Неточные совпадения
Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего
на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить
на шекспировскую Офелию, и даже так, что будь
этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь
на его
месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе.
Конечно, все
это лишь древняя легенда, но вот и недавняя быль: один из наших современных иноков спасался
на Афоне, и вдруг старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил как святыню, как тихое пристанище, до глубины души своей, и идти сначала в Иерусалим
на поклонение святым
местам, а потом обратно в Россию,
на север, в Сибирь: «Там тебе
место, а не здесь».
Миусов рассеянно смотрел
на могильные камни около церкви и хотел было заметить, что могилки
эти, должно быть, обошлись дорогонько хоронившим за право хоронить в таком «святом»
месте, но промолчал: простая либеральная ирония перерождалась в нем почти что уж в гнев.
Это и теперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки не объявлено, и совесть нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с собою в сделки: «Украл, дескать, но не
на церковь иду, Христу не враг» — вот что говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом, ну а тогда, когда церковь станет
на место государства, тогда трудно было бы ему
это сказать, разве с отрицанием всей церкви
на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца и вор, — справедливая христианская церковь».
— Нет, ты фон Зон. Ваше преподобие, знаете вы, что такое фон Зон? Процесс такой уголовный был: его убили в блудилище — так, кажется, у вас сии
места именуются, — убили и ограбили и, несмотря
на его почтенные лета, вколотили в ящик, закупорили и из Петербурга в Москву отослали в багажном вагоне, за нумером. А когда заколачивали, то блудные плясавицы пели песни и играли
на гуслях, то есть
на фортоплясах. Так вот
это тот самый фон Зон и есть. Он из мертвых воскрес, так ли, фон Зон?
Я Ивану в
этом смысле ничего и никогда не говорил, Иван, разумеется, мне тоже об
этом никогда ни полслова, ни малейшего намека; но судьба свершится, и достойный станет
на место, а недостойный скроется в переулок навеки — в грязный свой переулок, в возлюбленный и свойственный ему переулок, и там, в грязи и вони, погибнет добровольно и с наслаждением.
От города до монастыря было не более версты с небольшим. Алеша спешно пошел по пустынной в
этот час дороге. Почти уже стала ночь, в тридцати шагах трудно уже было различать предметы.
На половине дороги приходился перекресток.
На перекрестке, под уединенною ракитой, завиделась какая-то фигура. Только что Алеша вступил
на перекресток, как фигура сорвалась с
места, бросилась
на него и неистовым голосом прокричала...
Но старшие и опытнейшие из братии стояли
на своем, рассуждая, что «кто искренно вошел в
эти стены, чтобы спастись, для тех все
эти послушания и подвиги окажутся несомненно спасительными и принесут им великую пользу; кто же, напротив, тяготится и ропщет, тот все равно как бы и не инок и напрасно только пришел в монастырь, такому
место в миру.
Он проговорил
это с самым неприязненным чувством. Тем временем встал с
места и озабоченно посмотрел в зеркало (может быть, в сороковой раз с утра)
на свой нос. Начал тоже прилаживать покрасивее
на лбу свой красный платок.
C’est tragique, [
Это потрясающе (фр.).] и я бы
на ее
месте, — я не знаю, что б я сделала
на ее
месте!
— Я, кажется, теперь все понял, — тихо и грустно ответил Алеша, продолжая сидеть. — Значит, ваш мальчик — добрый мальчик, любит отца и бросился
на меня как
на брата вашего обидчика…
Это я теперь понимаю, — повторил он раздумывая. — Но брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, я знаю
это, и если только ему возможно будет прийти к вам или, всего лучше, свидеться с вами опять в том самом
месте, то он попросит у вас при всех прощения… если вы пожелаете.
Кончил он опять со своим давешним злым и юродливым вывертом. Алеша почувствовал, однако, что ему уж он доверяет и что будь
на его
месте другой, то с другим
этот человек не стал бы так «разговаривать» и не сообщил бы ему того, что сейчас ему сообщил.
Это ободрило Алешу, у которого душа дрожала от слез.
Они били, секли, пинали ее ногами, не зная сами за что, обратили все тело ее в синяки; наконец дошли и до высшей утонченности: в холод, в мороз запирали ее
на всю ночь в отхожее
место, и за то, что она не просилась ночью (как будто пятилетний ребенок, спящий своим ангельским крепким сном, еще может в
эти лета научиться проситься), — за
это обмазывали ей все лицо ее калом и заставляли ее есть
этот кал, и
это мать, мать заставляла!
На месте храма твоего воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня, и хотя и
эта не достроится, как и прежняя, но все же ты бы мог избежать
этой новой башни и
на тысячу лет сократить страдания людей, ибо к нам же ведь придут они, промучившись тысячу лет со своей башней!
— Я, брат, уезжая, думал, что имею
на всем свете хоть тебя, — с неожиданным чувством проговорил вдруг Иван, — а теперь вижу, что и в твоем сердце мне нет
места, мой милый отшельник. От формулы «все позволено» я не отрекусь, ну и что же, за
это ты от меня отречешься, да, да?
— Я говорил, вас жалеючи.
На вашем
месте, если бы только тут я, так все бы
это тут же бросил… чем у такого дела сидеть-с… — ответил Смердяков, с самым открытым видом смотря
на сверкающие глаза Ивана Федоровича. Оба помолчали.
Но была ли
это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед с учителем своим,
этого уже я не могу решить, к тому же вся речь старца в записке
этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам,
на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но все же говорили и от себя, вмешиваясь в разговор, может быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой в повествовании сем быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть
на постель свою, хотя и не засыпал, а гости не покидали
мест своих.
Потом, конечно, сообразил и припомнил, что нисколько она не смеялась, сама же, напротив, разговоры такие шутливо прерывала и зачинала
на место их другие, — но тогда сообразить
этого я не смог и запылал отомщением.
Кроткий отец иеромонах Иосиф, библиотекарь, любимец покойного, стал было возражать некоторым из злословников, что «не везде ведь
это и так» и что не догмат же какой в православии сия необходимость нетления телес праведников, а лишь мнение, и что в самых даже православных странах,
на Афоне например, духом тлетворным не столь смущаются, и не нетление телесное считается там главным признаком прославления спасенных, а цвет костей их, когда телеса их полежат уже многие годы в земле и даже истлеют в ней, «и если обрящутся кости желты, как воск, то вот и главнейший знак, что прославил Господь усопшего праведного; если же не желты, а черны обрящутся, то значит не удостоил такого Господь славы, — вот как
на Афоне,
месте великом, где издревле нерушимо и в светлейшей чистоте сохраняется православие», — заключил отец Иосиф.
И не для торжества убеждений каких-либо понадобились тогда чудеса Алеше (это-то уже вовсе нет), не для идеи какой-либо прежней, предвзятой, которая бы восторжествовала поскорей над другою, — о нет, совсем нет: тут во всем
этом и прежде всего,
на первом
месте, стояло пред ним лицо, и только лицо, — лицо возлюбленного старца его, лицо того праведника, которого он до такого обожания чтил.
И, вымолвив
это «жалкое» слово, Грушенька вдруг не выдержала, не докончила, закрыла лицо руками, бросилась
на диван в подушки и зарыдала как малое дитя. Алеша встал с
места и подошел к Ракитину.
— Поляк он, ее офицер
этот, — заговорил он опять, сдерживаясь, — да и не офицер он вовсе теперь, он в таможне чиновником в Сибири служил где-то там
на китайской границе, должно быть, какой полячоночек мозглявенький.
Место, говорят, потерял. Прослышал теперь, что у Грушеньки капитал завелся, вот и вернулся — в том и все чудеса.
Митя оборвал свою нелепую речь
этим «вот» и, вскочив с
места, ждал ответа
на свое глупое предложение.
Ревнивец чрезвычайно скоро (разумеется, после страшной сцены вначале) может и способен простить, например, уже доказанную почти измену, уже виденные им самим объятия и поцелуи, если бы, например, он в то же время мог как-нибудь увериться, что
это было «в последний раз» и что соперник его с
этого часа уже исчезнет, уедет
на край земли, или что сам он увезет ее куда-нибудь в такое
место, куда уж больше не придет
этот страшный соперник.
Что означало
это битье себя по груди по
этому месту и
на что он тем хотел указать —
это была пока еще тайна, которую не знал никто в мире, которую он не открыл тогда даже Алеше, но в тайне
этой заключался для него более чем позор, заключались гибель и самоубийство, он так уж решил, если не достанет тех трех тысяч, чтоб уплатить Катерине Ивановне и тем снять с своей груди, «с того
места груди» позор, который он носил
на ней и который так давил его совесть.
Ему тотчас же объяснили суетившиеся приказчики со слащавою речью, что в
этом первом ящике всего лишь полдюжины шампанского и «всякие необходимые
на первый случай предметы» из закусок, конфет, монпансье и проч. Но что главное «потребление» уложится и отправится сей же час особо, как и в тогдашний раз, в особой телеге и тоже тройкой и потрафит к сроку, «разве всего только часом позже Дмитрия Федоровича к
месту прибудет».
— Ах,
это прекрасный, прекрасный человек, я знакома с Михаилом Макаровичем. Непременно, именно к нему. Как вы находчивы, Петр Ильич, и как хорошо
это вы все придумали; знаете, я бы никак
на вашем
месте этого не придумала!
— И странно опять-таки, что вы так совсем уж забыли, в каком именно
месте бросили
на площади
эту… ладонку.
Бьюсь об заклад, что
это было
на том
месте, когда я про гуся рассказывал.
Потом мне вообразилось (
это уже сейчас, здесь)
на том
месте, когда я говорил: «Если бы не было Бога, то его надо выдумать», что я слишком тороплюсь выставить мое образование, тем более что
эту фразу я в книге прочел.
Весь
этот день он просидел
на своем
месте, почти не шелохнувшись; когда же стемнело и заперли ставни, Феня спросила барыню...
— Вот что я тебе могу твердо объявить, Грушенька, — сказал, вставая с
места, Алеша, — первое то, что он тебя любит, любит более всех
на свете, и одну тебя, в
этом ты мне верь.
— Сейчас покажу. Вчера получила — вчера и прочла. Вот здесь в газете «Слухи», в петербургской.
Эти «Слухи» стали издаваться с нынешнего года, я ужасно люблю слухи, и подписалась, и вот себе
на голову: вот они какие оказались слухи. Вот здесь, вот в
этом месте, читайте.
Здесь не
место начинать об
этой новой страсти Ивана Федоровича, отразившейся потом
на всей его жизни:
это все могло бы послужить канвой уже иного рассказа, другого романа, который и не знаю, предприму ли еще когда-нибудь.
— Как же
это нет-с? Следовало, напротив, за такие мои тогдашние слова вам, сыну родителя вашего, меня первым делом в часть представить и выдрать-с… по крайности по мордасам тут же
на месте отколотить, а вы, помилуйте-с, напротив, нимало не рассердимшись, тотчас дружелюбно исполняете в точности по моему весьма глупому слову-с и едете, что было вовсе нелепо-с, ибо вам следовало оставаться, чтобы хранить жизнь родителя… Как же мне было не заключить?
— Да, конечно, я чего-то ожидал, и он прав…» И ему опять в сотый раз припомнилось, как он в последнюю ночь у отца подслушивал к нему с лестницы, но с таким уже страданием теперь припомнилось, что он даже остановился
на месте как пронзенный: «Да, я
этого тогда ждал,
это правда!
Выслушав
это, Катерина Ивановна молча встала с
места, пошла к своему письменному столу, отперла стоявшую
на нем шкатулку, вынула какую-то бумажку и положила ее пред Иваном.
— Сумасшедший! — завопил он и, быстро вскочив с
места, откачнулся назад, так что стукнулся спиной об стену и как будто прилип к стене, весь вытянувшись в нитку. Он в безумном ужасе смотрел
на Смердякова. Тот, нимало не смутившись его испугом, все еще копался в чулке, как будто все силясь пальцами что-то в нем ухватить и вытащить. Наконец ухватил и стал тащить. Иван Федорович видел, что
это были какие-то бумаги или какая-то пачка бумаг. Смердяков вытащил ее и положил
на стол.
— Так неужели, неужели ты все
это тогда же так
на месте и обдумал? — воскликнул Иван Федорович вне себя от удивления. Он опять глядел
на Смердякова в испуге.
— «Отец святой,
это не утешение! — восклицает отчаянный, — я был бы, напротив, в восторге всю жизнь каждый день оставаться с носом, только бы он был у меня
на надлежащем
месте!» — «Сын мой, — вздыхает патер, — всех благ нельзя требовать разом, и
это уже ропот
на Провидение, которое даже и тут не забыло вас; ибо если вы вопиете, как возопили сейчас, что с радостью готовы бы всю жизнь оставаться с носом, то и тут уже косвенно исполнено желание ваше: ибо, потеряв нос, вы тем самым все же как бы остались с носом…»
Но что особенно поразило,
это — внезапная выходка Мити: только что донесли о Смердякове, как вдруг он со своего
места воскликнул
на всю залу...
Прокричав
это, он сел
на место, видимо весь дрожа.
К тому же мое описание вышло бы отчасти и лишним, потому что в речах прокурора и защитника, когда приступили к прениям, весь ход и смысл всех данных и выслушанных показаний были сведены как бы в одну точку с ярким и характерным освещением, а
эти две замечательные речи я, по крайней мере
местами, записал в полноте и передам в свое время, равно как и один чрезвычайный и совсем неожиданный эпизод процесса, разыгравшийся внезапно еще до судебных прений и несомненно повлиявший
на грозный и роковой исход его.
— Ну да, гулять, и я то же говорю. Вот ум его и пошел прогуливаться и пришел в такое глубокое
место, в котором и потерял себя. А между тем,
это был благодарный и чувствительный юноша, о, я очень помню его еще вот таким малюткой, брошенным у отца в задний двор, когда он бегал по земле без сапожек и с панталончиками
на одной пуговке.
Признаюсь, я именно подумал тогда, что он говорит об отце и что он содрогается, как от позора, при мысли пойти к отцу и совершить с ним какое-нибудь насилие, а между тем он именно тогда как бы
на что-то указывал
на своей груди, так что, помню, у меня мелькнула именно тогда же какая-то мысль, что сердце совсем не в той стороне груди, а ниже, а он ударяет себя гораздо выше, вот тут, сейчас ниже шеи, и все указывает в
это место.
И с
этим словом, не дожидаясь позволения, вдруг сам повернулся и пошел было из залы. Но, пройдя шага четыре, остановился, как бы что-то вдруг обдумав, тихо усмехнулся и воротился опять
на прежнее
место.
В тот вечер, когда было написано
это письмо, напившись в трактире «Столичный город», он, против обыкновения, был молчалив, не играл
на биллиарде, сидел в стороне, ни с кем не говорил и лишь согнал с
места одного здешнего купеческого приказчика, но
это уже почти бессознательно, по привычке к ссоре, без которой, войдя в трактир, он уже не мог обойтись.
Давеча я был даже несколько удивлен: высокоталантливый обвинитель, заговорив об
этом пакете, вдруг сам — слышите, господа, сам — заявил про него в своей речи, именно в том
месте, где он указывает
на нелепость предположения, что убил Смердяков: „Не было бы
этого пакета, не останься он
на полу как улика, унеси его грабитель с собою, то никто бы и не узнал в целом мире, что был пакет, а в нем деньги, и что, стало быть, деньги были ограблены подсудимым“.
Я бы не стал над
этим смеяться
на его
месте,
на месте обвинителя!
— Стыдно, позорно было бы не оправдать! — восклицал чиновник. — Пусть он убил, но ведь отец и отец! И наконец, он был в таком исступлении… Он действительно мог только махнуть пестом, и тот повалился. Плохо только, что лакея тут притянули.
Это просто смешной эпизод. Я бы
на месте защитника так прямо и сказал: убил, но не виновен, вот и черт с вами!