Неточные совпадения
В продолжение всего
этого разговора черномазый молодой человек зевал, смотрел без
цели в окно и
с нетерпением ждал конца путешествия.
Подойдя поздороваться
с супругой и
поцеловать у ней ручку, он заметил в лице ее на
этот раз что-то слишком особенное.
Крест он
с жадностию
целовал, спешил
целовать, точно спешил не забыть захватить что-то про запас, на всякий случай, но вряд ли в
эту минуту что-нибудь религиозное сознавал.
Это был господин лет тридцати, не малого роста, плечистый,
с огромною, курчавою, рыжеватою головой. Лицо у него было мясистое и румяное, губы толстые; нос широкий и сплюснутый, глаза маленькие, заплывшие и насмешливые, как будто беспрерывно подмигивающие. В
целом все
это представлялось довольно нахально. Одет он был грязновато.
— Я ведь и в самом деле не такая, он угадал, — прошептала она быстро, горячо, вся вдруг вспыхнув и закрасневшись, и, повернувшись, вышла на
этот раз так быстро, что никто и сообразить не успел, зачем
это она возвращалась. Видели только, что она пошептала что-то Нине Александровне и, кажется, руку ее
поцеловала. Но Варя видела и слышала всё и
с удивлением проводила ее глазами.
— Сама знаю, что не такая, и
с фокусами, да
с какими? И еще, смотри, Ганя, за кого она тебя сама почитает? Пусть она руку мамаше
поцеловала. Пусть
это какие-то фокусы, но она все-таки ведь смеялась же над тобой!
Это не стоит семидесяти пяти тысяч, ей-богу, брат! Ты способен еще на благородные чувства, потому и говорю тебе. Эй, не езди и сам! Эй, берегись! Не может
это хорошо уладиться!
— Я было хотел вас познакомить
с Ипполитом, — сказал Коля, — он старший сын
этой куцавеешной капитанши и был в другой комнате; нездоров и
целый день сегодня лежал.
Но хоть и грубо, а все-таки бывало и едко, а иногда даже очень, и это-то, кажется, и нравилось Настасье Филипповне. Желающим непременно бывать у нее оставалось решиться переносить Фердыщенка. Он, может быть, и полную правду угадал, предположив, что его
с того и начали принимать, что он
с первого разу стал своим присутствием невозможен для Тоцкого. Ганя,
с своей стороны, вынес от него
целую бесконечность мучений, и в
этом отношении Фердыщенко сумел очень пригодиться Настасье Филипповне.
И после всего
этого он идет теперь «
с особенною
целью»,
с особою «внезапною идеей»!
— Ну, дурак какой-нибудь и он, и его подвиги! — решила генеральша. — Да и ты, матушка, завралась,
целая лекция; даже не годится, по-моему,
с твоей стороны. Во всяком случае непозволительно. Какие стихи? Прочти, верно, знаешь! Я непременно хочу знать
эти стихи. Всю жизнь терпеть не могла стихов, точно предчувствовала. Ради бога, князь, потерпи, нам
с тобой, видно, вместе терпеть приходится, — обратилась она к князю Льву Николаевичу. Она была очень раздосадована.
— Да он иначе и не говорит, как из книжек, — подхватил Евгений Павлович, —
целыми фразами из критических обозрений выражается. Я давно имею удовольствие знать разговор Николая Ардалионовича, но на
этот раз он говорит не из книжки. Николай Ардалионович явно намекает на мой желтый шарабан
с красными колесами. Только я уж его променял, вы опоздали.
— Я вас
целый день поджидал, чтобы задать вам один вопрос; ответьте хоть раз в жизни правду
с первого слова: участвовали вы сколько-нибудь в
этой вчерашней коляске или нет?
В самом лице
этой женщины всегда было для него что-то мучительное; князь, разговаривая
с Рогожиным, перевел
это ощущение ощущением бесконечной жалости, и
это была правда: лицо
это еще
с портрета вызывало из его сердца
целое страдание жалости;
это впечатление сострадания и даже страдания за
это существо не оставляло никогда его сердца, не оставило и теперь.
— Пуля попала так низко, что, верно, Дантес
целил куда-нибудь выше, в грудь или в голову; а так, как она попала, никто не
целит, стало быть, скорее всего пуля попала в Пушкина случайно, уже
с промаха. Мне
это компетентные люди говорили.
— В одно слово, если ты про
эту. Меня тоже такая же идея посещала отчасти, и я засыпал спокойно. Но теперь я вижу, что тут думают правильнее, и не верю помешательству. Женщина вздорная, положим, но при
этом даже тонкая, не только не безумная. Сегодняшняя выходка насчет Капитона Алексеича
это слишком доказывает.
С ее стороны дело мошенническое, то есть по крайней мере иезуитское, для особых
целей.
— Господь знает!
Это ты, может, и ошибся… она мне, впрочем, день сегодня назначила, как
с музыки привел ее: через три недели, а может, и раньше, наверно, говорит, под венец пойдем; поклялась, образ сняла,
поцеловала. За тобой, стало быть, князь, теперь дело, хе-хе!
— Ни-ни, я имею свои причины, чтобы нас не заподозрили в экстренном разговоре
с целью; тут есть люди, которые очень интересуются нашими отношениями, — вы не знаете
этого, князь? И гораздо лучше будет, если увидят, что и без того в самых дружелюбнейших, а не в экстренных только отношениях, — понимаете? Они часа через два разойдутся; я у вас возьму минут двадцать, ну — полчаса…
— Не железные дороги, нет-с! — возражал Лебедев, в одно и то же время и выходивший из себя, и ощущавший непомерное наслаждение. — Собственно одни железные дороги не замутят источников жизни, а всё
это в целом-с проклято, всё
это настроение наших последних веков, в его общем
целом, научном и практическом, может быть, и действительно проклято-с.
Что хотел сказать Рогожин, конечно, никто не понял, но слова его произвели довольно странное впечатление на всех: всякого тронула краешком какая-то одна, общая мысль. На Ипполита же слова
эти произвели впечатление ужасное: он так задрожал, что князь протянул было руку, чтобы поддержать его, и он наверно бы вскрикнул, если бы видимо не оборвался вдруг его голос.
Целую минуту он не мог выговорить слова и, тяжело дыша, все смотрел на Рогожина. Наконец, задыхаясь и
с чрезвычайным усилием, выговорил...
—
Это были вы! — повторил он наконец чуть не шепотом, но
с чрезвычайным убеждением. — Вы приходили ко мне и сидели молча у меня на стуле, у окна,
целый час; больше; в первом и во втором часу пополуночи; вы потом встали и ушли в третьем часу…
Это были вы, вы! Зачем вы пугали меня, зачем вы приходили мучить меня, — не понимаю, но
это были вы!
Есть в крайних случаях та степень последней цинической откровенности, когда нервный человек, раздраженный и выведенный из себя, не боится уже ничего и готов хоть на всякий скандал, даже рад ему; бросается на людей, сам имея при
этом не ясную, но твердую
цель непременно минуту спустя слететь
с колокольни и тем разом разрешить все недоумения, если таковые при
этом окажутся.
— Непременно принесите, и нечего спрашивать. Ему, наверно,
это будет очень приятно, потому что он, может быть,
с тою
целью и стрелял в себя, чтоб я исповедь потом прочла. Пожалуйста, прошу вас не смеяться над моими словами, Лев Николаич, потому что
это очень может так быть.
— Я всё знаю! — вскричала она
с новым волнением. — Вы жили тогда в одних комнатах,
целый месяц,
с этою мерзкою женщиной,
с которою вы убежали…
«Я, однако же, замечаю (писала она в другом письме), что я вас
с ним соединяю, и ни разу не спросила еще, любите ли вы его? Он вас полюбил, видя вас только однажды. Он о вас как о „свете“ вспоминал;
это его собственные слова, я их от него слышала. Но я и без слов поняла, что вы для него свет. Я
целый месяц подле него прожила и тут поняла, что и вы его любите; вы и он для меня одно».
И вот, наконец, она стояла пред ним лицом к лицу, в первый раз после их разлуки; она что-то говорила ему, но он молча смотрел на нее; сердце его переполнилось и заныло от боли. О, никогда потом не мог он забыть
эту встречу
с ней и вспоминал всегда
с одинаковою болью. Она опустилась пред ним на колена, тут же на улице, как исступленная; он отступил в испуге, а она ловила его руку, чтобы
целовать ее, и точно так же, как и давеча в его сне, слезы блистали теперь на ее длинных ресницах.
— Я не совсем
с вами согласен, что ваш папаша
с ума сошел, — спокойно ответил он, — мне кажется, напротив, что ему ума даже прибыло за последнее время, ей-богу; вы не верите? Такой стал осторожный, мнительный, все-то выведывает, каждое слово взвешивает… Об
этом Капитошке он со мной ведь
с целью заговорил; представьте, он хотел навести меня на…
— О, дитя мое, я готов
целовать ноги императора Александра, но зато королю прусскому, но зато австрийскому императору, о,
этим вечная ненависть и… наконец… ты ничего не смыслишь в политике!» — Он как бы вспомнил вдруг,
с кем говорит, и замолк, но глаза его еще долго метали искры.
Радостное настроение семейства продолжалось недолго. На другой же день Аглая опять поссорилась
с князем, и так продолжалось беспрерывно, во все следующие дни. По
целым часам она поднимала князя на смех и обращала его чуть не в шута. Правда, они просиживали иногда по часу и по два в их домашнем садике, в беседке, но заметили, что в
это время князь почти всегда читает Аглае газеты или какую-нибудь книгу.
Впрочем, всё
это и «весь скандал» могли бы разрешиться самым обыкновенным и естественным способом, может быть, даже чрез минуту; удивленный чрезвычайно, но раньше прочих спохватившийся, Иван Федорович уже несколько раз пробовал было остановить князя; не достигнув успеха, он пробирался теперь к нему
с целями твердыми и решительными.
Так, нам совершенно известно, что в продолжение
этих двух недель князь
целые дни и вечера проводил вместе
с Настасьей Филипповной, что она брала его
с собой на прогулки, на музыку; что он разъезжал
с нею каждый день в коляске; что он начинал беспокоиться о ней, если только час не видел ее (стало быть, по всем признакам, любил ее искренно); что слушал ее
с тихою и кроткою улыбкой, о чем бы она ему ни говорила, по
целым часам, и сам ничего почти не говоря.
Вера обещалась; князь начал
с жаром просить ее никому об
этом не сообщать; она пообещалась и в
этом, и, наконец, когда уже совсем отворила дверь, чтобы выйти, князь остановил ее еще в третий раз, взял за руки,
поцеловал их, потом
поцеловал ее самое в лоб и
с каким-то «необыкновенным» видом выговорил ей: «До завтра!» Так по крайней мере передавала потом Вера.
Упомянули же мы об
этих письмах наиболее
с тою
целью, что в некоторых из них заключались сведения о семействе Епанчиных и, главное, об Аглае Ивановне Епанчиной.