Неточные совпадения
Алеша запомнил в
тот миг и
лицо своей матери: он говорил, что оно было исступленное, но прекрасное, судя по
тому, сколько мог он припомнить.
Он был в
то время даже очень красив собою, строен, средневысокого роста, темно-рус, с правильным, хотя несколько удлиненным овалом
лица, с блестящими темно-серыми широко расставленными глазами, весьма задумчивый и по-видимому весьма спокойный.
Про старца Зосиму говорили многие, что он, допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему исповедовать сердце свое и жаждавших от него совета и врачебного слова, до
того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на
лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем
тот пришел, чего
тому нужно и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем
тот молвил слово.
Федор Павлович, кажется, первый и, кажется, шутя подал мысль о
том, чтобы сойтись всем в келье старца Зосимы и, хоть и не прибегая к прямому его посредничеству, все-таки как-нибудь сговориться приличнее, причем сан и
лицо старца могли бы иметь нечто внушающее и примирительное.
— Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских
лиц пристроены здесь же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти самые окна, и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров,
то есть все же за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
Раз, много лет уже
тому назад, говорю одному влиятельному даже
лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», — в смысле
то есть чести, так сказать нравственных качеств, а он мне вдруг на
то: «А вы ее щекотали?» Не удержался, вдруг, дай, думаю, полюбезничаю: «Да, говорю, щекотал-с» — ну тут он меня и пощекотал…
Многие из «высших» даже
лиц и даже из ученейших, мало
того, некоторые из вольнодумных даже
лиц, приходившие или по любопытству, или по иному поводу, входя в келью со всеми или получая свидание наедине, ставили себе в первейшую обязанность, все до единого, глубочайшую почтительность и деликатность во все время свидания,
тем более что здесь денег не полагалось, а была лишь любовь и милость с одной стороны, а с другой — покаяние и жажда разрешить какой-нибудь трудный вопрос души или трудный момент в жизни собственного сердца.
— Простите меня… — начал Миусов, обращаясь к старцу, — что я, может быть, тоже кажусь вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка моя в
том, что я поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного
лица захочет понять свои обязанности… Я не сообразил, что придется просить извинения именно за
то, что с ним входишь…
— А вот далекая! — указал он на одну еще вовсе не старую женщину, но очень худую и испитую, не
то что загоревшую, а как бы всю почерневшую
лицом. Она стояла на коленях и неподвижным взглядом смотрела на старца. Во взгляде ее было что-то как бы исступленное.
— Это я на него, на него! — указала она на Алешу, с детской досадой на себя за
то, что не вытерпела и рассмеялась. Кто бы посмотрел на Алешу, стоявшего на шаг позади старца,
тот заметил бы в его
лице быструю краску, в один миг залившую его щеки. Глаза его сверкнули и потупились.
Он говорил так же откровенно, как вы, хотя и шутя, но скорбно шутя; я, говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество вообще,
тем меньше я люблю людей в частности,
то есть порознь, как отдельных
лиц.
И она вдруг, не выдержав, закрыла
лицо рукой и рассмеялась ужасно, неудержимо, своим длинным, нервным, сотрясающимся и неслышным смехом. Старец выслушал ее улыбаясь и с нежностью благословил; когда же она стала целовать его руку,
то вдруг прижала ее к глазам своим и заплакала...
— В Париже, уже несколько лет
тому, вскоре после декабрьского переворота, мне пришлось однажды, делая по знакомству визит одному очень-очень важному и управляющему тогда
лицу, повстречать у него одного прелюбопытнейшего господина.
Был он мускулист, и в нем можно было угадывать значительную физическую силу,
тем не менее в
лице его выражалось как бы нечто болезненное.
Впрочем, некоторая болезненность его
лица в настоящую минуту могла быть понятна: все знали или слышали о чрезвычайно тревожной и «кутящей» жизни, которой он именно в последнее время у нас предавался, равно как всем известно было и
то необычайное раздражение, до которого он достиг в ссорах со своим отцом из-за спорных денег.
Дело было именно в
том, чтобы был непременно другой человек, старинный и дружественный, чтобы в больную минуту позвать его, только с
тем чтобы всмотреться в его
лицо, пожалуй переброситься словцом, совсем даже посторонним каким-нибудь, и коли он ничего, не сердится,
то как-то и легче сердцу, а коли сердится, ну, тогда грустней.
Наконец отец ее помер, и она
тем самым стала всем богомольным
лицам в городе еще милее, как сирота.
— Я ведь не знаю, не знаю… Может быть, не убью, а может, убью. Боюсь, что ненавистен он вдруг мне станет своим
лицом в
ту самую минуту. Ненавижу я его кадык, его нос, его глаза, его бесстыжую насмешку. Личное омерзение чувствую. Вот этого боюсь. Вот и не удержусь…
Опять-таки и
то взямши, что никто в наше время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная с самых даже высоких
лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного человека на всей земле, много двух, да и
то, может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе, —
то коли так-с, коли все остальные выходят неверующие,
то неужели же всех сих остальных,
то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь
тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии своем, столь известном, никому из них не простит?
Алеша с самого
того времени, как он заговорил о его матери, мало-помалу стал изменяться в
лице.
Тем временем Иван и Григорий подняли старика и усадили в кресла.
Лицо его было окровавлено, но сам он был в памяти и с жадностью прислушивался к крикам Дмитрия. Ему все еще казалось, что Грушенька вправду где-нибудь в доме. Дмитрий Федорович ненавистно взглянул на него уходя.
— А зачем «сохрани»? — все
тем же шепотом продолжал Иван, злобно скривив
лицо. — Один гад съест другую гадину, обоим туда и дорога!
И однако же, несмотря на
то, было столько света в
лице ее, столько веры в будущее.
Но
лицо его, чем дальше подвигался рассказ, становилось не
то что мрачным, а как бы грозным.
Тем неожиданнее было, когда вдруг с непостижимою быстротой изменилось разом все
лицо его, доселе гневное и свирепое, сжатые губы раздвинулись и Дмитрий Федорович залился вдруг самым неудержимым, самым неподдельным смехом.
Что всего более поразило бедного монашка, так это
то, что отец Ферапонт, при несомненном великом постничестве его и будучи в столь преклонных летах, был еще на вид старик сильный, высокий, державший себя прямо, несогбенно, с
лицом свежим, хоть и худым, но здоровым.
— Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные;
то ли дело… Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее мое
лицо (потому что я лучше его был собой в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же, как и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
Лицо его изображало какую-то крайнюю наглость и в
то же время — странно это было — видимую трусость.
Алеша хотел было обнять его, до
того он был доволен. Но, взглянув на него, он вдруг остановился:
тот стоял, вытянув шею, вытянув губы, с исступленным и побледневшим
лицом и что-то шептал губами, как будто желая что-то выговорить; звуков не было, а он все шептал губами, было как-то странно.
Чтобы полюбить человека, надо, чтобы
тот спрятался, а чуть лишь покажет
лицо свое — пропала любовь.
К
тому же страдание и страдание: унизительное страдание, унижающее меня, голод например, еще допустит во мне мой благодетель, но чуть повыше страдание, за идею например, нет, он это в редких разве случаях допустит, потому что он, например, посмотрит на меня и вдруг увидит, что у меня вовсе не
то лицо, какое, по его фантазии, должно бы быть у человека, страдающего за такую-то, например, идею.
Они били, секли, пинали ее ногами, не зная сами за что, обратили все тело ее в синяки; наконец дошли и до высшей утонченности: в холод, в мороз запирали ее на всю ночь в отхожее место, и за
то, что она не просилась ночью (как будто пятилетний ребенок, спящий своим ангельским крепким сном, еще может в эти лета научиться проситься), — за это обмазывали ей все
лицо ее калом и заставляли ее есть этот кал, и это мать, мать заставляла!
Иван Федорович опять остановился и опять быстро повернулся к Смердякову. Но и с
тем точно что случилось. Вся фамильярность и небрежность его соскочили мгновенно; все
лицо его выразило чрезвычайное внимание и ожидание, но уже робкое и подобострастное: «Не скажешь ли, дескать, еще чего, не прибавишь ли», — так и читалось в его пристальном, так и впившемся в Ивана Федоровича взгляде.
— Совершенно верно-с… — пробормотал уже пресекшимся голосом Смердяков, гнусно улыбаясь и опять судорожно приготовившись вовремя отпрыгнуть назад. Но Иван Федорович вдруг, к удивлению Смердякова, засмеялся и быстро прошел в калитку, продолжая смеяться. Кто взглянул бы на его
лицо,
тот наверно заключил бы, что засмеялся он вовсе не оттого, что было так весело. Да и сам он ни за что не объяснил бы, что было тогда с ним в
ту минуту. Двигался и шел он точно судорогой.
Когда Алеша с тревогой и с болью в сердце вошел в келью старца,
то остановился почти в изумлении: вместо отходящего больного, может быть уже без памяти, каким боялся найти его, он вдруг его увидал сидящим в кресле, хотя с изможженным от слабости, но с бодрым и веселым
лицом, окруженного гостями и ведущего с ними тихую и светлую беседу.
Раз или два в жизни видел я у некоторых такое же выражение
лица… как бы изображавшее всю судьбу
тех людей, и судьба их, увы, сбылась.
Чудно это, отцы и учители, что, не быв столь похож на него
лицом, а лишь несколько, Алексей казался мне до
того схожим с
тем духовно, что много раз считал я его как бы прямо за
того юношу, брата моего, пришедшего ко мне на конце пути моего таинственно, для некоего воспоминания и проникновения, так что даже удивлялся себе самому и таковой странной мечте моей.
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и плачет; утирает потом
лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее о
том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой земле, изрекши на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о
том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
С краской в
лице начал вспоминать, как много раз почти высказывал ей любовь мою, а так как она меня не останавливала и не предупредила,
то, стало быть, вывел я, надо мною смеялась.
Все мне вдруг снова представилось, точно вновь повторилось: стоит он предо мною, а я бью его с размаху прямо в
лицо, а он держит руки по швам, голову прямо, глаза выпучил как во фронте, вздрагивает с каждым ударом и даже руки поднять, чтобы заслониться, не смеет — и это человек до
того доведен, и это человек бьет человека!
Все время, как он говорил это, глядел я ему прямо в
лицо и вдруг ощутил к нему сильнейшую доверенность, а кроме
того, и необычайное и с моей стороны любопытство, ибо почувствовал, что есть у него в душе какая-то своя особая тайна.
Ибо всякий-то теперь стремится отделить свое
лицо наиболее, хочет испытать в себе самом полноту жизни, а между
тем выходит изо всех его усилий вместо полноты жизни лишь полное самоубийство, ибо вместо полноты определения существа своего впадают в совершенное уединение.
И вот однажды, совсем даже неожиданно, после
того как он долго и пламенно говорил, вижу, что он вдруг побледнел,
лицо совсем перекосилось, сам же на меня глядит как в упор.
Выражение же
лица имел самое нетерпеливое и как бы уже раздраженное
тем, что ожидаемое столь долго не совершается.
— Так умер старец Зосима! — воскликнула Грушенька. — Господи, а я
того и не знала! — Она набожно перекрестилась. — Господи, да что же я, а я-то у него на коленках теперь сижу! — вскинулась она вдруг как в испуге, мигом соскочила с колен и пересела на диван. Алеша длинно с удивлением поглядел на нее, и на
лице его как будто что засветилось.
Алеша, поди ко мне, сядь сюда, — манила она его с радостною улыбкой, — вот так, вот садись сюда, скажи ты мне (она взяла его за руку и заглядывала ему, улыбаясь, в
лицо), — скажи ты мне: люблю я
того или нет?
Да, к нему, к нему подошел он, сухенький старичок, с мелкими морщинками на
лице, радостный и тихо смеющийся. Гроба уж нет, и он в
той же одежде, как и вчера сидел с ними, когда собрались к нему гости.
Лицо все открытое, глаза сияют. Как же это, он, стало быть, тоже на пире, тоже званный на брак в Кане Галилейской…
К
тому же Митенька вспоминал потом, что в
ту минуту уловил как бы некоторое невольное и гордое презрение к этому посланию из Сибири в
лице самой Грушеньки.
Поразило тоже Митю чрезвычайно опухшее за последнее время
лицо Кузьмы Кузьмича: нижняя и без
того толстая губа его казалась теперь какою-то отвисшею лепешкой.
Важно и молча поклонился он гостю, указал ему на кресло подле дивана, а сам медленно, опираясь на руку сына и болезненно кряхтя, стал усаживаться напротив Мити на диван, так что
тот, видя болезненные усилия его, немедленно почувствовал в сердце своем раскаяние и деликатный стыд за свое теперешнее ничтожество пред столь важным им обеспокоенным
лицом.