Неточные совпадения
— С величайшим удовольствием приду и очень вас благодарю за
то, что вы меня полюбили. Даже, может быть, сегодня же приду, если успею. Потому, я вам скажу откровенно, вы мне сами очень понравились, и особенно когда про подвески бриллиантовые
рассказывали. Даже и прежде подвесок понравились, хотя у вас и сумрачное лицо. Благодарю вас тоже за обещанное мне платье и за шубу, потому мне действительно платье и шуба скоро понадобятся. Денег же у меня в настоящую минуту почти ни копейки нет.
Он
рассказал, наконец, что Павлищев встретился однажды в Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берется вообще за духовное развитие; что Павлищев отправил его к нему в Швейцарию, лет назад около пяти, а сам два года
тому назад умер, внезапно, не сделав распоряжений; что Шнейдер держал и долечивал его еще года два; что он его не вылечил, но очень много помог; и что, наконец, по его собственному желанию и по одному встретившемуся обстоятельству, отправил его теперь в Россию.
Кончилось
тем, что про Настасью Филипповну установилась странная слава: о красоте ее знали все, но и только; никто не мог ничем похвалиться, никто не мог ничего
рассказать.
Впрочем, можно было бы и еще много
рассказать из всех историй и обстоятельств, обнаружившихся по поводу этого сватовства и переговоров; но мы и так забежали вперед,
тем более что иные из обстоятельств являлись еще в виде слишком неопределенных слухов.
— Maman, да ведь этак очень странно
рассказывать, — заметила Аделаида, которая
тем временем поправила свой мольберт, взяла кисти, палитру и принялась было копировать давно уже начатый пейзаж с эстампа. Александра и Аглая сели вместе на маленьком диване и, сложа руки, приготовились слушать разговор. Князь заметил, что на него со всех сторон устремлено особенное внимание.
— Всё это очень странно, но об осле можно и пропустить; перейдемте на другую
тему. Чего ты все смеешься, Аглая? И ты, Аделаида? Князь прекрасно
рассказал об осле. Он сам его видел, а ты что видела? Ты не была за границей?
— Ничему не могу научить, — смеялся и князь, — я все почти время за границей прожил в этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь недалеко; чему же я вас научу? Сначала мне было только нескучно; я стал скоро выздоравливать; потом мне каждый день становился дорог, и чем дальше,
тем дороже, так что я стал это замечать. Ложился спать я очень довольный, а вставал еще счастливее. А почему это все — довольно трудно
рассказать.
— Слушайте, — как бы торопилась Аделаида, — за вами рассказ о базельской картине, но теперь я хочу слышать о
том, как вы были влюблены; не отпирайтесь, вы были. К
тому же вы, сейчас как начнете
рассказывать, перестаете быть философом.
— Вы как кончите
рассказывать, тотчас же и застыдитесь
того, что
рассказали, — заметила вдруг Аглая. — Отчего это?
— Ну, хорошо, — заторопилась опять Аделаида, — но если уж вы такой знаток лиц,
то наверно были и влюблены; я, стало быть, угадала.
Рассказывайте же.
А впоследствии я и учился, и читал все только для
того, чтоб им потом
рассказать, и все три года потом я им
рассказывал.
Я им тотчас же
рассказал и растолковал поступок пастора; все на него рассердились, а некоторые до
того, что ему камнями стекла в окнах разбили.
— Да; по одному поводу… потом я им
рассказывал о
том, как прожил там три года, и одну историю с одною бедною поселянкой…
— Да и я бы насказал на вашем месте, — засмеялся князь Фердыщенке. — Давеча меня ваш портрет поразил очень, — продолжал он Настасье Филипповне, — потом я с Епанчиными про вас говорил… а рано утром, еще до въезда в Петербург, на железной дороге,
рассказывал мне много про вас Парфен Рогожин… И в
ту самую минуту, как я вам дверь отворил, я о вас тоже думал, а тут вдруг и вы.
А знаете что, когда я давеча
рассказал ему про ваш случай, так он даже разозлился, говорит, что
тот, кто пропустит пощечину и не вызовет на дуэль,
тот подлец.
— Нас однажды компания собралась, ну, и подпили это, правда, и вдруг кто-то сделал предложение, чтобы каждый из нас, не вставая из-за стола,
рассказал что-нибудь про себя вслух, но такое, что сам он, по искренней совести, считает самым дурным из всех своих дурных поступков в продолжение всей своей жизни; но с
тем, чтоб искренно, главное, чтоб было искренно, не лгать!
— То-то и есть что нет, вышло скверно, всяк действительно кое-что
рассказал, многие правду, и представьте себе, ведь даже с удовольствием иные
рассказывали, а потом всякому стыдно стало, не выдержали! В целом, впрочем, было превесело, в своем
то есть роде.
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются, начинают мужчины; дело устраивается по жребию, как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет,
тот, разумеется, не
рассказывает, но ведь надо же быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне, в шляпу, князь будет вынимать. Задача самая простая, самый дурной поступок из всей своей жизни
рассказать, — это ужасно легко, господа! Вот вы увидите! Если же кто позабудет,
то я тотчас берусь напомнить!
— Так вы это и не
рассказывайте; будто мало и без
того скверных поступков, — ответил Фердыщенко, — эх вы, юноша!
Разве опять про
то же самое воровство
рассказать, чтоб убедить Афанасия Ивановича, что можно украсть, вором не бывши.
— Вы меня убеждаете и в
том, господин Фердыщенко, что действительно можно ощущать удовольствие до упоения,
рассказывая о сальных своих поступках, хотя бы о них и не спрашивали… А впрочем… Извините, господин Фердыщенко.
Все заметили, что после своего недавнего припадочного смеха она вдруг стала даже угрюма, брюзглива и раздражительна;
тем не менее упрямо и деспотично стояла на своей невозможной прихоти. Афанасий Иванович страдал ужасно. Бесил его и Иван Федорович: он сидел за шампанским как ни в чем не бывало и даже, может быть, рассчитывал
рассказать что-нибудь, в свою очередь.
Что же касается до меня, господа,
то дальше и
рассказывать совсем нечего: очень просто, и глупо, и скверно.
— Генерал, кажется, по очереди следует вам, — обратилась к нему Настасья Филипповна, — если и вы откажетесь,
то у нас всё вслед за вами расстроится, и мне будет жаль, потому что я рассчитывала
рассказать в заключение один поступок «из моей собственной жизни», но только хотела после вас и Афанасия Ивановича, потому что вы должны же меня ободрить, — заключила она, рассмеявшись.
— Мне, господа, как и всякому, случалось делать поступки не совсем изящные в моей жизни, — начал генерал, — но страннее всего
то, что я сам считаю коротенький анекдот, который сейчас
расскажу, самым сквернейшим анекдотом из всей моей жизни.
О
том же, чтобы звать к себе, и намека не было; на этот счет проскочило даже одно очень характерное словцо у Аделаиды:
рассказывая об одной своей акварельной работе, она вдруг очень пожелала показать ее: «Как бы это сделать поскорее?
Но если Ганя и в самом деле ждал целого рода нетерпеливых вопросов, невольных сообщений, дружеских излияний,
то он, конечно, очень ошибся. Во все двадцать минут его посещения князь был даже очень задумчив, почти рассеян. Ожидаемых вопросов, или, лучше сказать, одного главного вопроса, которого ждал Ганя, быть не могло. Тогда и Ганя решился говорить с большою выдержкой. Он, не умолкая,
рассказывал все двадцать минут, смеялся, вел самую легкую, милую и быструю болтовню, но до главного не коснулся.
Он прямо объявил, что пришел
рассказать князю всю жизнь и что для
того и остался в Павловске.
— Не отчаивайтесь. Теперь утвердительно можно сказать, что вы мне всю подноготную вашу представили; по крайней мере мне кажется, что к
тому, что вы
рассказали, теперь больше ведь уж ничего прибавить нельзя, ведь так?
Он наскоро
рассказал главные из петербургских (преимущественно об Ипполите и о вчерашней истории), с
тем чтоб опять перейти к ним потом, и поскорее перешел к павловским.
Там,
рассказывают, многие тысячи пудов товару гниют на одном месте по два и по три месяца, в ожидании отправки, а там, говорят (впрочем, даже и не верится), один администратор,
то есть какой-то смотритель, какого-то купеческого приказчика, пристававшего к нему с отправкой своих товаров, вместо отправки администрировал по зубам, да еще объяснил свой административный поступок
тем, что он «погорячился».
Мне
рассказывал один бывший в Сибири, что он сам был свидетелем, как самые закоренелые преступники вспоминали про генерала, а между
тем, посещая партии, генерал редко мог раздать более двадцати копеек на брата.
По настоянию Аглаи князь должен был
рассказать тотчас же и даже в большой подробности всю историю прошлой ночи. Она торопила его в рассказе поминутно, но сама перебивала беспрерывными вопросами, и почти всё посторонними. Между прочим, она с большим любопытством выслушала о
том, что говорил Евгений Павлович, и несколько раз даже переспросила.
— Слушайте же, — начала она опять, — я долго ждала вас, чтобы вам всё это
рассказать, с
тех самых пор ждала, как вы мне
то письмо оттуда написали и даже раньше…
Ну, разумеется, тут же дорогой и анекдот к случаю
рассказал о
том, что его тоже будто бы раз, еще в юности, заподозрили в покраже пятисот тысяч рублей, но что он на другой же день бросился в пламень горевшего дома и вытащил из огня подозревавшего его графа и Нину Александровну, еще бывшую в девицах.
Вот что, князь, и я теперь сообщу: давеча генерал, когда мы с ним шли к этому Вилкину, после
того, как уже он мне
рассказал о пожаре, и, кипя, разумеется, гневом, вдруг начал мне намекать
то же самое про господина Фердыщенка, но так нескладно и неладно, что я поневоле сделал ему некоторые вопросы, и вследствие
того убедился вполне, что всё это известие единственно одно вдохновение его превосходительства…
— Да они и сами не умели
рассказать и не поняли; только всех напугал. Пришел к Ивану Федоровичу, —
того не было; потребовал Лизавету Прокофьевну. Сначала места просил у ней, на службу поступить, а потом стал на нас жаловаться, на меня, на мужа, на тебя особенно… много чего наговорил.
Князь прямо и несколько раздражительно спросил Лебедева, что думает он о теперешнем состоянии генерала и почему
тот в таком беспокойстве? В нескольких словах он
рассказал ему давешнюю сцену.
Очень уж он, видно, рассеян теперь, и не разберешь; говорит,
рассказывает, смеется, хохочет, а
то вдруг ужасно на меня рассердится, не знаю почему-с.
Генерал, конечно, передавал уже
то, что еще вчера
рассказывал Лебедеву, и передавал, стало быть, плавно; но тут опять недоверчиво покосился на князя.
Впрочем, князь до
того дошел под конец, что
рассказал несколько пресмешных анекдотов, которым сам же первый и смеялся, так что другие смеялись более уже на его радостный смех, чем самим анекдотам.
Он
рассказывал плавно и как-то брюзгливо растягивая слова, с нежными ударениями на гласные буквы, почему он принужден был, и именно теперешними порядками, продать одно великолепное свое имение в — ской губернии и даже, не нуждаясь особенно в деньгах, за полцены, и в
то же время сохранить имение разоренное, убыточное и с процессом, и даже за него приплатить.
Такое предуведомление с нашей стороны должно показаться весьма странным и неясным читателю: как
рассказывать то, о чем не имеешь ни ясного понятия, ни личного мнения?
Почти всё общество, — туземцы, дачники, приезжающие на музыку, — все принялись
рассказывать одну и
ту же историю, на тысячу разных вариаций, о
том, как один князь, произведя скандал в честном и известном доме и отказавшись от девицы из этого дома, уже невесты своей, увлекся известною лореткой, порвал все прежние связи и, несмотря ни на что, несмотря на угрозы, несмотря на всеобщее негодование публики, намеревается обвенчаться на днях с опозоренною женщиной, здесь же в Павловске, открыто, публично, подняв голову и смотря всем прямо в глаза.
Правда, множество вещей оставались неразъясненными:
рассказывали, что бедная девушка до
того любила своего жениха, по некоторым — «обольстителя», что прибежала к нему на другой же день, как он ее бросил и когда он сидел у своей любовницы; другие уверяли, напротив, что она им же была нарочно завлечена к любовнице, единственно из нигилизма,
то есть для срама и оскорбления.
Прежде,
то есть несколько дней назад, она, при свиданиях с ним, употребляла все усилия, чтобы развеселить его, боялась ужасно его грустного вида: пробовала даже петь ему; всего же чаще
рассказывала ему всё, что могла запомнить смешного.
Но в
тот же вечер, когда князь на минуту зашел к Ипполиту, капитанша, только что возвратившаяся из города, куда ездила по каким-то своим делишкам,
рассказала, что к ней в Петербурге заходил сегодня на квартиру Рогожин и расспрашивал о Павловске.
Он всё говорил шепотом и не торопясь, медленно и по-прежнему как-то странно задумчиво. Даже когда про стору
рассказывал,
то как будто рассказом своим хотел высказать что-то другое, несмотря на всю экспансивность рассказа.
— Да вот сумлеваюсь на тебя, что ты всё дрожишь. Ночь мы здесь заночуем, вместе. Постели, окромя
той, тут нет, а я так придумал, что с обоих диванов подушки снять, и вот тут, у занавески, рядом и постелю, и тебе и мне, так чтобы вместе. Потому, коли войдут, станут осматривать али искать, ее тотчас увидят и вынесут. Станут меня опрашивать, я
расскажу, что я, и меня тотчас отведут. Так пусть уж она теперь тут лежит подле нас, подле меня и тебя…
Одним словом, много было бы чего
рассказать, но Лизавета Прокофьевна, ее дочери и даже князь Щ. были до
того уже поражены всем этим «террором», что даже боялись и упоминать об иных вещах в разговоре с Евгением Павловичем, хотя и знали, что он и без них хорошо знает историю последних увлечений Аглаи Ивановны.