Неточные совпадения
— Эвона! Да мало ль Настасий Филипповн! И какая ты наглая, я тебе скажу, тварь!
Ну,
вот так и знал, что какая-нибудь
вот этакая тварь так тотчас же и повиснет! — продолжал он князю.
Ну,
вот зачем я тут не помер тогда же!
«
Ну, говорю, как мы вышли, ты у меня теперь тут не смей и подумать, понимаешь!» Смеется: «А
вот как-то ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать будешь?» Я, правда, хотел было тогда же в воду, домой не заходя, да думаю: «Ведь уж все равно», и как окаянный воротился домой.
—
Ну, стало быть, и кстати, что я вас не пригласил и не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить: так как
вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами и слова не может быть, — хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, — то, стало быть…
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И
вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили…
Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
Ну,
вот, это простой, обыкновенный и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество не может идти, тут все прелесть, бисер, жемчуг; это законченно; но
вот и вариация, и опять французская, я ее у одного французского путешествующего комми заимствовал: тот же английский шрифт, но черная; линия капельку почернее и потолще, чем в английском, ан — пропорция света и нарушена; и заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее и вдобавок позволен росчерк, а росчерк — это наиопаснейшая вещь!
— Не мешайте мне, Александра Ивановна, — отчеканила ей генеральша, — я тоже хочу знать. Садитесь
вот тут, князь,
вот на этом кресле, напротив, нет, сюда, к солнцу, к свету ближе подвиньтесь, чтоб я могла видеть.
Ну, какой там игумен?
— Почему? Что тут странного? Отчего ему не рассказывать? Язык есть. Я хочу знать, как он умеет говорить.
Ну, о чем-нибудь. Расскажите, как вам понравилась Швейцария, первое впечатление.
Вот вы увидите,
вот он сейчас начнет, и прекрасно начнет.
—
Ну нет, я бы очень хотела посмотреть, — сказала Аделаида. — И не понимаю, когда мы за границу соберемся. Я
вот сюжета для картины два года найти не могу...
—
Ну, стало быть,
вот вам и опыт, стало быть, и нельзя жить взаправду, «отсчитывая счетом». Почему-нибудь да нельзя же.
Мне кажется, он, наверно, думал дорогой: «Еще долго, еще жить три улицы остается;
вот эту проеду, потом еще та останется, потом еще та, где булочник направо… еще когда-то доедем до булочника!» Кругом народ, крик, шум, десять тысяч лиц, десять тысяч глаз, — все это надо перенести, а главное, мысль: «
Вот их десять тысяч, а их никого не казнят, а меня-то казнят!»
Ну,
вот это все предварительно.
Ну,
вот и про ваше лицо; хорош я угадчик?
— Если лень колокольчик поправить, так по крайней мере в прихожей бы сидел, когда стучатся.
Ну,
вот теперь шубу уронил, олух!
—
Ну,
вот теперь с шубой идет! Шубу-то зачем несешь? Ха, ха, ха! Да ты сумасшедший, что ли?
— Она?
Ну,
вот тут-то вся неприятность и сидит, — продолжал, нахмурившись, генерал, — ни слова не говоря, и без малейшего как есть предупреждения, она хвать меня по щеке! Дикая женщина; совершенно из дикого состояния!
— Нет? Нет!! — вскричал Рогожин, приходя чуть не в исступление от радости, — так нет же?! А мне сказали они… Ах!
Ну!.. Настасья Филипповна! Они говорят, что вы помолвились с Ганькой! С ним-то? Да разве это можно? (Я им всем говорю!) Да я его всего за сто рублей куплю, дам ему тысячу,
ну три, чтоб отступился, так он накануне свадьбы бежит, а невесту всю мне оставит. Ведь так, Ганька, подлец! Ведь уж взял бы три тысячи!
Вот они,
вот! С тем и ехал, чтобы с тебя подписку такую взять; сказал: куплю, — и куплю!
—
Ну, еще бы! Вам-то после… А знаете, я терпеть не могу этих разных мнений. Какой-нибудь сумасшедший, или дурак, или злодей в сумасшедшем виде даст пощечину, и
вот уж человек на всю жизнь обесчещен, и смыть не может иначе как кровью, или чтоб у него там на коленках прощенья просили. По-моему, это нелепо и деспотизм. На этом Лермонтова драма «Маскарад» основана, и — глупо, по-моему. То есть, я хочу сказать, ненатурально. Но ведь он ее почти в детстве писал.
—
Ну, старшая, пошла!
Вот это-то в ней и скверно. А кстати, я ведь думал, что отец наверно с Рогожиным уедет. Кается, должно быть, теперь. Посмотреть, что с ним в самом деле, — прибавил Коля, выходя.
— А весь покраснел и страдает.
Ну, да ничего, ничего, не буду смеяться; до свиданья. А знаете, ведь она женщина добродетельная, — можете вы этому верить? Вы думаете, она живет с тем, с Тоцким? Ни-ни! И давно уже. А заметили вы, что она сама ужасно неловка и давеча в иные секунды конфузилась? Право.
Вот этакие-то и любят властвовать.
Ну, прощайте!
Ну,
вот это мы оба с вами и есть, про нас и написано.
— Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое «при людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно хотела рассказать свой анекдот,
ну,
вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите, что «не серьезно»? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: «как скажете, так и будет»; сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?
— А сдержал-таки слово, каков! Садитесь, пожалуйста,
вот тут,
вот на этот стул; я вам потом скажу что-нибудь. Кто с вами? Вся давешняя компания?
Ну, пусть войдут и сядут; вон там на диване можно,
вот еще диван.
Вот там два кресла… что же они, не хотят, что ли?
—
Ну,
вот, за что я его мучила целые пять лет и от себя не отпускала!
А тут приедет
вот этот: месяца по два гостил в году, опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет, — так тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души не хватало,
ну, а теперь…
—
Вот это так королева! — повторял он поминутно, обращаясь кругом к кому ни попало. —
Вот это так по-нашему! — вскрикивал он, не помня себя. —
Ну кто из вас, мазурики, такую штуку сделает — а?
—
Ну, так
вот это подлинный убийца семейства Жемариных, он самый и есть!
—
Ну, этот, положим, соврал. Один вас любит, а другой у вас заискивает; а я вам вовсе льстить не намерен, было бы вам это известно. Но не без смысла же вы:
вот рассудите-ка меня с ним.
Ну, хочешь,
вот князь нас рассудит? — обратился он к дяде. — Я даже рад, князь, что вы подвернулись.
Ну, так
вот он самый мизер и есть.
—
Ну, довольно, полно, молись за кого хочешь, черт с тобой, раскричался! — досадливо перебил племянник. — Ведь он у нас преначитанный, вы, князь, не знали? — прибавил он с какою-то неловкою усмешкой. — Всё теперь разные
вот этакие книжки да мемуары читает.
— Кажется, я очень хорошо вас понимаю, Лукьян Тимофеевич: вы меня, наверно, не ждали. Вы думали, что я из моей глуши не подымусь по вашему первому уведомлению, и написали для очистки совести. А я
вот и приехал.
Ну, полноте, не обманывайте. Полноте служить двум господам. Рогожин здесь уже три недели, я всё знаю. Успели вы ее продать ему, как в тогдашний раз, или нет? Скажите правду.
— Что же не доканчиваешь, — прибавил тот, осклабившись, — а хочешь, скажу, что ты
вот в эту самую минуту про себя рассуждаешь: «
Ну, как же ей теперь за ним быть? Как ее к тому допустить?» Известно, что думаешь…
—
Вот она ничего ведь не понимает, что говорят, и ничего не поняла моих слов, а тебя благословила; значит, сама пожелала…
Ну, прощай, и мне, и тебе пора.
Да
вот Лебедев же задал ему сегодня задачу:
ну ожидал ли он такого Лебедева?
— Это… это генерала-с. Действительно не пускал, и ему к вам не стать. Я, князь, человека этого глубоко уважаю; это… это великий человек-с; вы не верите?
Ну,
вот увидите, а все-таки… лучше бы, сиятельнейший князь, вам не принимать его у себя-с.
И деревья тоже, — одна кирпичная стена будет, красная, Мейерова дома… напротив в окно у меня…
ну, и скажи им про всё это… попробуй-ка, скажи;
вот красавица… ведь ты мертвый, отрекомендуйся мертвецом, скажи, что «мертвому можно всё говорить»… и что княгиня Марья Алексевна не забранит, ха-ха!..
—
Ну,
вот этого я и боялся! — воскликнул князь. — Так и должно было быть!
— Новость! — продолжал звонкий голос. — За Купферовы векселя не бойся; Рогожин скупил за тридцать, я уговорила. Можешь быть спокоен, хоть месяца три еще. А с Бискупом и со всею этою дрянью наверно сладимся, по знакомству!
Ну, так
вот, всё, значит, благополучно. Будь весел. До завтра!
—
Ну,
вот этим-то вы и сбиваете человека с последнего панталыку!
—
Ну,
вот вам, одному только вам, объявлю истину, потому что вы проницаете человека: и слова, и дело, и ложь, и правда — всё у меня вместе и совершенно искренно. Правда и дело состоят у меня в истинном раскаянии, верьте, не верьте,
вот поклянусь, а слова и ложь состоят в адской (и всегда присущей) мысли, как бы и тут уловить человека, как бы и чрез слезы раскаяния выиграть! Ей-богу, так! Другому не сказал бы, — засмеется или плюнет; но вы, князь, вы рассудите по-человечески.
— Так
вот ты как!
Ну, хорошо; слушай же и садись, потому что я стоять не намерена.
— А
вот что, батюшка, — разгорячилась Лизавета Прокофьевна, — мы
вот все заметили, сидим здесь и хвалимся пред ним, а
вот он сегодня письмо получил от одного из них, от самого-то главного, угреватого, помнишь, Александра? Он прощения в письме у него просит, хоть и по своему манеру, и извещает, что того товарища бросил, который его поджигал-то тогда, — помнишь, Александра? — и что князю теперь больше верит.
Ну, а мы такого письма еще не получали, хоть нам и не учиться здесь нос-то пред ним подымать.
— Я, милый князь, завтра чем свет еду по этому несчастному делу (
ну,
вот о дяде-то) в Петербург; представьте себе: всё это верно, и все уже знают, кроме меня.
—
Ну,
вот, честное слово, я об этом думаю, особенно когда засыпаю, — засмеялся князь, — только я не Наполеона, а всё австрийцев разбиваю.
— В семь часов; зашел ко мне мимоходом: я дежурю! Сказал, что идет доночевывать к Вилкину, — пьяница такой есть один, Вилкин.
Ну, иду! А
вот и Лукьян Тимофеич… Князь хочет спать, Лукьян Тимофеич; оглобли назад!
—
Ну вот-с, это, что называется, след-с! — потирая руки, неслышно смеялся Лебедев, — так я и думал-с! Это значит, что его превосходительство нарочно прерывали свой сон невинности, в шестом часу, чтоб идти разбудить любимого сына и сообщить о чрезвычайной опасности соседства с господином Фердыщенком! Каков же после того опасный человек господин Фердыщенко, и каково родительское беспокойство его превосходительства, хе-хе-хе!..
—
Ну, вздор! — крикнула Варя, совсем рассердившись, — пьяная история, больше ничего. И кто это выдумал? Лебедев, князь… сами-то они хороши: ума палата. Я
вот во столечко это ценю.
Но генерал стоял как ошеломленный и только бессмысленно озирался кругом. Слова сына поразили его своею чрезвычайною откровенностью. В первое мгновение он не мог даже и слов найти. И наконец только, когда Ипполит расхохотался на ответ Гани и прокричал: «
Ну,
вот, слышали, собственный ваш сын тоже говорит, что никакого капитана Еропегова не было», — старик проболтал, совсем сбившись...