Неточные совпадения
Это
была целая орава «
мыслей» князя, которые он готовился подать
в комитет акционеров.
— Андрей Петрович! Веришь ли, он тогда пристал ко всем нам, как лист: что, дескать,
едим, об чем
мыслим? — то
есть почти так. Пугал и очищал: «Если ты религиозен, то как же ты не идешь
в монахи?» Почти это и требовал. Mais quelle idee! [Но что за
мысль! (франц.)] Если и правильно, то не слишком ли строго? Особенно меня любил Страшным судом пугать, меня из всех.
Вот как бы я перевел тогдашние
мысли и радость мою, и многое из того, что я чувствовал. Прибавлю только, что здесь,
в сейчас написанном, вышло легкомысленнее: на деле я
был глубже и стыдливее. Может, я и теперь про себя стыдливее, чем
в словах и делах моих; дай-то Бог!
Я выпалил все это нервно и злобно, порвав все веревки. Я знал, что лечу
в яму, но я торопился, боясь возражений. Я слишком чувствовал, что сыплю как сквозь решето, бессвязно и через десять
мыслей в одиннадцатую, но я торопился их убедить и перепобедить. Это так
было для меня важно! Я три года готовился! Но замечательно, что они вдруг замолчали, ровно ничего не говорили, а все слушали. Я все продолжал обращаться к учителю...
Это правда, что появление этого человека
в жизни моей, то
есть на миг, еще
в первом детстве,
было тем фатальным толчком, с которого началось мое сознание. Не встреться он мне тогда — мой ум, мой склад
мыслей, моя судьба, наверно,
были бы иные, несмотря даже на предопределенный мне судьбою характер, которого я бы все-таки не избегнул.
Гадко мне
было, когда, усталый и от ходьбы и от
мысли, добрался я вечером, часу уже
в восьмом,
в Семеновский полк.
У всякого своя угрюмая забота на лице и ни одной-то, может
быть, общей, всесоединяющей
мысли в этой толпе!
Татьяна Павловна! Моя
мысль — что он хочет… стать Ротшильдом, или вроде того, и удалиться
в свое величие. Разумеется, он нам с вами назначит великодушно пенсион — мне-то, может
быть, и не назначит, — но, во всяком случае, только мы его и видели. Он у нас как месяц молодой — чуть покажется, тут и закатится.
— Я сейчас внизу немного расчувствовался, и мне очень стало стыдно, взойдя сюда, при
мысли, что вы подумаете, что я ломался. Это правда, что
в иных случаях хоть и искренно чувствуешь, но иногда представляешься; внизу же, теперь, клянусь, все
было натурально.
А разозлился я вдруг и выгнал его действительно, может
быть, и от внезапной догадки, что он пришел ко мне, надеясь узнать: не осталось ли у Марьи Ивановны еще писем Андроникова? Что он должен
был искать этих писем и ищет их — это я знал. Но кто знает, может
быть тогда, именно
в ту минуту, я ужасно ошибся! И кто знает, может
быть, я же, этою же самой ошибкой, и навел его впоследствии на
мысль о Марье Ивановне и о возможности у ней писем?
И неужели он не ломался, а и
в самом деле не
в состоянии
был догадаться, что мне не дворянство версиловское нужно
было, что не рождения моего я не могу ему простить, а что мне самого Версилова всю жизнь надо
было, всего человека, отца, и что эта
мысль вошла уже
в кровь мою?
Удивительно, как много посторонних
мыслей способно мелькнуть
в уме, именно когда весь потрясен каким-нибудь колоссальным известием, которое, по-настоящему, должно бы
было, кажется, задавить другие чувства и разогнать все посторонние
мысли, особенно мелкие; а мелкие-то, напротив, и лезут.
Я стал
было убеждать, что это-то
в данном случае и драгоценно, но бросил и стал приставать, чтоб он что-нибудь припомнил, и он припомнил несколько строк, примерно за час до выстрела, о том, «что его знобит»; «что он, чтобы согреться, думал
было выпить рюмку, но
мысль, что от этого, пожалуй, сильнее кровоизлияние, остановила его».
Мне действительно захотелось
было сказать что-нибудь позлее,
в отместку за Крафта; я и сказал как удалось; но любопытно, что он принял
было сначала мою
мысль о том, что «остались такие, как мы», за серьезную. Но так или нет, а все-таки он во всем
был правее меня, даже
в чувствах. Сознался я
в этом без всякого неудовольствия, но решительно почувствовал, что не люблю его.
Чтоб и жалел кто-нибудь меня, и того не хочу!» Легла я, и
в мысли у меня ничего не
было.
И ведь
была мысль в голове послать вместо себя Софью Андреевну.
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно
быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то
есть в одном случае святая истина, а
в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта
мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
— Слушайте, ничего нет выше, как
быть полезным. Скажите, чем
в данный миг я всего больше могу
быть полезен? Я знаю, что вам не разрешить этого; но я только вашего мнения ищу: вы скажете, и как вы скажете, так я и пойду, клянусь вам! Ну,
в чем же великая
мысль?
— Я к тому нахохлился, — начал я с дрожью
в голосе, — что, находя
в вас такую странную перемену тона ко мне и даже к Версилову, я… Конечно, Версилов, может
быть, начал несколько ретроградно, но потом он поправился и…
в его словах, может
быть, заключалась глубокая
мысль, но вы просто не поняли и…
Сидя у ней, мне казалось как-то совсем и немыслимым заговорить про это, и, право, глядя на нее, мне приходила иногда
в голову нелепая
мысль: что она, может
быть, и не знает совсем про это родство, — до того она так держала себя со мной.
Я подозревал коварство, грубое кокетство и
был несчастен… потому что не мог с вами соединить эту
мысль…
в последние дни я думал день и ночь; и вдруг все становится ясно как день!
Я до сих пор не понимаю, что у него тогда
была за
мысль, но очевидно, он
в ту минуту
был в какой-то чрезвычайной тревоге (вследствие одного известия, как сообразил я после). Но это слово «он тебе все лжет»
было так неожиданно и так серьезно сказано и с таким странным, вовсе не шутливым выражением, что я весь как-то нервно вздрогнул, почти испугался и дико поглядел на него; но Версилов поспешил рассмеяться.
Да, эта последняя
мысль вырвалась у меня тогда, и я даже не заметил ее. Вот какие
мысли, последовательно одна за другой, пронеслись тогда
в моей голове, и я
был чистосердечен тогда с собой: я не лукавил, не обманывал сам себя; и если чего не осмыслил тогда
в ту минуту, то потому лишь, что ума недостало, а не из иезуитства пред самим собой.
Замечу здесь лишь для себя:
были, например, мгновения, по уходе Лизы, когда самые неожиданные
мысли целой толпой приходили мне
в голову, и я даже
был ими очень доволен.
Но постараюсь описать
в строгом порядке, хотя предупреждаю, что тогда
в мыслях моих мало
было порядка.
— Узнаешь! — грозно вскричала она и выбежала из комнаты, — только я ее и видел. Я конечно бы погнался за ней, но меня остановила одна
мысль, и не
мысль, а какое-то темное беспокойство: я предчувствовал, что «любовник из бумажки»
было в криках ее главным словом. Конечно, я бы ничего не угадал сам, но я быстро вышел, чтоб, поскорее кончив с Стебельковым, направиться к князю Николаю Ивановичу. «Там — всему ключ!» — подумал я инстинктивно.
«Он не убьет Бьоринга, а наверно теперь
в трактире сидит и слушает „Лючию“! А может, после „Лючии“ пойдет и убьет Бьоринга. Бьоринг толкнул меня, ведь почти ударил; ударил ли? Бьоринг даже и с Версиловым драться брезгает, так разве пойдет со мной? Может
быть, мне надо
будет убить его завтра из револьвера, выждав на улице…» И вот эту
мысль провел я
в уме совсем машинально, не останавливаясь на ней нисколько.
А между тем твердо говорю, что целый цикл идей и заключений
был для меня тогда уже невозможен; я даже и
в те минуты чувствовал про себя сам, что «одни
мысли я могу иметь, а других я уже никак не могу иметь».
Накануне мне пришла
было мысль, что там Версилов, тем более что он скоро затем вошел ко мне, хотя я знал, притом наверно, из их же разговоров, что Версилов, на время моей болезни, переехал куда-то
в другую квартиру,
в которой и ночует.
У меня хоть и ни малейшей
мысли не
было его встретить, но я
в тот же миг угадал, кто он такой, только все еще сообразить не мог, каким это образом он просидел эти все дни, почти рядом со мной, так тихо, что я до сих пор ничего не расслышал.
В самом деле, могло
быть, что я эту
мысль тогда почувствовал всеми силами моей души; для чего же иначе
было мне тогда так неудержимо и вдруг вскочить с места и
в таком нравственном состоянии кинуться к Макару Ивановичу?
Клянусь, что до этого мерзостного сна не
было в моем уме даже хоть чего-нибудь похожего на эту позорную
мысль!
Посему и ты, Софья, не смущай свою душу слишком, ибо весь твой грех — мой, а
в тебе, так
мыслю, и разуменье-то вряд ли тогда
было, а пожалуй, и
в вас тоже, сударь, вкупе с нею, — улыбнулся он с задрожавшими от какой-то боли губами, — и хоть мог бы я тогда поучить тебя, супруга моя, даже жезлом, да и должен
был, но жалко стало, как предо мной упала
в слезах и ничего не потаила… ноги мои целовала.
Он не преследовал, конечно, потому, что под рукой не случилось другого извозчика, и я успел скрыться из глаз его. Я же доехал лишь до Сенной, а там встал и отпустил сани. Мне ужасно захотелось пройтись пешком. Ни усталости, ни большой опьянелости я не чувствовал, а
была лишь одна только бодрость;
был прилив сил,
была необыкновенная способность на всякое предприятие и бесчисленные приятные
мысли в голове.
О, опять повторю: да простят мне, что я привожу весь этот тогдашний хмельной бред до последней строчки. Конечно, это только эссенция тогдашних
мыслей, но, мне кажется, я этими самыми словами и говорил. Я должен
был привести их, потому что я сел писать, чтоб судить себя. А что же судить, как не это? Разве
в жизни может
быть что-нибудь серьезнее? Вино же не оправдывало. In vino veritas. [Истина
в вине (лат.).]
Путь, как известно из прежнего, тут не длинный. Я извозчика не взял, а пробежал всю дорогу не останавливаясь.
В уме моем
было смутно и даже тоже почти что-то восторженное. Я понимал, что совершилось нечто радикальное. Опьянение же совершенно исчезло во мне, до последней капли, а вместе с ним и все неблагородные
мысли, когда я позвонил к Татьяне Павловне.
Художник изучает лицо и угадывает эту главную
мысль лица, хотя бы
в тот момент,
в который он списывает, и не
было ее вовсе
в лице.
Он взял со стола и мне подал. Это тоже
была фотография, несравненно меньшего размера,
в тоненьком, овальном, деревянном ободочке — лицо девушки, худое и чахоточное и, при всем том, прекрасное; задумчивое и
в то же время до странности лишенное
мысли. Черты правильные, выхоленного поколениями типа, но оставляющие болезненное впечатление: похоже
было на то, что существом этим вдруг овладела какая-то неподвижная
мысль, мучительная именно тем, что
была ему не под силу.
Но главная радость моя
была в одном чрезвычайном ощущении: это
была мысль, что он уже «не любил ее «;
в это я уверовал ужасно и чувствовал, что с сердца моего как бы кто-то столкнул страшный камень.
Не описываю и
мыслей, подымавшихся
в голове, как туча сухих листьев осенью, после налетевшего вихря; право, что-то
было на это похожее, и, признаюсь, я чувствовал, что по временам мне начинает изменять рассудок.
— Я только не умела выразиться, — заторопилась она, — это я не так сказала; это потому, что я при вас всегда стыдилась и не умела говорить с первой нашей встречи. А если я не так сказала словами, что «почти вас люблю», то ведь
в мысли это
было почти так — вот потому я и сказала, хотя и люблю я вас такою… ну, такою общею любовью, которою всех любишь и
в которой всегда не стыдно признаться…
— Это невозможно! — проговорила она, вся покраснев. Одна
мысль о том, что Катерина Николаевна
будет ее щадить, привела ее
в негодование.
Напротив, меня вдруг кольнула другая
мысль:
в досаде и
в некотором унынии спускаясь с лестницы от Татьяны Павловны, я вспомнил бедного князя, простиравшего ко мне давеча руки, — и я вдруг больно укорил себя за то, что я его бросил, может
быть, даже из личной досады.
Само собою, я
был как
в чаду; я излагал свои чувства, а главное — мы ждали Катерину Николаевну, и
мысль, что через час я с нею наконец встречусь, и еще
в такое решительное мгновение
в моей жизни, приводила меня
в трепет и дрожь. Наконец, когда я
выпил две чашки, Татьяна Павловна вдруг встала, взяла со стола ножницы и сказала...