Не смущало его нисколько, что этот старец все-таки стоит пред ним единицей: «Все равно, он свят, в его сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит наконец правду на земле, и будут все святы, и будут
любить друг друга, и не будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а будут все как дети Божии и наступит настоящее царство Христово».
Неточные совпадения
Надо прибавить, что не только в честности его он был уверен, но почему-то даже и
любил его, хотя малый и на него глядел так же косо, как и на
других, и все молчал.
— Но ведь теперь вы же его и спасете. Вы дали слово. Вы вразумите его, вы откроете ему, что
любите другого, давно, и который теперь вам руку свою предлагает…
Они расходились по домам из класса со своими ранчиками за плечами,
другие с кожаными мешочками на ремнях через плечо, одни в курточках,
другие в пальтишках, а иные и в высоких сапогах со складками на голенищах, в каких особенно
любят щеголять маленькие детки, которых балуют зажиточные отцы.
Промелькнула и еще одна мысль — вдруг и неудержимо: «А что, если она и никого не
любит, ни того, ни
другого?» Замечу, что Алеша как бы стыдился таких своих мыслей и упрекал себя в них, когда они в последний месяц, случалось, приходили ему.
Ко всем
другим субъектам человеческого рода эти же самые истязатели относятся даже благосклонно и кротко, как образованные и гуманные европейские люди, но очень
любят мучить детей,
любят даже самих детей в этом смысле.
Милые мои, чего мы ссоримся,
друг пред
другом хвалимся, один на
другом обиды помним: прямо в сад пойдем и станем гулять и резвиться,
друг друга любить и восхвалять, и целовать, и жизнь нашу благословлять».
И сколько тайн разрешенных и откровенных: восстановляет Бог снова Иова, дает ему вновь богатство, проходят опять многие годы, и вот у него уже новые дети,
другие, и
любит он их — Господи: «Да как мог бы он, казалось, возлюбить этих новых, когда тех прежних нет, когда тех лишился?
Расставили нас, в двенадцати шагах
друг от
друга, ему первый выстрел — стою я пред ним веселый, прямо лицом к лицу, глазом не смигну,
любя на него гляжу, знаю, что сделаю.
Он глядел на это прошлое с бесконечным состраданием и решил со всем пламенем своей страсти, что раз Грушенька выговорит ему, что его
любит и за него идет, то тотчас же и начнется совсем новая Грушенька, а вместе с нею и совсем новый Дмитрий Федорович, безо всяких уже пороков, а лишь с одними добродетелями: оба они
друг другу простят и начнут свою жизнь уже совсем по-новому.
— Некогда устриц, — заметил Митя, — да и аппетита нет. Знаешь,
друг, — проговорил он вдруг с чувством, — не
любил я никогда всего этого беспорядка.
Так ведь рассказала же тебе, дурачку, Феня, как я Алеше в окно прокричала, что
любила часочек Митеньку, а теперь еду
любить…
другого.
Митя, Митя, как это я могла, дура, подумать, что
люблю другого после тебя!
— Папа, не плачь… а как я умру, то возьми ты хорошего мальчика,
другого… сам выбери из них из всех, хорошего, назови его Илюшей и
люби его вместо меня…
Лучше в каторгу, чем твоя любовь, ибо
другую люблю, а ее слишком сегодня узнала, как же ты можешь простить?
О, я
люблю мечты пылких, молодых, трепещущих жаждой жизни
друзей моих!
— Мое, мое! — воскликнул Митя. — Не пьяный бы не написал!.. За многое мы
друг друга ненавидели, Катя, но клянусь, клянусь, я тебя и ненавидя
любил, а ты меня — нет!
Вспомнит когда-нибудь Митю Карамазова, увидит, как
любил ее Митя, пожалеет Митю!» Много картинности, романического исступления, дикого карамазовского безудержу и чувствительности — ну и еще чего-то
другого, господа присяжные, чего-то, что кричит в душе, стучит в уме неустанно и отравляет его сердце до смерти; это что-то — это совесть, господа присяжные, это суд ее, это страшные ее угрызения!
— Любовь прошла, Митя! — начала опять Катя, — но дорого до боли мне то, что прошло. Это узнай навек. Но теперь, на одну минутку, пусть будет то, что могло бы быть, — с искривленною улыбкой пролепетала она, опять радостно смотря ему в глаза. — И ты теперь
любишь другую, и я
другого люблю, а все-таки тебя вечно буду
любить, а ты меня, знал ли ты это? Слышишь,
люби меня, всю твою жизнь
люби! — воскликнула она с каким-то почти угрожающим дрожанием в голосе.
— И все вообще, такой ужас! Ты не знаешь: отец, зимою, увлекался водевильной актрисой; толстенькая, красная, пошлая, как торговка. Я не очень хороша с Верой Петровной, мы не
любим друг друга, но — господи! Как ей было тяжело! У нее глаза обезумели. Видел, как она поседела? До чего все это грубо и страшно. Люди топчут друг друга. Я хочу жить, Клим, но я не знаю — как?
Итак, что до чувств и отношений моих к Лизе, то все, что было наружу, была лишь напускная, ревнивая ложь с обеих сторон, но никогда мы оба не
любили друг друга сильнее, как в это время. Прибавлю еще, что к Макару Ивановичу, с самого появления его у нас, Лиза, после первого удивления и любопытства, стала почему-то относиться почти пренебрежительно, даже высокомерно. Она как бы нарочно не обращала на него ни малейшего внимания.
Неточные совпадения
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами! не дадите ни слова поговорить о деле. Ну что,
друг, как твой барин?.. строг?
любит этак распекать или нет?
Хлестаков. Это правда. Я, признаюсь, сам
люблю иногда заумствоваться: иной раз прозой, а в
другой и стишки выкинутся.
Хлестаков (провожая).Нет, ничего. Это все очень смешно, что вы говорили. Пожалуйста, и в
другое тоже время… Я это очень
люблю. (Возвращается и, отворивши дверь, кричит вслед ему.)Эй вы! как вас? я все позабываю, как ваше имя и отчество.
19) Грустилов, Эраст Андреевич, статский советник.
Друг Карамзина. Отличался нежностью и чувствительностью сердца,
любил пить чай в городской роще и не мог без слез видеть, как токуют тетерева. Оставил после себя несколько сочинений идиллического содержания и умер от меланхолии в 1825 году. Дань с откупа возвысил до пяти тысяч рублей в год.
10) Маркиз де Санглот, Антон Протасьевич, французский выходец и
друг Дидерота. Отличался легкомыслием и
любил петь непристойные песни. Летал по воздуху в городском саду и чуть было не улетел совсем, как зацепился фалдами за шпиц, и оттуда с превеликим трудом снят. За эту затею уволен в 1772 году, а в следующем же году, не уныв духом, давал представления у Излера на минеральных водах. [Это очевидная ошибка. — Прим. издателя.]