Неточные совпадения
По ее словам, он почти никогда ничего
не делал и по месяцам
не раскрывал книги и
не брал пера в руки; зато целые ночи прохаживал взад и вперед по комнате и все что-то думал, а иногда и говорил сам с собою; что он очень полюбил и очень ласкал ее внучку, Катю, особенно с тех пор, как узнал, что ее зовут Катей, и что в Катеринин
день каждый раз ходил по ком-то служить панихиду.
Случалось, посмотришь сквозь щели забора на свет божий:
не увидишь ли хоть чего-нибудь? — и только и увидишь, что краешек неба да высокий земляной вал, поросший бурьяном, а взад и вперед по валу
день и ночь расхаживают часовые, и тут же подумаешь, что пройдут целые годы, а ты точно так же пойдешь смотреть сквозь щели забора и увидишь тот же вал, таких же часовых и тот же маленький краешек неба,
не того неба, которое над острогом, а другого, далекого, вольного неба.
Усатый унтер-офицер отворил мне, наконец, двери в этот странный дом, в котором я должен был пробыть столько лет, вынести столько таких ощущений, о которых,
не испытав их на самом
деле, я бы
не мог иметь даже приблизительного понятия.
Но при таких закладах случался и другой оборот
дела,
не совсем, впрочем, неожиданный: заложивший и получивший деньги немедленно, без дальних разговоров, шел к старшему унтер-офицеру, ближайшему начальнику острога, доносил о закладе смотровых вещей, и они тотчас же отбирались у ростовщика обратно, даже без доклада высшему начальству.
У меня один арестант, искренно преданный мне человек (говорю это без всякой натяжки), украл Библию, единственную книгу, которую позволялось иметь в каторге; он в тот же
день мне сам сознался в этом,
не от раскаяния, но жалея меня, потому что я ее долго искал.
Зимний
день был короток, работа кончалась скоро, и весь наш люд возвращался в острог рано, где ему почти бы нечего было делать, если б
не случалось кой-какой своей работы.
Первые три
дня я
не ходил на работу, так поступали и со всяким новоприбывшим: давалось отдохнуть с дороги.
Между прочим, они научили меня, что должно иметь свой чай, что
не худо мне завести и чайник, а покамест достали мне на подержание чужой и рекомендовали мне кашевара, говоря, что копеек за тридцать в месяц он будет стряпать мне что угодно, если я пожелаю есть особо и покупать себе провиант… Разумеется, они заняли у меня денег, и каждый из них в один первый
день приходил занимать раза по три.
Заметит несправедливость и тотчас же ввяжется, хоть бы
не его было
дело.
Не было ремесла, которого бы
не знал Аким Акимыч. Он был столяр, сапожник, башмачник, маляр, золотильщик, слесарь, и всему этому обучился уже в каторге. Он делал все самоучкой: взглянет раз и сделает. Он делал тоже разные ящики, корзинки, фонарики, детские игрушки и продавал их в городе. Таким образом, у него водились деньжонки, и он немедленно употреблял их на лишнее белье, на подушку помягче, завел складной тюфячок. Помещался он в одной казарме со мною и многим услужил мне в первые
дни моей каторги.
— Смотрю я на Трезорку, — рассказывал он потом арестантам, впрочем, долго спустя после своего визита к майору, когда уже все
дело было забыто, — смотрю: лежат пес на диване, на белой подушке; и ведь вижу, что воспаление, что надоть бы кровь пустить, и вылечился бы пес, ей-ей говорю! да думаю про себя: «А что, как
не вылечу, как околеет?» «Нет, говорю, ваше высокоблагородие, поздно позвали; кабы вчера или третьего
дня, в это же время, так вылечил бы пса; а теперь
не могу,
не вылечу…»
В один
день он пошел и объявил унтер-офицеру, что
не хочет идти на работу.
Даже странно было смотреть, как иной из них работает,
не разгибая шеи, иногда по нескольку месяцев, единственно для того, чтоб в один
день спустить весь заработок, все дочиста, а потом опять, до нового кутежа, несколько месяцев корпеть за работой.
Наконец, заря светлого
дня появляется на востоке; деньги скоплены;
не отобраны,
не украдены, и он их несет целовальнику.
Грустно переносит он невзгоду, и в тот же
день принимается опять за работу, и опять несколько месяцев работает,
не разгибая шеи, мечтая о счастливом кутежном
дне, безвозвратно канувшем в вечность, и мало-помалу начиная ободряться и поджидать другого такого же
дня, который еще далеко, но который все-таки придет же когда-нибудь в свою очередь.
За деньги и арестантом
не брезгают; конвойный же подбирается как-нибудь заранее, с знанием
дела.
Я всем покоряюсь, живу в аккурат; винишка
не пью, ничем
не заимствуюсь; а уж это, Александр Петрович, плохое
дело, коли чем заимствуется человек.
Именно: что все
не арестанты, кто бы они ни были, начиная с непосредственно имеющих связь с арестантами, как то: конвойных, караульных солдат, до всех вообще, имевших хоть какое-нибудь
дело с каторжным бытом, — как-то преувеличенно смотрят на арестантов.
Днем унтер-офицеры, караульные и вообще начальство могут во всякую минуту прибыть в острог, а потому все обитатели острога как-то и держат себя иначе, как будто
не вполне успокоившись, как будто поминутно ожидая чего-то, в какой-то тревоге.
Не понравился он мне с первого же
дня, хотя, помню, в этот первый
день я много о нем раздумывал и всего более дивился, что такая личность, вместо того чтоб успевать в жизни, очутилась в остроге.
Алей помогал мне в работе, услуживал мне, чем мог в казармах, и видно было, что ему очень приятно было хоть чем-нибудь облегчить меня и угодить мне, и в этом старании угодить
не было ни малейшего унижения или искания какой-нибудь выгоды, а теплое, дружеское чувство, которое он уже и
не скрывал ко мне. Между прочим, у него было много способностей механических; он выучился порядочно шить белье, тачал сапоги и впоследствии выучился, сколько мог, столярному
делу. Братья хвалили его и гордились им.
Я лег на голых нарах, положив в голову свое платье (подушки у меня еще
не было), накрылся тулупом, но долго
не мог заснуть, хотя и был весь измучен и изломан от всех чудовищных и неожиданных впечатлений этого первого
дня.
Очень памятен мне этот первый
день работы, хотя в продолжение его
не случилось со мной ничего очень необыкновенного, по крайней мере взяв в соображение всё и без того необыкновенное в моем положении.
Уж как он был зажарен — это другой вопрос, да
не в том было и
дело.
Характеристика этих людей — уничтожать свою личность всегда, везде и чуть
не перед всеми, а в общих
делах разыгрывать даже
не второстепенную, а третьестепенную роль.
Но однажды — никогда
не могу простить себе этого — он чего-то по моей просьбе
не выполнил, а между тем только что взял у меня денег, и я имел жестокость сказать ему: «Вот, Сушилов, деньги-то вы берете, а дело-то
не делаете».
Вот краткая его история:
не докончив нигде курса и рассорившись в Москве с родными, испугавшимися развратного его поведения, он прибыл в Петербург и, чтоб добыть денег, решился на один подлый донос, то есть решился продать кровь десяти человек, для немедленного удовлетворения своей неутолимой жажды к самым грубым и развратным наслаждениям, до которых он, соблазненный Петербургом, его кондитерскими и Мещанскими, сделался падок до такой степени, что, будучи человеком неглупым, рискнул на безумное и бессмысленное
дело.
Наконец, майор догадался, что его надувают, и, убедившись вполне, что портрет
не оканчивается, а, напротив, с каждым
днем всё более и более становится на него непохожим, рассердился, исколотил художника и сослал его за наказание в острог, на черную работу.
Но в том-то и
дело, что тут уж
не до рассудка: тут судороги.
День был теплый и туманный; снег чуть
не таял.
— Завыл! — с укоризною проговорил один арестант, до которого, впрочем, вовсе
не касалось
дело.
Я решительно
не понимал, за что на Скуратова сердятся, да и вообще — почему все веселые, как уже успел я заметить в эти первые
дни, как будто находились в некотором презрении?
Кое-как, наконец, поднялись и спустились к реке, едва волоча ноги. В толпе тотчас же появились и «распорядители», по крайней мере на словах. Оказалось, что барку
не следовало рубить зря, а надо было по возможности сохранить бревна и в особенности поперечные кокоры, [Кокора — комлевая часть ствола с корнем клюкою, с коленом; использовалась при строительстве барок.] прибитые по всей длине своей ко
дну барки деревянными гвоздями, — работа долгая и скучная.
— Да что ж мне на вас чехлы понадеть, что ли? Аль солить вас прикажете на зиму? — крикнул опять пристав, с недоумением смотря на двадцатиголовую толпу,
не знавшую, как приняться за
дело. — Начинать! Скорей!
Он, видимо, наслаждался и гордился своим искусством и небрежно принимал заработанную копейку, как будто и в самом
деле дело было в искусстве, а
не в копейке.
А между тем в это первое время Петров как будто обязанностью почитал чуть
не каждый
день заходить ко мне в казарму или останавливать меня в шабашное время, когда, бывало, я хожу за казармами, по возможности подальше от всех глаз.
Любопытно, что такие же отношения продолжались между нами
не только в первые
дни, но и в продолжение нескольких лет сряду и почти никогда
не становились короче, хотя он действительно был мне предан.
Я даже и теперь
не могу решить: чего именно ему от меня хотелось, зачем он лез ко мне каждый
день?
Страннее всего то, что
дела у него
не было никогда, никакого; жил он в совершенной праздности (кроме казенных работ, разумеется).
Спрашивал он всегда скоро, отрывисто, как будто ему надо было как можно поскорее об чем-то узнать. Точно он справку наводил по какому-то очень важному
делу,
не терпящему ни малейшего отлагательства.
Я стал о нем справляться. М., узнавши об этом знакомстве, даже предостерегал меня. Он сказал мне, что многие из каторжных вселяли в него ужас, особенно сначала, с первых
дней острога, но ни один из них, ни даже Газин,
не производил на него такого ужасного впечатления, как этот Петров.
И странное
дело: несколько лет сряду я знал потом Петрова, почти каждый
день говорил с ним; всё время он был ко мне искренно привязан (хоть и решительно
не знаю за что), — и во все эти несколько лет, хотя он и жил в остроге благоразумно и ровно ничего
не сделал ужасного, но я каждый раз, глядя на него и разговаривая с ним, убеждался, что М. был прав и что Петров, может быть, самый решительный, бесстрашный и
не знающий над собою никакого принуждения человек.
Вероятно, его и много раз перед этим били; но в этот раз он
не захотел снести и заколол своего полковника открыто, среди бела
дня, перед развернутым фронтом.
Но
дело кончилось ничем и на этот раз: Антонов,
не успел еще Петров дойти до него, молча и поскорее выкинул ему спорную вещь.
Но на ругань Петров
не обратил никакого внимания, даже и
не отвечал:
дело было
не в ругани, и выигралось оно в его пользу; он остался очень доволен и взял себе ветошку.
Эти люди так и родятся об одной идее, всю жизнь бессознательно двигающей их туда и сюда; так они и мечутся всю жизнь, пока
не найдут себе
дела вполне по желанию; тут уж им и голова нипочем.
Но он и под розги ложился как будто с собственного согласия, то есть как будто сознавал, что за
дело; в противном случае ни за что бы
не лег, хоть убей.
Они
не люди слова и
не могут быть зачинщиками и главными предводителями
дела; но они главные исполнители его и первые начинают.
Раз в эти первые
дни, в один длинный вечер, праздно и тоскливо лежа на нарах, я прослушал один из таких рассказов и по неопытности принял рассказчика за какого-то колоссального, страшного злодея, за неслыханный железный характер, тогда как в это же время чуть
не подшучивал над Петровым.
«Он у нас один,
не троньте Исая Фомича», — говорили арестанты, и Исай Фомич хотя и понимал, в чем
дело, но, видимо, гордился своим значением, что очень тешило арестантов.