Неточные совпадения
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник,
когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться, что в нем не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу
такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы не ошибаетесь, по рассеянности… что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
— Куды! В одно мгновение. Человека кладут, и падает этакий широкий нож, по машине, гильотиной называется, тяжело, сильно… Голова отскочит
так, что и глазом не успеешь мигнуть. Приготовления тяжелы. Вот
когда объявляют приговор, снаряжают, вяжут, на эшафот взводят, вот тут ужасно! Народ сбегается, даже женщины, хоть там и не любят, чтобы женщины глядели.
«Он, должно быть,
когда один, совсем не
так смотрит и, может быть, никогда не смеется», — почувствовалось как-то князю.
— Сейчас,
когда я был с поздравлением, дала. Я давно уже просил. Не знаю, уж не намек ли это с ее стороны, что я сам приехал с пустыми руками, без подарка, в
такой день, — прибавил Ганя, неприятно улыбаясь.
Когда Тоцкий
так любезно обратился к нему за дружеским советом насчет одной из его дочерей, то тут же, самым благороднейшим образом, сделал полнейшие и откровенные признания.
— Это очень хорошо, что вы вежливы, и я замечаю, что вы вовсе не
такой… чудак, каким вас изволили отрекомендовать. Пойдемте. Садитесь вот здесь, напротив меня, — хлопотала она, усаживая князя,
когда пришли в столовую, — я хочу на вас смотреть. Александра, Аделаида, потчуйте князя. Не правда ли, что он вовсе не
такой… больной? Может, и салфетку не надо… Вам, князь, подвязывали салфетку за кушаньем?
У нас
такая общая комната есть, — обратилась она к князю, уводя его, — попросту, моя маленькая гостиная, где мы,
когда одни сидим, собираемся, и каждая своим делом занимается: Александра, вот эта, моя старшая дочь, на фортепиано играет, или читает, или шьет...
Потом,
когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о чем он будет думать: ему все хотелось представить себе, как можно скорее и ярче, что вот как же это
так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, —
так кто же?
Он со сна не поверил, начал было спорить, что бумага выйдет чрез неделю, но
когда совсем очнулся, перестал спорить и замолчал, —
так рассказывали, — потом сказал: «Все-таки тяжело
так вдруг…» — и опять замолк, и уже ничего не хотел говорить.
Вот тут-то,
когда начиналась эта слабость, священник поскорей, скорым
таким жестом и молча, ему крест к самым губам вдруг подставлял, маленький
такой крест, серебряный, четырехконечный, — часто подставлял, поминутно.
И подумать, что это
так до самой последней четверти секунды,
когда уже голова на плахе лежит, и ждет, и… знает, и вдруг услышит над собой, как железо склизнуло!
Она первая ее и выдала на позор:
когда в деревне услышали, что Мари воротилась, то все побежали смотреть Мари, и чуть не вся деревня сбежалась в избу к старухе: старики, дети, женщины, девушки, все,
такою торопливою, жадною толпой.
Когда все набежали, она закрылась своими разбившимися волосами и
так и приникла ничком к полу.
Когда старуха слегла совсем, то за ней пришли ухаживать деревенские старухи, по очереди,
так там устроено.
Иногда, очень редко,
когда пьяные напивались в воскресенье, для смеху бросали ей гроши,
так, прямо на землю; Мари молча поднимала.
Пастор в церкви уже не срамил мертвую, да и на похоронах очень мало было,
так, только из любопытства, зашли некоторые; но
когда надо было нести гроб, то дети бросились все разом, чтобы самим нести.
Что бы они ни говорили со мной, как бы добры ко мне ни были, все-таки с ними мне всегда тяжело почему-то, и я ужасно рад,
когда могу уйти поскорее к товарищам, а товарищи мои всегда были дети, но не потому, что я сам был ребенок, а потому, что меня просто тянуло к детям.
Меня тоже за идиота считают все почему-то, я действительно был
так болен когда-то, что тогда и похож был на идиота; но какой же я идиот теперь,
когда я сам понимаю, что меня считают за идиота?
Да, еще:
когда я спросил, уже взяв записку, какой же ответ? тогда она сказала, что без ответа будет самый лучший ответ, — кажется,
так; извините, если я забыл ее точное выражение, а передаю, как сам понял.
— Я должен вам заметить, Гаврила Ардалионович, — сказал вдруг князь, — что я прежде действительно был
так нездоров, что и в самом деле был почти идиот; но теперь я давно уже выздоровел, и потому мне несколько неприятно,
когда меня называют идиотом в глаза.
— Мы чуть не три недели избегали говорить об этом, и это было лучше. Теперь,
когда уже всё кончено, я только одно позволю себе спросить: как она могла тебе дать согласие и даже подарить свой портрет,
когда ты ее не любишь? Неужели ты ее,
такую…
такую…
— Если лень колокольчик поправить,
так по крайней мере в прихожей бы сидел,
когда стучатся. Ну, вот теперь шубу уронил, олух!
— Скажите, почему же вы не разуверили меня давеча,
когда я
так ужасно… в вас ошиблась? — продолжала Настасья Филипповна, рассматривая князя с ног до головы самым бесцеремонным образом; она в нетерпении ждала ответа, как бы вполне убежденная, что ответ будет непременно
так глуп, что нельзя будет не засмеяться.
Десять минут назад,
когда входила Настасья Филипповна, он был
так поражен,
так ошеломлен, что совершенно забыл о возможности появления на сцене Ардалиона Александровича и не сделал никаких распоряжений.
Этот генерал Соколович (а давненько, впрочем, я у него не бывал и не видал Анну Федоровну)… знаете, милый князь,
когда сам не принимаешь,
так как-то невольно прекращаешь и к другим.
— Перестать? Рассчитывать? Одному? Но с какой же стати,
когда для меня это составляет капитальнейшее предприятие, от которого
так много зависит в судьбе всего моего семейства? Но, молодой друг мой, вы плохо знаете Иволгина. Кто говорит «Иволгин», тот говорит «стена»: надейся на Иволгина как на стену, вот как говорили еще в эскадроне, с которого начал я службу. Мне вот только по дороге на минутку зайти в один дом, где отдыхает душа моя, вот уже несколько лет, после тревог и испытаний…
А знаете что,
когда я давеча рассказал ему про ваш случай,
так он даже разозлился, говорит, что тот, кто пропустит пощечину и не вызовет на дуэль, тот подлец.
Несмотря, однако ж, на то, все-таки было и оставалось что-то в Настасье Филипповне, что иногда поражало даже самого Афанасия Ивановича необыкновенною и увлекательною оригинальностью, какою-то силой, и прельщало его иной раз даже и теперь,
когда уже рухнули все прежние расчеты его на Настасью Филипповну.
Таким образом, появление князя произошло даже кстати. Возвещение о нем произвело недоумение и несколько странных улыбок, особенно
когда по удивленному виду Настасьи Филипповны узнали, что она вовсе и не думала приглашать его. Но после удивления Настасья Филипповна выказала вдруг столько удовольствия, что большинство тотчас же приготовилось встретить нечаянного гостя и смехом, и весельем.
Я, разумеется, поражен: «Как
так, каким образом наша миска у хозяйки осталась?» Удивленный Никифор продолжает рапортовать, что хозяйка,
когда мы съезжали, нашей миски ему не отдала по той причине, что
так как я ее собственный горшок разбил, то она за свой горшок нашу миску удерживает, и что будто бы я ей это сам
таким образом предложил.
Когда-то имела детей, мужа, семейство, родных, всё это кругом нее,
так сказать, кипело, все эти,
так сказать, улыбки, и вдруг — полный пас, всё в трубу вылетело, осталась одна как… муха какая-нибудь, носящая на себе от века проклятие.
«Конечно, дай ему бог»: теперь,
когда «лед молчания» разбит, генерал рад заявить об этом «от всей искренности» души, потому «малый хоть немного и того», но все-таки стоит того.
Назавтра опять вынула и заложила в одну толстую, переплетенную в крепкий корешок книгу (она и всегда
так делала с своими бумагами, чтобы поскорее найти,
когда понадобится).
— Он поутру никогда много не пьет; если вы к нему за каким-нибудь делом, то теперь и говорите. Самое время. Разве к вечеру,
когда воротится,
так хмелен; да и то теперь больше на ночь плачет и нам вслух из Священного писания читает, потому что у нас матушка пять недель как умерла.
— Ах, довольно, Лебедев! — с каким-то неприятным ощущением перебил князь, точно дотронулись до его больного места. — Всё это… не
так. Скажите лучше,
когда переезжаете? Мне чем скорее, тем лучше, потому что я в гостинице…
— Эк ведь мы! — засмеялся он вдруг, совершенно опомнившись. — Извини, брат, меня,
когда у меня голова
так тяжела, как теперь, и эта болезнь… я совсем, совсем становлюсь
такой рассеянный и смешной. Я вовсе не об этом и спросить-то хотел… не помню о чем. Прощай…
Вечером я остановился в уездной гостинице переночевать, и в ней только что одно убийство случилось, в прошлую ночь,
так что все об этом говорили,
когда я приехал.
«Что ты, говорю, молодка?» (Я ведь тогда всё расспрашивал.) «А вот, говорит, точно
так, как бывает материна радость,
когда она первую от своего младенца улыбку заприметит,
такая же точно бывает и у бога радость, всякий раз,
когда он с неба завидит, что грешник пред ним от всего своего сердца на молитву становится».
Но только что он заметил в себе это болезненное и до сих пор совершенно бессознательное движение,
так давно уже овладевшее им, как вдруг мелькнуло пред ним и другое воспоминание, чрезвычайно заинтересовавшее его: ему вспомнилось, что в ту минуту,
когда он заметил, что всё ищет чего-то кругом себя, он стоял на тротуаре у окна одной лавки и с большим любопытством разглядывал товар, выставленный в окне.
Значит, эта вещь заключала в себе
такой сильный для него интерес, что привлекла его внимание даже в то самое время,
когда он был в
таком тяжелом смущении, только что выйдя из воксала железной дороги.
Этот демон шепнул ему в Летнем саду,
когда он сидел, забывшись, под липой, что если Рогожину
так надо было следить за ним с самого утра и ловить его на каждом шагу, то, узнав, что он не поедет в Павловск (что уже, конечно, было роковым для Рогожина сведением), Рогожин непременно пойдет туда, к тому дому, на Петербургской, и будет непременно сторожить там его, князя, давшего ему еще утром честное слово, что «не увидит ее», и что «не затем он в Петербург приехал».
Беспрерывно осведомлялся, не нужно ли ему чего, и
когда князь стал ему наконец замечать, чтоб он оставил его в покое, послушно и безмолвно оборачивался, пробирался обратно на цыпочках к двери и всё время, пока шагал, махал руками, как бы давая знать, что он только
так, что он не промолвит ни слова, и что вот он уж и вышел, и не придет, и, однако ж, чрез десять минут или по крайней мере чрез четверть часа являлся опять.
Так что,
когда Аглая вдруг подтвердила теперь, что она с ним вдвоем застрелила голубя, память его разом осветилась, и он вспомнил обо всем об этом сам до последней подробности, как нередко вспоминается в летах преклонных что-нибудь из далекого прошлого.
— Удивил, изумил! — твердил Иван Федорович в ответ на все вопросы. — Я верить не хотел,
когда еще давеча его в Петербурге встретил. И зачем
так вдруг, вот задача? Сам первым делом кричит, что не надо стулья ломать.
— Я ведь только удивился, что господину Бурдовскому удалось… но… я хочу сказать, что если вы уже предали это дело гласности, то почему же вы давеча
так обиделись,
когда я при друзьях моих об этом же деле заговорил?
— Знать и доверяться! Этого недоставало! Впрочем, от тебя
так и быть должно. И я-то чему удивляюсь. Господи! Да был ли
когда другой
такой человек! Тьфу! А знаешь, что этот Ганька, или эта Варька ее в сношения с Настасьей Филипповной поставили?
Это над ним эта тварь эту шутку выкинула, в память прежних связей, чтобы в дураки его выставить, точно
так, как прежде над ним, как над дураком, хохотала, за нос водила,
когда еще он ей жемчуги возил…
Она отняла платок, которым закрывала лицо, быстро взглянула на него и на всю его испуганную фигуру, сообразила его слова и вдруг разразилась хохотом прямо ему в глаза, —
таким веселым и неудержимым хохотом,
таким смешным и насмешливым хохотом, что Аделаида первая не выдержала, особенно
когда тоже поглядела на князя, бросилась к сестре, обняла ее и захохотала
таким же неудержимым, школьнически веселым смехом, как и та.
Правда,
когда он шел в воксал, то, кажется, и не знал совсем, что идет сюда, — в
таком он был состоянии.
— А мне это один солдат говорил, с которым я один раз разговаривала, что им нарочно, по уставу, велено целиться,
когда они в стрелки рассыпаются, в полчеловека;
так и сказано у них: «в полчеловека». Вот уже, стало быть, не в грудь и не в голову, а нарочно в полчеловека велено стрелять. Я спрашивала потом у одного офицера, он говорил, что это точно
так и верно.