Неточные совпадения
Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но, однако, сам знаю, что человек он отнюдь
не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Федорович, что вы выбрали его своим героем? Что сделал он такого?
Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время на изучение фактов его жизни?
А коли нет крючьев, стало быть, и все побоку, значит, опять невероятно:
кто же меня тогда крючьями-то потащит, потому что если уж меня
не потащат, то что ж тогда будет, где же правда на свете?
Когда и
кем насадилось оно и в нашем подгородном монастыре,
не могу сказать, но в нем уже считалось третье преемничество старцев, и старец Зосима был из них последним, но и он уже почти помирал от слабости и болезней, а заменить его даже и
не знали
кем.
Надо заметить, что Алеша, живя тогда в монастыре, был еще ничем
не связан, мог выходить куда угодно хоть на целые дни, и если носил свой подрясник, то добровольно, чтобы ни от
кого в монастыре
не отличаться.
— Сам
не знаю про какого.
Не знаю и
не ведаю. Введен в обман, говорили. Слышал, и знаете
кто рассказал? А вот Петр Александрович Миусов, вот что за Дидерота сейчас рассердился, вот он-то и рассказал.
К
кому ж он придет, коль вас вместе, отца с матерью,
не найдет?
— Это я на него, на него! — указала она на Алешу, с детской досадой на себя за то, что
не вытерпела и рассмеялась.
Кто бы посмотрел на Алешу, стоявшего на шаг позади старца, тот заметил бы в его лице быструю краску, в один миг залившую его щеки. Глаза его сверкнули и потупились.
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда
не могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и
кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно?
Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз
не договорила,
не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
И я
не знаю, к
кому обратиться, я
не смела всю жизнь…
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней
не в состоянии прожить ни с
кем в одной комнате, о чем знаю из опыта.
— В происшедшем скандале мы все виноваты! — горячо проговорил он, — но я все же ведь
не предчувствовал, идя сюда, хотя и знал, с
кем имею дело…
— Это что же он в ноги-то, это эмблема какая-нибудь? — попробовал было разговор начать вдруг почему-то присмиревший Федор Павлович, ни к
кому, впрочем,
не осмеливаясь обратиться лично. Они все выходили в эту минуту из ограды скита.
И
кто, брат,
кого после этого ревнует —
не знаю!
— Нет, нет, я шучу, извини. У меня совсем другое на уме. Позволь, однако:
кто бы тебе мог такие подробности сообщить, и от
кого бы ты мог о них слышать. Ты
не мог ведь быть у Катерины Ивановны лично, когда он про тебя говорил?
— Конечно, тебе, — крикнул Федор Павлович. — А то
кому же?
Не отцу же игумену быть фон Зоном!
Вот в эти-то мгновения он и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и
не в той комнате, а во флигеле, был такой человек, преданный, твердый, совсем
не такой, как он,
не развратный, который хотя бы все это совершающееся беспутство и видел и знал все тайны, но все же из преданности допускал бы это все,
не противился, главное —
не укорял и ничем бы
не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а в случае нужды так бы и защитил его, — от
кого?
В нем симпатия к этой несчастной обратилась во что-то священное, так что и двадцать лет спустя он бы
не перенес, от
кого бы то ни шло, даже худого намека о ней и тотчас бы возразил обидчику.
С тех пор многие годы он ни разу о своем ребенке
не упомянул, да и Марфа Игнатьевна ни разу при нем про ребенка своего
не вспоминала, а когда с
кем случалось говорить о своем «деточке», то говорила шепотом, хотя бы тут и
не было Григория Васильевича.
Впоследствии Федор Павлович клятвенно уверял, что тогда и он вместе со всеми ушел; может быть, так именно и было, никто этого
не знает наверно и никогда
не знал, но месяцев через пять или шесть все в городе заговорили с искренним и чрезвычайным негодованием о том, что Лизавета ходит беременная, спрашивали и доискивались: чей грех,
кто обидчик?
«Она сама, низкая, виновата», — говорил он утвердительно, а обидчиком был
не кто иной, как «Карп с винтом» (так назывался один известный тогда городу страшный арестант, к тому времени бежавший из губернского острога и в нашем городе тайком проживавший).
Да и был он уверен вполне, что отец
кого другого, а его обидеть
не захочет.
Еще страшнее,
кто уже с идеалом содомским в душе
не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы.
— Нет,
не далеко, — с жаром проговорил Алеша. (Видимо, эта мысль давно уже в нем была.) — Всё одни и те же ступеньки. Я на самой низшей, а ты вверху, где-нибудь на тринадцатой. Я так смотрю на это дело, но это всё одно и то же, совершенно однородное.
Кто ступил на нижнюю ступеньку, тот все равно непременно вступит и на верхнюю.
—
Кому можно — совсем
не вступать.
Испугалась ужасно: «
Не пугайте, пожалуйста, от
кого вы слышали?» — «
Не беспокойтесь, говорю, никому
не скажу, а вы знаете, что я на сей счет могила, а вот что хотел я вам только на сей счет тоже в виде, так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у него
не окажется, так чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда лучше вашу институтку секретно, мне как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секрет сохраню».
Ты разве человек, — обращался он вдруг прямо к Смердякову, — ты
не человек, ты из банной мокроты завелся, вот ты
кто…» Смердяков, как оказалось впоследствии, никогда
не мог простить ему этих слов.
С татарина поганого
кто же станет спрашивать, Григорий Васильевич, хотя бы и в небесах, за то, что он
не христианином родился, и
кто же станет его за это наказывать, рассуждая, что с одного вола двух шкур
не дерут.
— Нет, нет, нет, я тебе верю, а вот что: сходи ты к Грушеньке сам аль повидай ее как; расспроси ты ее скорей, как можно скорей, угадай ты сам своим глазом: к
кому она хочет, ко мне аль к нему? Ась? Что? Можешь аль
не можешь?
— К чему же тут вмешивать решение по достоинству? Этот вопрос всего чаще решается в сердцах людей совсем
не на основании достоинств, а по другим причинам, гораздо более натуральным. А насчет права, так
кто же
не имеет права желать?
Но старшие и опытнейшие из братии стояли на своем, рассуждая, что «
кто искренно вошел в эти стены, чтобы спастись, для тех все эти послушания и подвиги окажутся несомненно спасительными и принесут им великую пользу;
кто же, напротив, тяготится и ропщет, тот все равно как бы и
не инок и напрасно только пришел в монастырь, такому место в миру.
Противник этот был чрезвычайно опасный, несмотря на то, что он, как молчальник, почти и
не говорил ни с
кем ни слова.
—
Не имеют ли нужды в тебе? Обещал ли
кому вчера на сегодня быти?
— Видишь. Непременно иди.
Не печалься. Знай, что
не умру без того, чтобы
не сказать при тебе последнее мое на земле слово. Тебе скажу это слово, сынок, тебе и завещаю его. Тебе, сынок милый, ибо любишь меня. А теперь пока иди к тем,
кому обещал.
— Да с
кем, с
кем? — воскликнула Lise, — мама, вы, верно, хотите умертвить меня. Я вас спрашиваю — вы мне
не отвечаете.
Очевидно, этот самый господин и крикнул из-за двери: «
кто таков», так как другого мужчины в комнате
не было.
Еще хуже того, если он
не убьет, а лишь только меня искалечит: работать нельзя, а рот-то все-таки остается,
кто ж его накормит тогда, мой рот, и
кто ж их-то всех тогда накормит-с?
А Господь один видит, от
кого мошенничество-то это вышло-с и по чьему приказу я как мелкая сошка тут действовал-с, —
не по ее ли самой распоряжению да Федора Павловича?
— Да, Lise, вот давеча ваш вопрос: нет ли в нас презрения к тому несчастному, что мы так душу его анатомируем, — этот вопрос мученический… видите, я никак
не умею это выразить, но у
кого такие вопросы являются, тот сам способен страдать. Сидя в креслах, вы уж и теперь должны были много передумать…
— Это чтобы стих-с, то это существенный вздор-с. Рассудите сами:
кто же на свете в рифму говорит? И если бы мы стали все в рифму говорить, хотя бы даже по приказанию начальства, то много ли бы мы насказали-с? Стихи
не дело, Марья Кондратьевна.
— Хотя бы я и по знакомству сюда приходил, — начал вновь Смердяков, — но они и здесь меня бесчеловечно стеснили беспрестанным спросом про барина: что, дескать, да как у них,
кто приходит и
кто таков уходит, и
не могу ли я что иное им сообщить? Два раза грозили мне даже смертью.
Этого
кто ж
не видал, это русизм.
Тут именно незащищенность-то этих созданий и соблазняет мучителей, ангельская доверчивость дитяти, которому некуда деться и
не к
кому идти, — вот это-то и распаляет гадкую кровь истязателя.
Я
не знаю,
кто ты, и знать
не хочу: ты ли это или только подобие его, но завтра же я осужу и сожгу тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал твои ноги, завтра же по одному моему мановению бросится подгребать к твоему костру угли, знаешь ты это?
Ты возразил, что человек жив
не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли, и сразится с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним, восклицая: «
Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!» Знаешь ли ты, что пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные.
И вот вместо твердых основ для успокоения совести человеческой раз навсегда — ты взял все, что есть необычайного, гадательного и неопределенного, взял все, что было
не по силам людей, а потому поступил как бы и
не любя их вовсе, — и это
кто же: тот, который пришел отдать за них жизнь свою!
Или я
не знаю, с
кем говорю?
Ибо
кому же владеть людьми как
не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их.
— К
кому примкнул, к каким умным людям? — почти в азарте воскликнул Алеша. — Никакого у них нет такого ума и никаких таких тайн и секретов… Одно только разве безбожие, вот и весь их секрет. Инквизитор твой
не верует в Бога, вот и весь его секрет!
Кто знает, может быть, этот проклятый старик, столь упорно и столь по-своему любящий человечество, существует и теперь в виде целого сонма многих таковых единых стариков и
не случайно вовсе, а существует как согласие, как тайный союз, давно уже устроенный для хранения тайны, для хранения ее от несчастных и малосильных людей, с тем чтобы сделать их счастливыми.