядочных людей, но вы — маньяк, настоящий помешанный маньяк, и так вас аттестовали! Вы снисхождения недостойны, и объявляю вам, что сегодня же насчет вас будут приняты меры и вас позовут
в одно такое место, где вам сумеют возвратить рассудок… и вывезут из города!
«У меня есть „идея“! — подумал было я вдруг, — да так ли?
Не наизусть ли я затвердил? Моя идея — это мрак и уединение, а разве теперь уж возможно уползти назад
в прежний мрак? Ах, Боже мой, я ведь
не сжег „документ“! Я так и забыл его сжечь третьего
дня. Ворочусь и сожгу на свечке, именно на свечке;
не знаю только,
то ли я теперь думаю…»
Я
не помню даже времени
в целой жизни моей, когда бы я был полон более надменных ощущений, как
в те первые
дни моего выздоровления,
то есть когда валялась соломинка на постели.
В самом
деле, может быть, все главное именно тогда-то и определилось и сформулировалось
в моем сердце; ведь
не все же я досадовал и злился за
то только, что мне
не несут бульону.
У меня хоть и ни малейшей мысли
не было его встретить, но я
в тот же миг угадал, кто он такой, только все еще сообразить
не мог, каким это образом он просидел эти все
дни, почти рядом со мной, так тихо, что я до сих пор ничего
не расслышал.
И пусть
не смеются над жалким подростком за
то, что он суется с своими нравоучениями
в брачное
дело,
в котором ни строчки
не понимает.
Дело в том, что, как только обнаружилось все о князе, тотчас после его ареста,
то Лиза, первым
делом, поспешила стать
в такое положение относительно нас и всех, кого угодно, что как будто и мысли
не хотела допустить, что ее можно сожалеть или
в чем-нибудь утешать, а князя оправдывать.
Дело в высшей степени пустое; я упоминал уже о
том, что злобная чухонка иногда, озлясь, молчала даже по неделям,
не отвечая ни слова своей барыне на ее вопросы; упоминал тоже и о слабости к ней Татьяны Павловны, все от нее переносившей и ни за что
не хотевшей прогнать ее раз навсегда.
Все эти психологические капризы старых
дев и барынь, на мои глаза,
в высшей степени достойны презрения, а отнюдь
не внимания, и если я решаюсь упомянуть здесь об этой истории,
то единственно потому, что этой кухарке потом,
в дальнейшем течении моего рассказа, суждено сыграть некоторую немалую и роковую роль.
Чухонка и тут
не произнесла даже ни малейшего звука, но
в тот же
день вошла
в сообщение с жившим по
той же черной лестнице, где-то
в углу внизу, отставным мичманом Осетровым, занимавшимся хождением по разного рода
делам и, разумеется, возбуждением подобного рода
дел в судах, из борьбы за существование.
Дело в том, что
в словах бедного старика
не прозвучало ни малейшей жалобы или укора; напротив, прямо видно было, что он решительно
не заметил, с самого начала, ничего злобного
в словах Лизы, а окрик ее на себя принял как за нечто должное,
то есть что так и следовало его «распечь» за вину его.
И действительно, радость засияла
в его лице; но спешу прибавить, что
в подобных случаях он никогда
не относился ко мне свысока,
то есть вроде как бы старец к какому-нибудь подростку; напротив, весьма часто любил самого меня слушать, даже заслушивался, на разные
темы, полагая, что имеет
дело, хоть и с «вьюношем», как он выражался
в высоком слоге (он очень хорошо знал, что надо выговаривать «юноша», а
не «вьюнош»), но понимая вместе и
то, что этот «вьюнош» безмерно выше его по образованию.
Он сначала
не понимал, подозреваю даже, что и совсем
не понял; но пустыню очень защищал: «Сначала жалко себя, конечно (
то есть когда поселишься
в пустыне), — ну а потом каждый
день все больше радуешься, а потом уже и Бога узришь».