Неточные совпадения
Дело в том,
что это, пожалуй, и деятель, но деятель неопределенный, невыяснившийся.
Пикантное состояло еще и
в том,
что дело обошлось увозом, а это очень прельстило Аделаиду Ивановну.
В продолжение своей карьеры он перебывал
в связях со многими либеральнейшими людьми своей эпохи, и
в России и за границей, знавал лично и Прудона и Бакунина и особенно любил вспоминать и рассказывать, уже под концом своих странствий, о трех
днях февральской парижской революции сорок восьмого года, намекая,
что чуть ли и сам он не был
в ней участником на баррикадах.
Услышав все про Аделаиду Ивановну, которую, разумеется, помнил и когда-то даже заметил, и узнав,
что остался Митя, он, несмотря на все молодое негодование свое и презрение к Федору Павловичу,
в это
дело ввязался.
Он долго потом рассказывал,
в виде характерной черты,
что когда он заговорил с Федором Павловичем о Мите, то тот некоторое время имел вид совершенно не понимающего, о каком таком ребенке идет
дело, и даже как бы удивился,
что у него есть где-то
в доме маленький сын.
Петр Александрович повел
дело горячо и даже назначен был (купно с Федором Павловичем)
в опекуны ребенку, потому
что все же после матери оставалось именьице — дом и поместье.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и
в конце концов так случилось,
что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился
в наш городок
в другой раз, чтобы совсем уж покончить
дела с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению,
что у него уже ровно нет ничего,
что и сосчитать даже трудно,
что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже сам должен ему;
что по таким-то и таким-то сделкам,
в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Но
дело было
в другой губернии; да и
что могла понимать шестнадцатилетняя девочка, кроме того,
что лучше
в реку,
чем оставаться у благодетельницы.
Федор Павлович, сообразив все
дело, нашел,
что оно
дело хорошее, и
в формальном согласии своем насчет воспитания детей у генеральши не отказал потом ни
в одном пункте.
Только впоследствии объяснилось,
что Иван Федорович приезжал отчасти по просьбе и по
делам своего старшего брата, Дмитрия Федоровича, которого
в первый раз отроду узнал и увидал тоже почти
в это же самое время,
в этот самый приезд, но с которым, однако же, по одному важному случаю, касавшемуся более Дмитрия Федоровича, вступил еще до приезда своего из Москвы
в переписку.
Но эту странную черту
в характере Алексея, кажется, нельзя было осудить очень строго, потому
что всякий чуть-чуть лишь узнавший его тотчас, при возникшем на этот счет вопросе, становился уверен,
что Алексей непременно из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы даже целый капитал, то он не затруднится отдать его, по первому даже спросу, или на доброе
дело, или, может быть, даже просто ловкому пройдохе, если бы тот у него попросил.
В гимназии своей он курса не кончил; ему оставался еще целый год, как он вдруг объявил своим дамам,
что едет к отцу по одному
делу, которое взбрело ему
в голову.
Надо заметить,
что Алеша, живя тогда
в монастыре, был еще ничем не связан, мог выходить куда угодно хоть на целые
дни, и если носил свой подрясник, то добровольно, чтобы ни от кого
в монастыре не отличаться.
В последнее время от припадков болезни он становился иногда так слаб,
что едва бывал
в силах выйти из кельи, и богомольцы ждали иногда
в монастыре его выхода по нескольку
дней.
В самом
деле, было что-то
в лице старца,
что многим бы, и кроме Миусова, не понравилось.
Именно мне все так и кажется, когда я к людям вхожу,
что я подлее всех и
что меня все за шута принимают, так вот «давай же я и
в самом
деле сыграю шута, не боюсь ваших мнений, потому
что все вы до единого подлее меня!» Вот потому я и шут, от стыда шут, старец великий, от стыда.
— Правда, вы не мне рассказывали; но вы рассказывали
в компании, где и я находился, четвертого года это
дело было. Я потому и упомянул,
что рассказом сим смешливым вы потрясли мою веру, Петр Александрович. Вы не знали о сем, не ведали, а я воротился домой с потрясенною верой и с тех пор все более и более сотрясаюсь. Да, Петр Александрович, вы великого падения были причиной! Это уж не Дидерот-с!
Они уже с неделю как жили
в нашем городе, больше по
делам,
чем для богомолья, но уже раз, три
дня тому назад, посещали старца.
— О, я настоятельно просила, я умоляла, я готова была на колени стать и стоять на коленях хоть три
дня пред вашими окнами, пока бы вы меня впустили. Мы приехали к вам, великий исцелитель, чтобы высказать всю нашу восторженную благодарность. Ведь вы Лизу мою исцелили, исцелили совершенно, а
чем? — тем,
что в четверг помолились над нею, возложили на нее ваши руки. Мы облобызать эти руки спешили, излить наши чувства и наше благоговение!
— И то уж много и хорошо,
что ум ваш мечтает об этом, а не о
чем ином. Нет-нет да невзначай и
в самом
деле сделаете какое-нибудь доброе
дело.
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух
дней не
в состоянии прожить ни с кем
в одной комнате, о
чем знаю из опыта.
Дело в том,
что он и прежде с Иваном Федоровичем несколько пикировался
в познаниях и некоторую небрежность его к себе хладнокровно не выносил: «До сих пор, по крайней мере, стоял на высоте всего,
что есть передового
в Европе, а это новое поколение решительно нас игнорирует», — думал он про себя.
— Я иду из положения,
что это смешение элементов, то есть сущностей церкви и государства, отдельно взятых, будет, конечно, вечным, несмотря на то,
что оно невозможно и
что его никогда нельзя будет привести не только
в нормальное, но и
в сколько-нибудь согласимое состояние, потому
что ложь лежит
в самом основании
дела.
А впрочем, кто знает: может быть, случилось бы тогда страшное
дело — произошла бы, может быть, потеря веры
в отчаянном сердце преступника, и тогда
что?
Во многих случаях, казалось бы, и у нас то же; но
в том и
дело,
что, кроме установленных судов, есть у нас, сверх того, еще и церковь, которая никогда не теряет общения с преступником, как с милым и все еще дорогим сыном своим, а сверх того, есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и не деятельный, но все же живущий для будущего, хотя бы
в мечте, да и преступником самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.
— Да
что же это
в самом
деле такое? — воскликнул Миусов, как бы вдруг прорвавшись, — устраняется на земле государство, а церковь возводится на степень государства! Это не то
что ультрамонтанство, это архиультрамонтанство! Это папе Григорию Седьмому не мерещилось!
Не далее как
дней пять тому назад,
в одном здешнем, по преимуществу дамском, обществе он торжественно заявил
в споре,
что на всей земле нет решительно ничего такого,
что бы заставляло людей любить себе подобных,
что такого закона природы: чтобы человек любил человечество — не существует вовсе, и
что если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому,
что люди веровали
в свое бессмертие.
— Нет, за такую, за эту самую, монахи, за эту! Вы здесь на капусте спасаетесь и думаете,
что праведники! Пескариков кушаете,
в день по пескарику, и думаете пескариками Бога купить!
Ему вспомнились его же собственные слова у старца: «Мне все так и кажется, когда я вхожу куда-нибудь,
что я подлее всех и
что меня все за шута принимают, — так вот давай же я и
в самом
деле сыграю шута, потому
что вы все до единого глупее и подлее меня».
Важный и величественный Григорий обдумывал все свои
дела и заботы всегда один, так
что Марфа Игнатьевна раз навсегда давно уже поняла,
что в советах ее он совсем не нуждается.
Дело в том,
что родился этот мальчик шестипалым.
Увидя это, Григорий был до того убит,
что не только молчал вплоть до самого
дня крещения, но и нарочно уходил молчать
в сад.
Так случилось,
что в тот самый
день, как похоронили шестипалого крошку, Марфа Игнатьевна, проснувшись ночью, услышала словно плач новорожденного ребенка.
Стерегли неусыпно, но так вышло,
что, несмотря на всю неусыпность, Лизавета
в самый последний
день, вечером, вдруг тайком ушла от Кондратьевой и очутилась
в саду Федора Павловича.
Дело-то ведь
в том,
что старикашка хоть и соврал об обольщении невинностей, но
в сущности,
в трагедии моей, это так ведь и было, хотя раз только было, да и то не состоялось.
Главное, то чувствовал,
что «Катенька» не то чтобы невинная институтка такая, а особа с характером, гордая и
в самом
деле добродетельная, а пуще всего с умом и образованием, а у меня ни того, ни другого.
Катерина Ивановна, сестра и тетка, только
что похоронив отца,
дней через десять двинулись
в Москву.
— Так это к Грушеньке! — горестно воскликнул Алеша, всплеснув руками. — Да неужто же Ракитин
в самом
деле правду сказал? А я думал,
что ты только так к ней походил и кончил.
— А
что ты думаешь, застрелюсь, как не достану трех тысяч отдать?
В том-то и
дело,
что не застрелюсь. Не
в силах теперь, потом, может быть, а теперь я к Грушеньке пойду… Пропадай мое сало!
Мало того, я вот
что еще знаю: теперь, на
днях только, всего только, может быть, вчера, он
в первый раз узнал серьезно (подчеркни: серьезно),
что Грушенька-то
в самом
деле, может быть, не шутит и за меня замуж захочет прыгнуть.
Но и этого еще мало, я еще больше тебе могу привесть: я знаю,
что у него уж
дней пять как вынуты три тысячи рублей, разменены
в сотенные кредитки и упакованы
в большой пакет под пятью печатями, а сверху красною тесемочкой накрест перевязаны.
— Он. Величайший секрет. Даже Иван не знает ни о деньгах, ни о
чем. А старик Ивана
в Чермашню посылает на два, на три
дня прокатиться: объявился покупщик на рощу срубить ее за восемь тысяч, вот и упрашивает старик Ивана: «помоги, дескать, съезди сам» денька на два, на три, значит. Это он хочет, чтобы Грушенька без него пришла.
Дело в том,
что припадки его падучей болезни усилились, и
в те
дни кушанье готовилось уже Марфой Игнатьевной,
что было Федору Павловичу вовсе не на руку.
Раз случилось,
что Федор Павлович, пьяненький, обронил на собственном дворе
в грязи три радужные бумажки, которые только
что получил, и хватился их на другой только
день: только
что бросился искать по карманам, а радужные вдруг уже лежат у него все три на столе.
Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая
в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об одном русском солдате,
что тот, где-то далеко на границе, у азиятов, попав к ним
в плен и будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти
в ислам, не согласился изменить своей веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, — о каковом подвиге и было напечатано как раз
в полученной
в тот
день газете.
— А я насчет того-с, — заговорил вдруг громко и неожиданно Смердяков, —
что если этого похвального солдата подвиг был и очень велик-с, то никакого опять-таки, по-моему, не было бы греха и
в том, если б и отказаться при этой случайности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего, чтобы спасти тем самым свою жизнь для добрых
дел, коими
в течение лет и искупить малодушие.
— Червонца стоит твое слово, ослица, и пришлю тебе его сегодня же, но
в остальном ты все-таки врешь, врешь и врешь; знай, дурак,
что здесь мы все от легкомыслия лишь не веруем, потому
что нам некогда: во-первых,
дела одолели, а во-вторых, времени Бог мало дал, всего во
дню определил только двадцать четыре часа, так
что некогда и выспаться, не только покаяться.
Смердяков бросился за водой. Старика наконец
раздели, снесли
в спальню и уложили
в постель. Голову обвязали ему мокрым полотенцем. Ослабев от коньяку, от сильных ощущений и от побоев, он мигом, только
что коснулся подушки, завел глаза и забылся. Иван Федорович и Алеша вернулись
в залу. Смердяков выносил черепки разбитой вазы, а Григорий стоял у стола, мрачно потупившись.
Ум его был тоже как бы раздроблен и разбросан, тогда как сам он вместе с тем чувствовал,
что боится соединить разбросанное и снять общую идею со всех мучительных противоречий, пережитых им
в этот
день.
— Не только говорил, но это, может быть, всего сильнее убивало его. Он говорил,
что лишен теперь чести и
что теперь уже все равно, — с жаром ответил Алеша, чувствуя всем сердцем своим, как надежда вливается
в его сердце и
что в самом
деле, может быть, есть выход и спасение для его брата. — Но разве вы… про эти деньги знаете? — прибавил он и вдруг осекся.