Неточные совпадения
А так как люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа,
то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун
и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок
и амбиции не имеет, потому что умный князь
и с амбицией не стал бы в передней сидеть
и с лакеем про свои дела говорить, а стало быть,
и в
том и в
другом случае не пришлось бы за него отвечать?
Хотя князь был
и дурачок, — лакей уж это решил, — но все-таки генеральскому камердинеру показалось наконец неприличным продолжать долее разговор от себя с посетителем, несмотря на
то, что князь ему почему-то нравился, в своем роде, конечно. Но с
другой точки зрения он возбуждал в нем решительное
и грубое негодование.
Взгляд князя был до
того ласков в эту минуту, а улыбка его до
того без всякого оттенка хотя бы какого-нибудь затаенного неприязненного ощущения, что генерал вдруг остановился
и как-то вдруг
другим образом посмотрел на своего гостя; вся перемена взгляда совершилась в одно мгновение.
Да тут именно чрез ум надо бы с самого начала дойти; тут именно надо понять
и…
и поступить с обеих сторон: честно
и прямо, не
то… предуведомить заранее, чтобы не компрометировать
других,
тем паче, что
и времени к
тому было довольно,
и даже еще
и теперь его остается довольно (генерал значительно поднял брови), несмотря на
то, что остается всего только несколько часов…
Теперь-с насчет дальнейшего: в доме,
то есть в семействе Гаврилы Ардалионыча Иволгина, вот этого самого молодого моего
друга, с которым прошу познакомиться, маменька его
и сестрица очистили в своей квартире две-три меблированные комнаты
и отдают их отлично рекомендованным жильцам, со столом
и прислугой.
— Ну, извините, — перебил генерал, — теперь ни минуты более не имею. Сейчас я скажу о вас Лизавете Прокофьевне: если она пожелает принять вас теперь же (я уж в таком виде постараюсь вас отрекомендовать),
то советую воспользоваться случаем
и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна очень может вам пригодиться; вы же однофамилец. Если не пожелает,
то не взыщите, когда-нибудь в
другое время. А ты, Ганя, взгляни-ка покамест на эти счеты, мы давеча с Федосеевым бились. Их надо бы не забыть включить…
Пред ним сидела совершенно
другая женщина, нисколько не похожая на
ту, которую он знал доселе
и оставил всего только в июле месяце в сельце Отрадном.
С
другой стороны, опытность
и глубокий взгляд на вещи подсказали Тоцкому очень скоро
и необыкновенно верно, что он имеет теперь дело с существом совершенно из ряду вон, что это именно такое существо, которое не только грозит, но
и непременно сделает,
и, главное, ни пред чем решительно не остановится,
тем более что решительно ничем в свете не дорожит, так что даже
и соблазнить его невозможно.
Если не
то, так
другое: Настасьей Филипповной можно было щегольнуть
и даже потщеславиться в известном кружке.
Зато
другому слуху он невольно верил
и боялся его до кошмара: он слышал за верное, что Настасья Филипповна будто бы в высшей степени знает, что Ганя женится только на деньгах, что у Гани душа черная, алчная, нетерпеливая, завистливая
и необъятно, непропорционально ни с чем самолюбивая; что Ганя хотя
и действительно страстно добивался победы над Настасьей Филипповной прежде, но когда оба
друга решились эксплуатировать эту страсть, начинавшуюся с обеих сторон, в свою пользу,
и купить Ганю продажей ему Настасьи Филипповны в законные жены,
то он возненавидел ее как свой кошмар.
Тоцкий до
того было уже струсил, что даже
и Епанчину перестал сообщать о своих беспокойствах; но бывали мгновения, что он, как слабый человек, решительно вновь ободрялся
и быстро воскресал духом: он ободрился, например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна дала, наконец, слово обоим
друзьям, что вечером, в день своего рождения, скажет последнее слово.
— Всё это очень странно, но об осле можно
и пропустить; перейдемте на
другую тему. Чего ты все смеешься, Аглая?
И ты, Аделаида? Князь прекрасно рассказал об осле. Он сам его видел, а ты что видела? Ты не была за границей?
— Если сердитесь,
то не сердитесь, — сказал он, — я ведь сам знаю, что меньше
других жил
и меньше всех понимаю в жизни. Я, может быть, иногда очень странно говорю…
— Коли говорите, что были счастливы, стало быть, жили не меньше, а больше; зачем же вы кривите
и извиняетесь? — строго
и привязчиво начала Аглая, —
и не беспокойтесь, пожалуйста, что вы нас поучаете, тут никакого нет торжества с вашей стороны. С вашим квиетизмом можно
и сто лет жизни счастьем наполнить. Вам покажи смертную казнь
и покажи вам пальчик, вы из
того и из
другого одинаково похвальную мысль выведете, да еще довольны останетесь. Этак можно прожить.
И та,
и другая как будто не выговаривали всю свою мысль.
Аглая остановилась, взяла записку
и как-то странно поглядела на князя. Ни малейшего смущения не было в ее взгляде, разве только проглянуло некоторое удивление, да
и то, казалось, относившееся к одному только князю. Аглая своим взглядом точно требовала от него отчета, — каким образом он очутился в этом деле вместе с Ганей? —
и требовала спокойно
и свысока. Они простояли два-три мгновения
друг против
друга; наконец что-то насмешливое чуть-чуть обозначилось в лице ее; она слегка улыбнулась
и прошла мимо.
Он, впрочем, знает, что если б он разорвал все, но сам, один, не ожидая моего слова
и даже не говоря мне об этом, без всякой надежды на меня,
то я бы тогда переменила мои чувства к нему
и, может быть, стала бы его
другом.
Что если бы вы сделали это, не торгуясь с нею, разорвали бы всё сами, не прося у ней вперед гарантии,
то она, может быть,
и стала бы вашим
другом.
Князь вынул двадцатипятирублевый билет из жилетного кармана
и подал Фердыщенке.
Тот развернул, поглядел, потом перевернул на
другую сторону, затем взял на свет.
— Приготовляется брак,
и брак редкий. Брак двусмысленной женщины
и молодого человека, который мог бы быть камер-юнкером. Эту женщину введут в дом, где моя дочь
и где моя жена! Но покамест я дышу, она не войдет! Я лягу на пороге,
и пусть перешагнет чрез меня!.. С Ганей я теперь почти не говорю, избегаю встречаться даже. Я вас предупреждаю нарочно; коли будете жить у нас, всё равно
и без
того станете свидетелем. Но вы сын моего
друга,
и я вправе надеяться…
— Но,
друг мой, se trompe, это легко сказать, но разреши-ка сама подобный случай! Все стали в тупик. Я первый сказал бы qu’on se trompe. [Мой муж ошибается (фр.).] Но, к несчастию, я был свидетелем
и участвовал сам в комиссии. Все очные ставки показали, что это
тот самый, совершенно
тот же самый рядовой Колпаков, который полгода назад был схоронен при обыкновенном параде
и с барабанным боем. Случай действительно редкий, почти невозможный, я соглашаюсь, но…
Согласитесь сами, у всякого есть свои недостатки
и свои… особенные черты, у
других, может, еще больше, чем у
тех, на которых привыкли пальцами указывать.
Но тут сам сатана
и подвертел: светло-голубая оказалась англичанка, гувернантка, или даже какой-то там
друг дома у княгини Белоконской, а которая в черном платье,
та была старшая из княжон Белоконских, старая дева лет тридцати пяти.
— Повиниться-то?..
И с чего я взял давеча, что вы идиот! Вы замечаете
то, чего
другие никогда не заметят. С вами поговорить бы можно, но… лучше не говорить!
По приходе князя он спросил новую бутылку,
и только чрез час ее докончил, затем спросил
другую, докончил
и ту.
— Перестать? Рассчитывать? Одному? Но с какой же стати, когда для меня это составляет капитальнейшее предприятие, от которого так много зависит в судьбе всего моего семейства? Но, молодой
друг мой, вы плохо знаете Иволгина. Кто говорит «Иволгин»,
тот говорит «стена»: надейся на Иволгина как на стену, вот как говорили еще в эскадроне, с которого начал я службу. Мне вот только по дороге на минутку зайти в один дом, где отдыхает душа моя, вот уже несколько лет, после тревог
и испытаний…
— Нет! Я хочу… к капитанше Терентьевой, вдове капитана Терентьева, бывшего моего подчиненного…
и даже
друга… Здесь, у капитанши, я возрождаюсь духом,
и сюда несу мои житейские
и семейные горести…
И так как сегодня я именно с большим нравственным грузом,
то я…
— Да уж одно
то заманчиво, как тут будет лгать человек. Тебе же, Ганечка, особенно опасаться нечего, что солжешь, потому что самый скверный поступок твой
и без
того всем известен. Да вы подумайте только, господа, — воскликнул вдруг в каком-то вдохновении Фердыщенко, — подумайте только, какими глазами мы потом
друг на
друга будем глядеть, завтра например, после рассказов-то!
Но главное,
тем отличалась, что некогда имела многочисленнейшее семейство
и родных; но одни в течение жизни перемерли,
другие разъехались, третьи о старухе позабыли, а мужа своего лет сорок пять
тому назад схоронила.
Это не помешало, конечно, им всем, мало-помалу
и с нахальным любопытством, несмотря на страх, протесниться вслед за Рогожиным в гостиную; но когда кулачный господин, «проситель»
и некоторые
другие заметили в числе гостей генерала Епанчина,
то в первое мгновение до
того были обескуражены, что стали даже понемногу ретироваться обратно, в
другую комнату.
Действительно, некоторые положительно сконфузились, отретировались
и уселись ждать в
другой комнате, но иные остались
и расселись по приглашению, но только подальше от стола, больше по углам, одни — всё еще желая несколько стушеваться,
другие — чем дальше,
тем больше
и как-то неестественно быстро ободряясь.
Князь почти всех удовлетворил, несмотря на представления
друзей о
том, что все эти людишки
и кредиторишки совершенно без прав;
и потому только удовлетворил, что действительно оказалось, что некоторые из них в самом деле пострадали.
На
другой или на третий день после переезда Епанчиных, с утренним поездом из Москвы прибыл
и князь Лев Николаевич Мышкин. Его никто не встретил в воксале; но при выходе из вагона князю вдруг померещился странный, горячий взгляд чьих-то двух глаз, в толпе, осадившей прибывших с поездом. Поглядев внимательнее, он уже ничего более не различил. Конечно, только померещилось; но впечатление осталось неприятное. К
тому же князь
и без
того был грустен
и задумчив
и чем-то казался озабоченным.
В одной одежде была полная перемена: всё платье было
другое, сшитое в Москве
и хорошим портным; но
и в платье был недостаток: слишком уж сшито было по моде (как
и всегда шьют добросовестные, но не очень талантливые портные)
и, сверх
того, на человека, нисколько этим не интересующегося, так что при внимательном взгляде на князя слишком большой охотник посмеяться, может быть,
и нашел бы чему улыбнуться.
Да
и то соврал, если уж подслушал меня: я не просто за одну графиню Дюбарри молился; я причитал так: «Упокой, господи, душу великой грешницы графини Дюбарри
и всех ей подобных», а уж это совсем
другое; ибо много таковых грешниц великих,
и образцов перемены фортуны,
и вытерпевших, которые там теперь мятутся
и стонут,
и ждут; да я
и за тебя,
и за таких же, как ты, тебе подобных, нахалов
и обидчиков, тогда же молился, если уж взялся подслушивать, как я молюсь…
— Что ж, может,
и впрямь не понимает, хе-хе! Говорят же про тебя, что ты…
того.
Другого она любит, — вот что пойми! Точно так, как ее люблю теперь, точно так же она
другого теперь любит. А
другой этот, знаешь ты кто? Это ты! Что, не знал, что ли?
Видя, что князь обращает особенное внимание на
то, что у него два раза вырывают из рук этот нож, Рогожин с злобною досадой схватил его, заложил в книгу
и швырнул книгу на
другой стол.
Рогожин едко усмехнулся; проговорив свой вопрос, он вдруг отворил дверь
и, держась за ручку замка, ждал, пока князь выйдет. Князь удивился, но вышел.
Тот вышел за ним на площадку лестницы
и притворил дверь за собой. Оба стояли
друг пред
другом с таким видом, что, казалось, оба забыли, куда пришли
и что теперь надо делать.
— Вот это я люблю! Нет, вот это лучше всего! — выкрикивал он конвульсивно, чуть не задыхаясь. — Один совсем в бога не верует, а
другой уж до
того верует, что
и людей режет по молитве… Нет, этого, брат князь, не выдумаешь! Ха-ха-ха! Нет, это лучше всего!..
Но только что он заметил в себе это болезненное
и до сих пор совершенно бессознательное движение, так давно уже овладевшее им, как вдруг мелькнуло пред ним
и другое воспоминание, чрезвычайно заинтересовавшее его: ему вспомнилось, что в
ту минуту, когда он заметил, что всё ищет чего-то кругом себя, он стоял на тротуаре у окна одной лавки
и с большим любопытством разглядывал товар, выставленный в окне.
Два давешних глаза,
те же самые, вдруг встретились с его взглядом. Человек, таившийся в нише, тоже успел уже ступить из нее один шаг. Одну секунду оба стояли
друг перед
другом почти вплоть. Вдруг князь схватил его за плечи
и повернул назад, к лестнице, ближе к свету: он яснее хотел видеть лицо.
Надо предположить, что такое впечатление внезапного ужаса, сопряженного со всеми
другими страшными впечатлениями
той минуты, — вдруг оцепенили Рогожина на месте
и тем спасли князя от неизбежного удара ножом, на него уже падавшего.
Коля тотчас же хотел было рассердиться за слово «не выживешь», но отложил до
другого раза,
и если бы только самое слово не было уж слишком обидно,
то, пожалуй,
и совсем извинил бы его: до
того понравилось ему волнение
и беспокойство Лизаветы Прокофьевны при известии о болезни князя.
Она даже остановилась в недоумении, к чрезвычайному удовольствию Коли, который, конечно, мог бы отлично объяснить, еще когда она
и не трогалась с своей дачи, что никто ровно не умирает
и никакого смертного одра нет, но не объяснил, лукаво предчувствуя будущий комический гнев генеральши, когда она, по его расчетам, непременно рассердится за
то, что застанет князя, своего искреннего
друга, здоровым.
— Нет, это о
другом толкователе, о другом-с,
и тот помер, а я за него остался, — вне себя от радости проговорил Лебедев.
— Может быть, согласен, только я не помню, — продолжал князь Щ. — Одни над этим сюжетом смеялись,
другие провозглашали, что ничего не может быть
и выше, но чтоб изобразить «рыцаря бедного», во всяком случае надо было лицо; стали перебирать лица всех знакомых, ни одно не пригодилось, на этом дело
и стало; вот
и всё; не понимаю, почему Николаю Ардалионовичу вздумалось всё это припомнить
и вывести? Что смешно было прежде
и кстати,
то совсем неинтересно теперь.
Между
тем его сын, родившийся уже в законном браке, но возросший под
другою фамилией
и совершенно усыновленный благородным характером мужа его матери,
тем не менее в свое время умершим, остался совершенно при одних своих средствах
и с болезненною, страдающею, без ног, матерью в одной из отдаленных губерний; сам же в столице добывал деньги ежедневным благородным трудом от купеческих уроков
и тем содержал себя сначала в гимназии, а потом слушателем полезных ему лекций, имея в виду дальнейшую цель.
Это всё бы еще ничего, а вот что уже действительно непростительно
и никакою интересною болезнью неизвинимо: этот едва вышедший из штиблет своего профессора миллионер не мог даже
и того смекнуть, что не милости
и не вспоможения просит от него благородный характер молодого человека, убивающий себя на уроках, а своего права
и своего должного, хотя бы
и не юридического,
и даже не просит, а за него только
друзья ходатайствуют.
—
И даже, князь, вы изволили позабыть, — проскользнул вдруг между стульями неутерпевший Лебедев, чуть не в лихорадке, — изволили позабыть-с, что одна только добрая воля ваша
и беспримерная доброта вашего сердца была их принять
и прослушать
и что никакого они права не имеют так требовать,
тем более что вы дело это уже поручили Гавриле Ардалионовичу, да
и то тоже по чрезмерной доброте вашей так поступили, а что теперь, сиятельнейший князь, оставаясь среди избранных
друзей ваших, вы не можете жертвовать такою компанией для этих господ-с
и могли бы всех этих господ, так сказать, сей же час проводить с крыльца-с, так что я, в качестве хозяина дома, с чрезвычайным даже удовольствием-с…
Если да,
то есть,
другими словами, если в вас есть
то, что вы называете на языке вашем честью
и совестью
и что мы точнее обозначаем названием здравого смысла,
то удовлетворите нас,
и дело с концом.