Неточные совпадения
— Тьфу тебя! — сплюнул черномазый. — Пять недель назад я, вот как и вы, — обратился он к князю, — с одним узелком от родителя во Псков убег к тетке; да в горячке там и слег, а он без меня и помре. Кондрашка пришиб. Вечная память покойнику, а чуть меня тогда до смерти
не убил!
Верите ли, князь, вот ей-богу!
Не убеги я тогда, как раз бы убил.
Билеты-то я продал, деньги взял, а к Андреевым в контору
не заходил, а пошел, никуда
не глядя, в английский магазин, да на все пару подвесок и выбрал, по одному бриллиантику в каждой, эдак почти как по ореху будут, четыреста рублей должен остался, имя сказал,
поверили.
— И это правда.
Верите ли, дивлюсь на себя, как говорить по-русски
не забыл. Вот с вами говорю теперь, а сам думаю: «А ведь я хорошо говорю». Я, может, потому так много и говорю. Право, со вчерашнего дня все говорить по-русски хочется.
Ничем
не дорожа, а пуще всего собой (нужно было очень много ума и проникновения, чтобы догадаться в эту минуту, что она давно уже перестала дорожить собой, и чтоб ему, скептику и светскому цинику,
поверить серьезности этого чувства), Настасья Филипповна в состоянии была самое себя погубить, безвозвратно и безобразно, Сибирью и каторгой, лишь бы надругаться над человеком, к которому она питала такое бесчеловечное отвращение.
Под конец она даже так разгорячилась и раздражилась, излагая всё это (что, впрочем, было так естественно), что генерал Епанчин был очень доволен и считал дело оконченным; но раз напуганный Тоцкий и теперь
не совсем
поверил, и долго боялся, нет ли и тут змеи под цветами.
— Опять этот проклятый осел подвернулся; я о нем и
не думала! — вскрикнула генеральша. —
Поверьте мне, пожалуйста, князь, я без всякого…
— Сама, и
поверьте, что я бы
не стал читать без ее приглашения.
—
Не от простуды.
Не от простуды,
поверьте старику. Я тут был, я и ее хоронил. С горя по своем князе, а
не от простуды. Да-с, памятна мне и княгиня! Молодость! Из-за нее мы с князем, друзья с детства, чуть
не стали взаимными убийцами.
— А весь покраснел и страдает. Ну, да ничего, ничего,
не буду смеяться; до свиданья. А знаете, ведь она женщина добродетельная, — можете вы этому
верить? Вы думаете, она живет с тем, с Тоцким? Ни-ни! И давно уже. А заметили вы, что она сама ужасно неловка и давеча в иные секунды конфузилась? Право. Вот этакие-то и любят властвовать. Ну, прощайте!
—
Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к князю, —
верите ли вы, что этот бесстыдный человек
не пощадил моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего
не оставил. Что я с твоими заемными письмами делать буду, хитрый и бессовестный ты человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце: чем, чем я накормлю моих сиротских детей? Вот появляется пьяный и на ногах
не стоит… Чем прогневала я господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?
— Положим. Но ведь возможности
не было, чтобы вы так рассказали, что стало похоже на правду и вам
поверили? А Гаврила Ардалионович совершенно справедливо заметил, что чуть-чуть послышится фальшь, и вся мысль игры пропадает. Правда возможна тут только случайно, при особого рода хвастливом настроении слишком дурного тона, здесь немыслимом и совершенно неприличном.
Другой раз наверное
не повторил бы; этому
верьте, или нет, как угодно, я
не интересуюсь.
А
веришь иль нет, я, года четыре тому назад, временем думала,
не выйти ли мне уж и впрямь за моего Афанасия Ивановича?
— Да перестань, пьяный ты человек!
Верите ли, князь, теперь он вздумал адвокатством заниматься, по судебным искам ходить; в красноречие пустился и всё высоким слогом с детьми дома говорит. Пред мировыми судьями пять дней тому назад говорил. И кого же взялся защищать:
не старуху, которая его умоляла, просила, и которую подлец ростовщик ограбил, пятьсот рублей у ней, всё ее достояние, себе присвоил, а этого же самого ростовщика, Зайдлера какого-то, жида, за то, что пятьдесят рублей обещал ему дать…
— Изложение дела. Я его племянник, это он
не солгал, хоть и всё лжет. Я курса
не кончил, но кончить хочу и на своем настою, потому что у меня есть характер. А покамест, чтобы существовать, место одно беру в двадцать пять рублей на железной дороге. Сознаюсь, кроме того, что он мне раза два-три уже помог. У меня было двадцать рублей, и я их проиграл. Ну,
верите ли, князь, я был так подл, так низок, что я их проиграл!
Веришь ли, пять дней ее
не видал, потому что ехать к ней
не смею; спросит: «Зачем пожаловал?» Мало ли она меня срамила…
— Нет, я тебе
верю, да только ничего тут
не понимаю. Вернее всего то, что жалость твоя, пожалуй, еще пуще моей любви!
«Ты вот точно такой бы и был, — усмехнулась мне под конец, — у тебя, говорит, Парфен Семеныч, сильные страсти, такие страсти, что ты как раз бы с ними в Сибирь, на каторгу, улетел, если б у тебя тоже ума
не было, потому что у тебя большой ум есть, говорит» (так и сказала, вот
веришь или нет?
— Да чем же я виноват? — кричал Коля. — Да сколько б я вас ни уверял, что князь почти уже здоров, вы бы
не захотели
поверить, потому что представить его на смертном одре было гораздо интереснее.
—
Не могу
не предупредить вас, Аглая Ивановна, что всё это с его стороны одно шарлатанство,
поверьте, — быстро ввернул вдруг генерал Иволгин, ждавший точно на иголочках и желавший изо всех сил как-нибудь начать разговор; он уселся рядом с Аглаей Ивановной, — конечно, дача имеет свои права, — продолжал он, — и свои удовольствия, и прием такого необычайного интруса для толкования Апокалипсиса есть затея, как и другая, и даже затея замечательная по уму, но я…
— Удивил, изумил! — твердил Иван Федорович в ответ на все вопросы. — Я
верить не хотел, когда еще давеча его в Петербурге встретил. И зачем так вдруг, вот задача? Сам первым делом кричит, что
не надо стулья ломать.
Из поднявшихся разговоров оказалось, что Евгений Павлович возвещал об этой отставке уже давным-давно; но каждый раз говорил так несерьезно, что и
поверить ему было нельзя. Да он и о серьезных-то вещах говорил всегда с таким шутливым видом, что никак его разобрать нельзя, особенно если сам захочет, чтобы
не разобрали.
— Господа, я никого из вас
не ожидал, — начал князь, — сам я до сего дня был болен, а дело ваше (обратился он к Антипу Бурдовскому) я еще месяц назад поручил Гавриле Ардалионовичу Иволгину, о чем тогда же вас и уведомил. Впрочем, я
не удаляюсь от личного объяснения, только согласитесь, такой час… я предлагаю пойти со мной в другую комнату, если ненадолго… Здесь теперь мои друзья, и
поверьте…
— Если так, то я был обманут, обманут, но
не Чебаровым, а давно-давно;
не хочу экспертов,
не хочу свидания, я
верю, я отказываюсь… десять тысяч
не согласен… прощайте…
— Я виноват! — сказал князь, подходя к Бурдовскому, — я очень виноват перед вами, Бурдовский, но я
не как подаяние послал,
поверьте.
— И я
не знаю, — засмеялся вдруг Евгений Павлович. — Ей-богу, никаких сношений по этим векселям
не имел, ну,
верите честному слову!.. Да что с вами, вы в обморок падаете?
Он клянется, что ничего
не понимает, и я ему вполне
верю.
Верите ли вы теперь благороднейшему лицу: в тот самый момент, как я засыпал, искренно полный внутренних и, так сказать, внешних слез (потому что, наконец, я рыдал, я это помню!), пришла мне одна адская мысль: «А что,
не занять ли у него в конце концов, после исповеди-то, денег?» Таким образом, я исповедь приготовил, так сказать, как бы какой-нибудь «фенезерф под слезами», с тем, чтоб этими же слезами дорогу смягчить и чтобы вы, разластившись, мне сто пятьдесят рубликов отсчитали.
—
Не сердись. Девка самовластная, сумасшедшая, избалованная, — полюбит, так непременно бранить вслух будет и в глаза издеваться; я точно такая же была. Только, пожалуйста,
не торжествуй, голубчик,
не твоя;
верить тому
не хочу, и никогда
не будет! Говорю для того, чтобы ты теперь же и меры принял. Слушай, поклянись, что ты
не женат на этой.
—
Верю; поцелуй меня. Наконец-то я вздохнула свободно; но знай:
не любит тебя Аглая, меры прими, и
не бывать ей за тобой, пока я на свете живу! Слышал?
— А вот что, батюшка, — разгорячилась Лизавета Прокофьевна, — мы вот все заметили, сидим здесь и хвалимся пред ним, а вот он сегодня письмо получил от одного из них, от самого-то главного, угреватого, помнишь, Александра? Он прощения в письме у него просит, хоть и по своему манеру, и извещает, что того товарища бросил, который его поджигал-то тогда, — помнишь, Александра? — и что князю теперь больше
верит. Ну, а мы такого письма еще
не получали, хоть нам и
не учиться здесь нос-то пред ним подымать.
Она ушам своим
не хотела
верить.
Каждому твоему слову
верю и знаю, что ты меня
не обманывал никогда и впредь
не обманешь; а я тебя все-таки
не люблю.
Все встретили князя криками и пожеланиями, окружили его. Иные были очень шумны, другие гораздо спокойнее, но все торопились поздравить, прослышав о дне рождения, и всякий ждал своей очереди. Присутствие некоторых лиц заинтересовало князя, например Бурдовского; но всего удивительнее было, что среди этой компании очутился вдруг и Евгений Павлович; князь почти
верить себе
не хотел и чуть
не испугался, увидев его.
— Что вы пришли выпытать, в этом и сомнения нет, — засмеялся наконец и князь, — и даже, может быть, вы решили меня немножко и обмануть. Но ведь что ж, я вас
не боюсь; притом же мне теперь как-то всё равно,
поверите ли? И… и… и так как я прежде всего убежден, что вы человек все-таки превосходный, то ведь мы, пожалуй, и в самом деле кончим тем, что дружески сойдемся. Вы мне очень понравились, Евгений Павлыч, вы… очень, очень порядочный, по-моему, человек!
— Стало быть, это правда! — вскричал князь в тревоге. — Я слышал, но всё еще
не хотел
верить.
Поверьте, что пяти дней
не выдержит, сам проговорится, заплачет и во всем сознается, — и особенно если действовать ловко и благородно, чрез семейный и ваш надзор за всеми, так сказать, чертами и стопами его…
— Это винт! — кричал генерал. — Он сверлит мою душу и сердце! Он хочет, чтоб я атеизму
поверил! Знай, молокосос, что еще ты
не родился, а я уже был осыпан почестями; а ты только завистливый червь, перерванный надвое, с кашлем… и умирающий от злобы и от неверия… И зачем тебя Гаврила перевел сюда? Все на меня, от чужих до родного сына!
—
Поверьте, что я
не унижусь до счетов с вами, — сказал он, — и если вы…
— Любите, а так мучаете! Помилуйте, да уж тем одним, что он так на вид положил вам пропажу, под стул да в сюртук, уж этим одним он вам прямо показывает, что
не хочет с вами хитрить, а простодушно у вас прощения просит. Слышите: прощения просит! Он на деликатность чувств ваших, стало быть, надеется; стало быть,
верит в дружбу вашу к нему. А вы до такого унижения доводите такого… честнейшего человека!
— На месте редактора я бы
не напечатал; что же касается вообще до записок очевидцев, то
поверят скорее грубому лгуну, но забавнику, чем человеку достойному и заслуженному. Я знаю некоторые записки о двенадцатом годе, которые… Я принял решение, князь; я оставляю этот дом, — дом господина Лебедева.
Но только что блеснула эта мысль, разом у всех, как тотчас же все разом и стали на том, что давно уже всё разглядели и всё это ясно предвидели; что всё ясно было еще с «бедного рыцаря», даже и раньше, только тогда еще
не хотели
верить в такую нелепость.
— Я за вас
не сватался, Аглая Ивановна, — проговорил князь, вдруг оживляясь, — но… вы знаете сами, как я люблю вас и
верю в вас… даже теперь…
А князь все-таки ничем
не смущался и продолжал блаженствовать. О, конечно, и он замечал иногда что-то как бы мрачное и нетерпеливое во взглядах Аглаи; но он более
верил чему-то другому, и мрак исчезал сам собой. Раз уверовав, он уже
не мог поколебаться ничем. Может быть, он уже слишком был спокоен; так по крайней мере казалось и Ипполиту, однажды случайно встретившемуся с ним в парке.