Неточные совпадения
— И не давай! Так мне и надо; не давай! А я
буду плясать. Жену, детей малых брошу, а пред
тобой буду плясать. Польсти, польсти!
Это, говорит, не
тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет с Тоцким, а Тоцкий от нее как отвязаться теперь не знает, потому совсем то
есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во всем Петербурге хочет.
«Ну, говорю, как мы вышли,
ты у меня теперь тут не смей и подумать, понимаешь!» Смеется: «А вот как-то
ты теперь Семену Парфенычу отчет отдавать
будешь?» Я, правда, хотел
было тогда же в воду, домой не заходя, да думаю: «Ведь уж все равно», и как окаянный воротился домой.
Может
быть, и
есть такой человек, которому прочли приговор, дали помучиться, а потом сказали: «Ступай,
тебя прощают».
— Очень может
быть, хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу; вот перья и бумага, вот на этот столик пожалуйте. Что это? — обратился генерал к Гане, который тем временем вынул из своего портфеля и подал ему фотографический портрет большого формата, — ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама
тебе прислала, сама? — оживленно и с большим любопытством спрашивал он Ганю.
— Помню, помню, конечно, и
буду. Еще бы, день рождения, двадцать пять лет! Гм… А знаешь, Ганя, я уж, так и
быть,
тебе открою, приготовься. Афанасию Ивановичу и мне она обещала, что сегодня у себя вечером скажет последнее слово:
быть или не
быть! Так смотри же, знай.
— Послушай, Ганя,
ты, пожалуйста, сегодня ей много не противоречь и постарайся эдак, знаешь,
быть… одним словом,
быть по душе…
Эта новая женщина объявляла, что ей в полном смысле все равно
будет, если он сейчас же и на ком угодно женится, но что она приехала не позволить ему этот брак, и не позволить по злости, единственно потому, что ей так хочется, и что, следственно, так и
быть должно, — «ну хоть для того, чтобы мне только посмеяться над
тобой вволю, потому что теперь и я наконец смеяться хочу».
— Швейцария тут не помешает; а впрочем, повторяю, как хочешь. Я ведь потому, что, во-первых, однофамилец и, может
быть, даже родственник, а во-вторых, не знает, где главу приклонить. Я даже подумал, что
тебе несколько интересно
будет, так как все-таки из нашей фамилии.
— Всё это очень странно, но об осле можно и пропустить; перейдемте на другую тему. Чего
ты все смеешься, Аглая? И
ты, Аделаида? Князь прекрасно рассказал об осле. Он сам его видел, а
ты что видела?
Ты не
была за границей?
—
Ты всё еще сомневаешься и не веришь мне; не беспокойся, не
будет ни слез, ни просьб, как прежде, с моей стороны по крайней мере. Всё мое желание в том, чтобы
ты был счастлив, и
ты это знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце
будет всегда с
тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя;
ты не можешь того же требовать от сестры…
— Мы чуть не три недели избегали говорить об этом, и это
было лучше. Теперь, когда уже всё кончено, я только одно позволю себе спросить: как она могла
тебе дать согласие и даже подарить свой портрет, когда
ты ее не любишь? Неужели
ты ее, такую… такую…
— Да что это за идиот? — в негодовании вскрикнула, топнув на него ногой, Настасья Филипповна. — Ну, куда
ты идешь? Ну, кого
ты будешь докладывать?
— Да вечно, что ли,
ты мне дорогу переступать
будешь! — заревел Ганя, бросив руку Вари, и освободившеюся рукой, в последней степени бешенства, со всего размаха дал князю пощечину.
— И
будет каяться! — закричал Рогожин, —
будешь стыдиться, Ганька, что такую… овцу (он не мог приискать другого слова) оскорбил! Князь, душа
ты моя, брось их; плюнь им, поедем! Узнаешь, как любит Рогожин!
— И не стыдно, не стыдно
тебе, варвар и тиран моего семейства, варвар и изувер! Ограбил меня всю, соки высосал и тем еще недоволен! Доколе переносить я
тебя буду, бесстыдный и бесчестный
ты человек!
— Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к князю, — верите ли вы, что этот бесстыдный человек не пощадил моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего не оставил. Что я с твоими заемными письмами делать
буду, хитрый и бессовестный
ты человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное сердце: чем, чем я накормлю моих сиротских детей? Вот появляется пьяный и на ногах не стоит… Чем прогневала я господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?
— Да уж одно то заманчиво, как тут
будет лгать человек.
Тебе же, Ганечка, особенно опасаться нечего, что солжешь, потому что самый скверный поступок твой и без того всем известен. Да вы подумайте только, господа, — воскликнул вдруг в каком-то вдохновении Фердыщенко, — подумайте только, какими глазами мы потом друг на друга
будем глядеть, завтра например, после рассказов-то!
— Всех, всех впусти, Катя, не бойся, всех до одного, а то и без
тебя войдут. Вон уж как шумят, точно давеча. Господа, вы, может
быть, обижаетесь, — обратилась она к гостям, — что я такую компанию при вас принимаю? Я очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне очень, очень бы желалось, чтобы вы все согласились
быть при этой развязке моими свидетелями, хотя, впрочем, как вам угодно…
— А не стыдно
тебе потом
будет, что твоя невеста чуть с Рогожиным не уехала?
Князь!
тебе теперь надо Аглаю Епанчину, а не Настасью Филипповну, а то что — Фердыщенко-то пальцами
будет указывать!
Ты не боишься, да я
буду бояться, что
тебя загубила да что потом попрекнешь!
— Знаете, Афанасий Иванович, это, как говорят, у японцев в этом роде бывает, — говорил Иван Петрович Птицын, — обиженный там будто бы идет к обидчику и говорит ему: «
Ты меня обидел, за это я пришел распороть в твоих глазах свой живот», и с этими словами действительно распарывает в глазах обидчика свой живот и чувствует, должно
быть, чрезвычайное удовлетворение, точно и в самом деле отмстил. Странные бывают на свете характеры, Афанасий Иванович!
— Молчи, стрекоза! — крикнул на нее Лебедев. — У,
ты! — затопал
было он на нее ногами. Но в этот раз она только рассмеялась.
Да знаешь ли
ты, что такое
была она, Дюбарри?
— Это
была такая графиня, которая, из позору выйдя, вместо королевы заправляла, и которой одна великая императрица в собственноручном письме своем «ma cousine» написала. Кардинал, нунций папский, ей на леве-дю-руа (знаешь, что такое
было леве-дю-руа?) чулочки шелковые на обнаженные ее ножки сам вызвался надеть, да еще, за честь почитая, — этакое-то высокое и святейшее лицо! Знаешь
ты это? По лицу вижу, что не знаешь! Ну, как она померла? Отвечай, коли знаешь!
— Как
есть. Из коляски упали после обеда… височком о тумбочку, и как ребеночек, как ребеночек, тут же и отошли. Семьдесят три года по формуляру значилось; красненький, седенький, весь духами опрысканный, и всё, бывало, улыбались, всё улыбались, словно ребеночек. Вспомнили тогда Петр Захарыч: «Это
ты предрек, говорит».
Они говорили друг другу
ты. В Москве им случалось сходиться часто и подолгу,
было даже несколько мгновений в их встречах, слишком памятно запечатлевшихся друг у друга в сердце. Теперь же они месяца три с лишком как не видались.
— Не знаю совсем. Твой дом имеет физиономию всего вашего семейства и всей вашей рогожинской жизни, а спроси, почему я этак заключил, — ничем объяснить не могу. Бред, конечно. Даже боюсь, что это меня так беспокоит. Прежде и не вздумал бы, что
ты в таком доме живешь, а как увидал его, так сейчас и подумалось: «Да ведь такой точно у него и должен
быть дом!»
— Нет, ходил в церковь, а это правда, говорил, что по старой вере правильнее. Скопцов тоже уважал очень. Это вот его кабинет и
был.
Ты почему спросил, по старой ли вере?
Ты сам знаешь, что я
тебя не обманываю, потому что всегда
был откровенен с
тобой.
Тебе тоже погибель… может
быть, еще пуще, чем ей.
Да и сам
ты знаешь:
был ли я когда-нибудь твоим настоящим соперником, даже и тогда, когда она ко мне убежала.
— Верно знаю, — с убеждением подтвердил Рогожин. — Что, не такая, что ли? Это, брат, нечего и говорить, что не такая. Один это только вздор. С
тобой она
будет не такая, и сама, пожалуй, этакому делу ужаснется, а со мной вот именно такая. Ведь уж так. Как на последнюю самую шваль на меня смотрит. С Келлером, вот с этим офицером, что боксом дрался, так наверно знаю — для одного смеху надо мной сочинила… Да
ты не знаешь еще, что она надо мной в Москве выделывала! А денег-то, денег сколько я перевел…
— Да… как же
ты теперь женишься!.. Как потом-то
будешь? — с ужасом спросил князь.
— «Я
тебя, говорит, теперь и в лакеи-то к себе, может, взять не захочу, не то что женой твоей
быть». — «А я, говорю, так не выйду, один конец!» — «А я, говорит, сейчас Келлера позову, скажу ему, он
тебя за ворота и вышвырнет». Я и кинулся на нее, да тут же до синяков и избил.
— Полторы сутки ровно не спал, не
ел, не
пил, из комнаты ее не выходил, на коленки перед ней становился: «Умру, говорю, не выйду, пока не простишь, а прикажешь вывести — утоплюсь; потому — что я без
тебя теперь
буду?» Точно сумасшедшая она
была весь тот день, то плакала, то убивать меня собиралась ножом, то ругалась надо мной.
— «
Была бы честь приложена, а уж очень не идет к
тебе это».
А чай
пить и обедать опять не
будешь?» — «Сказал не
буду — прости!» — «Уж как это к
тебе не идет, говорит, если б
ты только знал, как к корове седло.
— «Так вот я
тебе, говорит, дам прочесть:
был такой один папа, и на императора одного рассердился, и тот у него три дня не
пивши, не
евши, босой, на коленках, пред его дворцом простоял, пока тот ему не простил; как
ты думаешь, что тот император в эти три дня, на коленках-то стоя, про себя передумал и какие зароки давал?..
А коли выйду за
тебя, прибавила, то я
тебе верною
буду женой, в этом не сомневайся и не беспокойся».
Потом помолчала и говорит: «Все-таки
ты не лакей; я прежде думала, что
ты совершенный как
есть лакей».
Я как приехал, она и говорит: «Я от
тебя не отрекаюсь совсем; я только подождать еще хочу, сколько мне
будет угодно, потому я всё еще сама себе госпожа.
— Я
тебе все-таки мешать не
буду, — тихо проговорил он, почти задумчиво, как бы отвечая какой-то своей внутренней, затаенной мысли.
— Знаешь, что я
тебе скажу! — вдруг одушевился Рогожин, и глаза его засверкали. — Как это
ты мне так уступаешь, не понимаю? Аль уж совсем ее разлюбил? Прежде
ты все-таки
был в тоске; я ведь видел. Так для чего же
ты сломя-то голову сюда теперь прискакал? Из жалости? (И лицо его искривилось в злую насмешку.) Хе-хе!
— Что же, твою любовь от злости не отличишь, — улыбнулся князь, — а пройдет она, так, может, еще пуще беда
будет. Я, брат Парфен, уж это
тебе говорю…
Ведь уж два раза она от
тебя отрекалась и из-под венца убегала, значит,
есть же предчувствие!..
Всякого, кроме
тебя, лучше, потому что
ты и впрямь, пожалуй, зарежешь, и она уж это слишком, может
быть, теперь понимает.
А мне на мысль пришло, что если бы не
было с
тобой этой напасти, не приключилась бы эта любовь, так
ты, пожалуй, точь-в-точь как твой отец бы стал, да и в весьма скором времени.
— Да разве она уж
была у
тебя? — с любопытством спросил князь.