Неточные совпадения
Смелая, бойкая
была песенка, и ее мелодия
была веселая, —
было в ней две — три грустные ноты, но они покрывались общим светлым характером мотива, исчезали
в рефрене, исчезали во всем заключительном куплете, — по крайней мере, должны
были покрываться, исчезать, — исчезали бы, если бы дама
была в другом расположении духа; но теперь у ней эти немногие грустные ноты звучали слышнее других, она как будто встрепенется, заметив это, понизит на них голос и сильнее начнет
петь веселые звуки, их сменяющие, но вот она опять унесется
мыслями от песни к своей думе, и опять грустные звуки берут верх.
— Да, вот еще счастливая
мысль: дайте мне бумаги, я напишу этому негодяю письмо, чтобы взять его
в руки. — Жюли написала: «Мсье Сторешников, вы теперь, вероятно,
в большом затруднении; если хотите избавиться от него,
будьте у меня
в 7 часов. М. Ле-Теллье». — Теперь прощайте!
Была и еще одна причина
в том же роде: мать Сторешникова, конечно, станет противиться женитьбе — мать
в этом случае представительница света, — а Сторешников до сих пор трусил матери и, конечно, тяготился своею зависимостью от нее. Для людей бесхарактерных очень завлекательна
мысль: «я не боюсь; у меня
есть характер».
Она не прибавила
в мыслях: «а впрочем, не интересуюсь», потому что и вопроса не
было, станет ли она им интересоваться.
А вот что странно, Верочка, что
есть такие же люди, у которых нет этого желания, у которых совсем другие желания, и им, пожалуй, покажется странно, с какими
мыслями ты, мой друг, засыпаешь
в первый вечер твоей любви, что от
мысли о себе, о своем милом, о своей любви, ты перешла к
мыслям, что всем людям надобно
быть счастливыми, и что надобно помогать этому скорее прийти.
— Это
было для Верочки и для Дмитрия Сергеича, — он теперь уж и
в мыслях Марьи Алексевны
был не «учитель», а «Дмитрий Сергеич»; — а для самой Марьи Алексевны слова ее имели третий, самый натуральный и настоящий смысл: «надо его приласкать; знакомство может впоследствии пригодиться, когда
будет богат, шельма»; это
был общий смысл слов Марьи Алексевны для Марьи Алексевны, а кроме общего,
был в них для нее и частный смысл: «приласкавши, стану ему говорить, что мы люди небогатые, что нам тяжело платить по целковому за урок».
А этот главный предмет, занимавший так мало места
в их не слишком частых длинных разговорах, и даже
в коротких разговорах занимавший тоже лишь незаметное место, этот предмет
был не их чувство друг к другу, — нет, о чувстве они не говорили ни слова после первых неопределенных слов
в первом их разговоре на праздничном вечере: им некогда
было об этом толковать;
в две — три минуты, которые выбирались на обмен
мыслями без боязни подслушивания, едва успевали они переговорить о другом предмете, который не оставлял им ни времени, ни охоты для объяснений
в чувствах, — это
были хлопоты и раздумья о том, когда и как удастся Верочке избавиться от ее страшного положения.
На нее
в самом деле
было жалко смотреть: она не прикидывалась. Ей
было в самом деле больно. Довольно долго ее слова
были бессвязны, — так она
была сконфужена за себя; потом
мысли ее пришли
в порядок, но и бессвязные, и
в порядке, они уже не говорили Лопухову ничего нового. Да и сам он
был также расстроен. Он
был так занят открытием, которое она сделала ему, что не мог заниматься ее объяснениями по случаю этого открытия. Давши ей наговориться вволю, он сказал...
— Пойдемте домой, мой друг, я вас провожу. Поговорим. Я через несколько минут скажу,
в чем неудача. А теперь дайте подумать. Я все еще не собрался с
мыслями. Надобно придумать что-нибудь новое. Не
будем унывать, придумаем. — Он уже прибодрился на последних словах, но очень плохо.
— Да, милая Верочка, шутки шутками, а ведь
в самом деле лучше всего жить, как ты говоришь. Только откуда ты набралась таких
мыслей? Я-то их знаю, да я помню, откуда я их вычитал. А ведь до ваших рук эти книги не доходят.
В тех, которые я тебе давал, таких частностей не
было. Слышать? — не от кого
было. Ведь едва ли не первого меня ты встретила из порядочных людей.
— Иду. — Лопухов отправился
в комнату Кирсанова, и на дороге успел думать: «а ведь как верно, что Я всегда на первом плане — и начал с себя и кончил собою. И с чего начал: «жертва» — какое плутовство; будто я от ученой известности отказываюсь, и от кафедры — какой вздор! Не все ли равно,
буду так же работать, и так же получу кафедру, и так же послужу медицине. Приятно человеку, как теоретику, замечать, как играет эгоизм его
мыслями на практике».
А если бы ему напомнить размышление, начинавшееся на тему «жертва» и кончавшееся
мыслями о нарядах, то можно бы его уличить, что предчувствовалось уж и с той самой поры нечто вроде этого обстоятельства, потому что иначе незачем
было бы и являться тогда
в нем
мысли: «отказываюсь от ученой карьеры».
И если бы уличить Лопухова, как практического мыслителя,
в тогдашней его неосновательности «не отказываюсь», он восторжествовал бы, как теоретик, и сказал бы: «вот вам новый пример, как эгоизм управляет нашими
мыслями! — ведь я должен бы
был видеть, но не видел, потому что хотелось видеть не то — и нашими поступками, потому что зачем же заставил девушку сидеть
в подвале лишнюю неделю, когда следовало предвидеть и все устроить тогда же!»
Но это
были точно такие же мечты, как у хозяйки
мысль развести Павла Константиныча с женою; такие проекты, как всякая поэзия, служат, собственно, не для практики, а для отрады сердцу, ложась основанием для бесконечных размышлений наедине и для иных изъяснений
в беседах будущности, что, дескать, я вот что могла (или, смотря по полу лица: мог) сделать и хотела (хотел), да по своей доброте пожалела (пожалел).
— Вот мы теперь хорошо знаем друг друга, — начала она, — я могу про вас сказать, что вы и хорошие работницы, и хорошие девушки. А вы про меня не скажете, чтобы я
была какая-нибудь дура. Значит, можно мне теперь поговорить с вами откровенно, какие у меня
мысли. Если вам представится что-нибудь странно
в них, так вы теперь уже подумаете об этом хорошенько, а не скажете с первого же раза, что у меня
мысли пустые, потому что знаете меня как женщину не какую-нибудь пустую. Вот какие мои
мысли.
А Вера Павловна чувствовала едва ли не самую приятную из всех своих радостей от мастерской, когда объясняла кому-нибудь, что весь этот порядок устроен и держится самими девушками; этими объяснениями она старалась убедить саму себя
в том, что ей хотелось думать: что мастерская могла бы идти без нее, что могут явиться совершенно самостоятельно другие такие же мастерские и даже почему же нет? вот
было бы хорошо! — это
было бы лучше всего! — даже без всякого руководства со стороны кого-нибудь не из разряда швей, а исключительно
мыслью и уменьем самих швей: это
была самая любимая мечта Веры Павловны.
И точно: от вина лицо портится, и это не могло вдруг пройти, а тогда уж прошло, и цвет лица у меня стал нежный, и глаза стали яснее; и опять то, что я от прежнего обращения отвыкла, стала говорить скромно, знаете,
мысли у меня скоро стали скромные, когда я перестала
пить, а
в словах я еще путалась и держала себя иногда
в забывчивости, по прежнему неряшеству; а к этому времени я уж попривыкла и держать себя, и говорить скромнее.
Прошло месяца четыре. Заботы о Крюковой, потом воспоминания о ней обманули Кирсанова: ему казалось, что теперь он безопасен от
мыслей о Вере Павловне: он не избегал ее, когда она, навещая Крюкову, встречалась и говорила с ним, «потом, когда она старалась развлечь его. Пока он грустит, оно и точно,
в его сознательных чувствах к Вере Павловне не
было ничего, кроме дружеской признательности за ее участие.
А подумать внимательно о факте и понять его причины — это почти одно и то же для человека с тем образом
мыслей, какой
был у Лопухова, Лопухов находил, что его теория дает безошибочные средства к анализу движений человеческого сердца, и я, признаюсь, согласен с ним
в этом;
в те долгие годы, как я считаю ее за истину, она ни разу не ввела меня
в ошибку и ни разу не отказалась легко открыть мне правду, как бы глубоко ни
была затаена правда какого-нибудь человеческого дела.
Оно, действительно,
было ясно и прекрасно и не возбудило никаких
мыслей в Вере Павловне.
Он боялся, что когда придет к Лопуховым после ученого разговора с своим другом, то несколько опростоволосится: или покраснеет от волнения, когда
в первый раз взглянет на Веру Павловну, или слишком заметно
будет избегать смотреть на нее, или что-нибудь такое; нет, он остался и имел полное право остаться доволен собою за минуту встречи с ней: приятная дружеская улыбка человека, который рад, что возвращается к старым приятелям, от которых должен
был оторваться на несколько времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный разговор человека, не имеющего на душе никаких
мыслей, кроме тех, которые беспечно говорит он, — если бы вы
были самая злая сплетница и смотрели на него с величайшим желанием найти что-нибудь не так, вы все-таки не увидели бы
в нем ничего другого, кроме как человека, который очень рад, что может, от нечего делать, приятно убить вечер
в обществе хороших знакомых.
Это всегда так бывает: если явилось
в человеке настроение искать чего-нибудь, он во всем находит то, чего ищет; пусть не
будет никакого следа, а он так вот и видит ясный след; пусть не
будет и тени, а он все-таки видит не только тень его, что ему нужно, но и все, что ему нужно, видит
в самых несомненных чертах, и эти черты с каждым новым взглядом, с каждою новою
мыслью его делаются все яснее.
Все накоплялись мелкие, почти забывающиеся впечатления слов и поступков Кирсанова, на которые никто другой не обратил бы внимания, которые ею самою почти не
были видимы, а только предполагались, подозревались; медленно росла занимательность вопроса: почему он почти три года избегал ее? медленно укреплялась
мысль: такой человек не мог удалиться из — за мелочного самолюбия, которого
в нем решительно нет; и за всем этим, не известно к чему думающимся, еще смутнее и медленнее поднималась из немой глубины жизни
в сознание
мысль: почему ж я о нем думаю? что он такое для меня?
Он не говорил ей, что это уж не
в ее власти: надобно
было дать пройти времени, чтобы силы ее восстановились успокоением на одной какой-нибудь
мысли, — какой, все равно.
«Лучшее развлечение от
мыслей — работа, — думала Вера Павловна, и думала совершенно справедливо: —
буду проводить целый день
в мастерской, пока вылечусь. Это мне поможет».
С четверть часа, а, может
быть, и побольше, Лопухов стоял перед столом, рассматривая там, внизу, ручку кресел. Оно, хоть удар
был и предвиденный, а все-таки больно; хоть и обдумано, и решено вперед все, что и как надобно сделать после такого письма или восклицания, а все-таки не вдруг соберешься с
мыслями. Но собрался же наконец. Пошел
в кухню объясняться с Машею...
Мысли стали бродить
в нем, и Кирсанов
был для него тем, чем Лопухов для Веры Павловны.
— Причина очень солидная. Надобно
было, чтобы другие видели,
в каком вы расстройстве, чтоб известие о вашем ужасном расстройстве разнеслось для достоверности события, вас расстроившего. Ведь вы не захотели бы притворяться. Да и невозможно вполне заменить натуру ничем, натура все-таки действует гораздо убедительнее. Теперь три источника достоверности события: Маша, Мерцалова, Рахель. Мерцалова особенно важный источник, — ведь это уж на всех ваших знакомых. Я
был очень рад вашей
мысли послать за нею.
Как же он оставлял вас
в таком состоянии
мыслей, что, когда произошло это, вы не
были приготовлены?
Она сейчас же увидела бы это, как только прошла бы первая горячка благодарности; следовательно, рассчитывал Лопухов,
в окончательном результате я ничего не проигрываю оттого, что посылаю к ней Рахметова, который
будет ругать меня, ведь она и сама скоро дошла бы до такого же мнения; напротив, я выигрываю
в ее уважении: ведь она скоро сообразит, что я предвидел содержание разговора Рахметова с нею и устроил этот разговор и зачем устроил; вот она и подумает: «какой он благородный человек, знал, что
в те первые дни волнения признательность моя к нему подавляла бы меня своею экзальтированностью, и позаботился, чтобы
в уме моем как можно поскорее явились
мысли, которыми облегчилось бы это бремя; ведь хотя я и сердилась на Рахметова, что он бранит его, а ведь я тогда же поняла, что,
в сущности, Рахметов говорит правду; сама я додумалась бы до этого через неделю, но тогда это
было бы для меня уж не важно, я и без того
была бы спокойна; а через то, что эти
мысли были высказаны мне
в первый же день, я избавилась от душевной тягости, которая иначе длилась бы целую неделю.
В тот день эти
мысли были для меня очень важны и полезны… да, он очень благородный человек».
Не
было такой надобности:
в мыслях, которые он о них высказывает, нет ничего такого, чего бы я не мог сообщить тебе, государь мой, как
мысли самого Лопухова о себе и как
мысли, которые и без Рахметова имела бы через несколько времени Вера Павловна о себе и о Лопухове.
Но только вместе с головою, своей головы он не пожалел бы для нее, точно так же не поленился бы и протянуть руку; то
есть в важных случаях,
в критические моменты его рука так же готова и так же надежна, как рука Кирсанова, — и он слишком хорошо доказывал это своею женитьбою, когда пожертвовал для нее всеми любимыми тогдашними
мыслями о своей ученой карьере и не побоялся рискнуть на голод.
Это
было уже совершенно не то отношение, как с первым мужем, и потому она чувствовала у себя новые средства для деятельности, и потому стали
в ней серьезно являться, получать для нее практическую требовательность такие
мысли, которые прежде
были только теоретически известны ей, и
в сущности не затрогивали ее внутреннюю жизнь: чего нельзя делать, о том и не думаешь серьезно.
Итак, Вера Павловна занялась медициною; и
в этом, новом у нас деле, она
была одною из первых женщин, которых я знал. После этого она, действительно, стала чувствовать себя другим человеком. У ней
была мысль: «Через несколько лет я уж
буду в самом деле стоять на своих ногах». Это великая
мысль. Полного счастья нет без полной независимости. Бедные женщины, немногие из вас имеют это счастие!
Просыпаясь, она нежится
в своей теплой постельке, ей лень вставать, она и думает и не думает, и полудремлет и не дремлет; думает, — это, значит, думает о чем-нибудь таком, что относится именно к этому дню, к этим дням, что-нибудь по хозяйству, по мастерской, по знакомствам, по планам, как расположить этот день, это, конечно, не дремота; но, кроме того,
есть еще два предмета, года через три после свадьбы явился и третий, который тут
в руках у ней, Митя: он «Митя», конечно,
в честь друга Дмитрия; а два другие предмета, один — сладкая
мысль о занятии, которое дает ей полную самостоятельность
в жизни, другая
мысль — Саша; этой
мысли даже и нельзя назвать особою
мыслью, она прибавляется ко всему, о чем думается, потому что он участвует во всей ее жизни; а когда эта
мысль, эта не особая
мысль, а всегдашняя
мысль, остается одна
в ее думе, — она очень, очень много времени бывает одна
в ее думе, — тогда как это назвать? дума ли это или дремота, спится ли ей или Не спится? глаза полузакрыты, на щеках легкий румянец будто румянец сна… да, это дремота.
Какая скорбь должна
была обнять ее и при самом слабом проявлении
в ней
мысли о своем человеческом достоинстве!
Хотя их компании
были дружны, хотя часто одна компания принимала у себя
в гостях другую, хотя часто они соединялись для поездок за город, но все-таки
мысль о солидарности счетов двух разных предприятий
была мысль новая, которую надобно
было долго и много разъяснять.
Конечно, как ни тверды
мысли человека, находящегося
в заблуждении, но если другой человек, более развитый, более знающий, лучше понимающий дело,
будет постоянно работать над тем, чтобы вывесть его из заблуждения, заблуждение не устоит.
Вчера Полозову все представлялась натуральная
мысль: «я постарше тебя и поопытней, да и нет никого на свете умнее меня; а тебя, молокосос и голыш, мне и подавно не приходится слушать, когда я своим умом нажил 2 миллиона (точно,
в сущности,
было только 2, а не 4) — наживи — ка ты, тогда и говори», а теперь он думал: — «экой медведь, как поворотил; умеет ломать», и чем дальше говорил он с Кирсановым, тем живее рисовалась ему,
в прибавок к медведю, другая картина, старое забытое воспоминание из гусарской жизни: берейтор Захарченко сидит на «Громобое» (тогда еще
были в ходу у барышень, а от них отчасти и между господами кавалерами, военными и статскими, баллады Жуковского), и «Громобой» хорошо вытанцовывает под Захарченкой, только губы у «Громобоя» сильно порваны,
в кровь.
Если Соловцов так дурен, как вы описываете, — и я этому совершенно верю, — ваша дочь сама рассмотрит это; но только когда вы не станете мешать, не
будете возбуждать
в ней
мысли, что вы как-нибудь интригуете против него, стараетесь расстроить их.
Понятно, что через день, через два она исключительно
была занята страхом от
мысли: «скоро я потеряю возможность поправить свою ошибку, если ошибалась
в нем».
Конечно, первая
мысль Катерины Васильевны
была тогда, при первом его вопросе о Кирсановой, что он влюблен
в Веру Павловну. Но теперь
было слишком видно, что этого вовсе нет. Сколько теперь знала его Катерина Васильевна, она даже думала, что Бьюмонт и не способен
быть влюбленным. Любить он может, это так. Но если теперь он любит кого-нибудь, то «меня», думала Катерина Васильевна.
Можно
было вывести из этого основательные
мысли о вреде положения, которое занимали вы
в обществе.