Неточные совпадения
Птенца еще
с самого начала переслали в Россию, где он и воспитывался всё время
на руках каких-то отдаленных теток, где-то в глуши.
Но, по некоторому гражданскому кокетству, он не только не молодился, но как бы и щеголял солидностию лет своих, и в костюме своем, высокий, сухощавый,
с волосами до плеч, походил как бы
на патриарха или, еще вернее,
на портрет поэта Кукольника, литографированный в тридцатых годах при каком-то издании, особенно когда сидел летом в саду,
на лавке, под кустом расцветшей сирени, опершись обеими
руками на трость,
с раскрытою книгой подле и поэтически задумавшись над закатом солнца.
Чего вы смотрите
на эту утопленницу
с мертвым ребенком в мертвых
руках?
Степан Трофимович схватил ее
руку, протянутую к нему, и благоговейно поцеловал ее. Он глядел
на нее как бы
с молитвой и не мог выговорить слова.
Шатов
с пачкой в
руке,
на отлете, как взял, так и просидел целую минуту без ответа, смотря в землю.
Но Шатушка молчал;
с минуту продолжалось общее молчание. Слезы тихо текли по ее набеленным щекам; она сидела, забыв свои обе
руки на плечах Шатова, но уже не смотря
на него.
Я предложил ему стакан воды; но, несмотря
на бледность свою и даже
на дрожь в
руках, он
с достоинством отказался.
Кстати, костюм его отличался
на этот раз необыкновенною изысканностию: почти бальное, батистовое
с вышивкой белье, белый галстук, новая шляпа в
руках, свежие соломенного цвета перчатки и даже, чуть-чуть, духи.
— Ну, да бог
с тобой, не рядясь садил, — махнул
рукой ванька и поглядел
на нее, как бы думая: «Да и грех тебя обижать-то»; затем, сунув за пазуху кожаный кошель, тронул лошадь и укатил, напутствуемый насмешками близ стоявших извозчиков.
— Вы дрожите, вам холодно? — заметила вдруг Варвара Петровна и, сбросив
с себя свой бурнус,
на лету подхваченный лакеем, сняла
с плеч свою черную (очень не дешевую) шаль и собственными
руками окутала обнаженную шею всё еще стоявшей
на коленях просительницы.
— Кажется, это Лебядкиных-с, — выискался наконец один добрый человек
с ответом
на запрос Варвары Петровны, наш почтенный и многими уважаемый купец Андреев, в очках,
с седою бородой, в русском платье и
с круглою цилиндрическою шляпой, которую держал теперь в
руках, — они у Филипповых в доме проживают, в Богоявленской улице.
Лиза перешла комнату и молча остановилась пред Варварой Петровной. Та поцеловала ее, взяла за
руки, отдалила немного от себя,
с чувством
на нее посмотрела, потом перекрестила и опять поцеловала ее.
Капитан замер
на стуле
с своею шляпой и перчатками в
руках и не сводя бессмысленного взгляда своего со строгого лица Варвары Петровны.
— Двадцать рублей, сударыня, — вскочил он вдруг
с пачкой в
руках и со вспотевшим от страдания лицом; заметив
на полу вылетевшую бумажку, он нагнулся было поднять ее, но, почему-то устыдившись, махнул
рукой.
— Ах, Лизавета Николаевна, как я рад, что встречаю вас
с первого же шагу, очень рад пожать вашу
руку, — быстро подлетел он к ней, чтобы подхватить протянувшуюся к нему ручку весело улыбнувшейся Лизы, — и, сколько замечаю, многоуважаемая Прасковья Ивановна тоже не забыла, кажется, своего «профессора» и даже
на него не сердится, как всегда сердилась в Швейцарии.
Капитан поклонился, шагнул два шага к дверям, вдруг остановился, приложил
руку к сердцу, хотел было что-то сказать, не сказал и быстро побежал вон. Но в дверях как раз столкнулся
с Николаем Всеволодовичем; тот посторонился; капитан как-то весь вдруг съежился пред ним и так и замер
на месте, не отрывая от него глаз, как кролик от удава. Подождав немного, Николай Всеволодович слегка отстранил его
рукой и вошел в гостиную.
— Боже, да ведь он хотел сказать каламбур! — почти в ужасе воскликнула Лиза. — Маврикий Николаевич, не смейте никогда пускаться
на этот путь! Но только до какой же степени вы эгоист! Я убеждена, к чести вашей, что вы сами
на себя теперь клевещете; напротив; вы
с утра до ночи будете меня тогда уверять, что я стала без ноги интереснее! Одно непоправимо — вы безмерно высоки ростом, а без ноги я стану премаленькая, как же вы меня поведете под
руку, мы будем не пара!
Мне кажется, если бы был такой человек, который схватил бы, например, раскаленную докрасна железную полосу и зажал в
руке,
с целию измерить свою твердость, и затем, в продолжение десяти секунд, побеждал бы нестерпимую боль и кончил тем, что ее победил, то человек этот, кажется мне, вынес бы нечто похожее
на то, что испытал теперь, в эти десять секунд, Николай Всеволодович.
Иногда, впрочем, он и не махал
на меня
руками. Иногда тоже казалось мне, что принятая таинственная решимость как бы оставляла его и что он начинал бороться
с каким-то новым соблазнительным наплывом идей. Это было мгновениями, но я отмечаю их. Я подозревал, что ему очень бы хотелось опять заявить себя, выйдя из уединения, предложить борьбу, задать последнюю битву.
Наконец раздался тихий, густой звук больших стенных часов, пробивших один раз.
С некоторым беспокойством повернул он голову взглянуть
на циферблат, но почти в ту же минуту отворилась задняя дверь, выходившая в коридор, и показался камердинер Алексей Егорович. Он нес в одной
руке теплое пальто, шарф и шляпу, а в другой серебряную тарелочку,
на которой лежала записка.
На руках у ней был полуторагодовой ребенок, в одной рубашонке,
с голыми ножками,
с разгоревшимися щечками,
с белыми всклоченными волосками, только что из колыбели.
— Н-нет… Я не очень боюсь… Но ваше дело совсем другое. Я вас предупредил, чтобы вы все-таки имели в виду. По-моему, тут уж нечего обижаться, что опасность грозит от дураков; дело не в их уме: и не
на таких, как мы
с вами, у них подымалась
рука. А впрочем, четверть двенадцатого, — посмотрел он
на часы и встал со стула, — мне хотелось бы сделать вам один совсем посторонний вопрос.
Звуки ласковых слов произвели свое действие, испуг исчез, хотя всё еще она смотрела
с боязнию, видимо усиливаясь что-то понять. Боязливо протянула и
руку. Наконец улыбка робко шевельнулась
на ее губах.
Он не ошибся. Николай Всеволодович уже снял было
с себя, левою
рукой, теплый шарф, чтобы скрутить своему пленнику
руки; но вдруг почему-то бросил его и оттолкнул от себя. Тот мигом вскочил
на ноги, обернулся, и короткий широкий сапожный нож, мгновенно откуда-то взявшийся, блеснул в его
руке.
Кириллов, никогда не садившийся
на коня, держался в седле смело и прямо, прихватывая правою
рукой тяжелый ящик
с пистолетами, который не хотел доверить слуге, а левою, по неуменью, беспрерывно крутя и дергая поводья, отчего лошадь мотала головой и обнаруживала желание стать
на дыбы, что, впрочем, нисколько не пугало всадника.
Николай Всеволодович вдруг стряс
с себя его
руку и быстро к нему оборотился, грозно нахмурившись. Петр Степанович поглядел
на него, улыбаясь странною, длинною улыбкой. Всё продолжалось одно мгновение. Николай Всеволодович прошел далее.
Уверяли, напротив, и совершенно серьезно, что Лиза, взглянув
на Николая Всеволодовича, быстро подняла
руку, так-таки вровень
с его лицом, и наверно бы ударила, если бы тот не успел отстраниться.
Он застал своего друга в большой зале,
на маленьком диванчике в нише, пред маленьким мраморным столиком,
с карандашом и бумагой в
руках...
— Таков мой жребий. Я расскажу о том подлом рабе, о том вонючем и развратном лакее, который первый взмостится
на лестницу
с ножницами в
руках и раздерет божественный лик великого идеала, во имя равенства, зависти и… пищеварения. Пусть прогремит мое проклятие, и тогда, тогда…
— Ну, да я вам не обязан отчетами в прежней жизни, — махнул он
рукой, — всё это ничтожно, всё это три
с половиной человека, а
с заграничными и десяти не наберется, а главное — я понадеялся
на вашу гуманность,
на ум.
Петр Степанович взял шляпу и встал
с места. Кармазинов протянул ему
на прощание обе
руки.
Петр Степанович прошел сперва к Кириллову. Тот был, по обыкновению, один и в этот раз проделывал среди комнаты гимнастику, то есть, расставив ноги, вертел каким-то особенным образом над собою
руками.
На полу лежал мяч.
На столе стоял неприбранный утренний чай, уже холодный. Петр Степанович постоял
с минуту
на пороге.
Из последних один очень молодой артиллерист, всего только
на днях приехавший из одного учебного военного заведения, мальчик молчаливый и еще не успевший составить знакомства, вдруг очутился теперь у Виргинского
с карандашом в
руках и, почти не участвуя в разговоре, поминутно отмечал что-то в своей записной книжке.
Вот-с, я ее
на руках носил,
с ней, десятилетней, мазурку танцевал, сегодня она приехала, натурально лечу обнять, а она мне со второго слова объявляет, что бога нет.
Он у нас действительно летал и любил летать в своих дрожках
с желтым задком, и по мере того как «до разврата доведенные пристяжные» сходили всё больше и больше
с ума, приводя в восторг всех купцов из Гостиного ряда, он подымался
на дрожках, становился во весь рост, придерживаясь за нарочно приделанный сбоку ремень, и, простирая правую
руку в пространство, как
на монументах, обозревал таким образом город.
Даже думаю наверно, что нет и что он вовсе и не помнил ничего про цветочки, несмотря
на показания кучера и подъехавшего в ту минуту
на полицеймейстерских дрожках пристава первой части, утверждавшего потом, что он действительно застал начальство
с пучком желтых цветов в
руке.
Помню, я схватил его за
руку; но он тихо и гордо посмотрел
на меня
с непомерным авторитетом...
С недоумением, но пристально посмотрел он
на Степана Трофимовича, как бы что-то соображая, и вдруг нетерпеливо замахал
рукой.
На эстраду вдруг взбежали Липутин
с своим распорядительским бантом и двое слуг; они осторожно подхватили капитана под
руки, а Липутин что-то пошептал ему.
На губах его была самая сладчайшая из всегдашних его улыбок, обыкновенно напоминающих уксус
с сахаром, а в
руках листок почтовой бумаги.
Кто знает, может быть, пример увлек бы и еще некоторых, если бы в ту минуту не явился
на эстраду сам Кармазинов, во фраке и в белом галстуке и
с тетрадью в
руке.
Вдруг раздался громкий смех над одною проделкой в кадрили: издатель «грозного непетербургского издания», танцевавший
с дубиной в
руках, почувствовав окончательно, что не может вынести
на себе очков «честной русской мысли», и не зная, куда от нее деваться, вдруг, в последней фигуре, пошел навстречу очкам вверх ногами, что, кстати, и должно было обозначать постоянное извращение вверх ногами здравого смысла в «грозном непетербургском издании».
— Нимало; эта каналья ничего не сумела устроить как следует. Но я рад по крайней мере, что вы так спокойны… потому что хоть вы и ничем тут не виноваты, ни даже мыслью, но ведь все-таки. И притом согласитесь, что всё это отлично обертывает ваши дела: вы вдруг свободный вдовец и можете сию минуту жениться
на прекрасной девице
с огромными деньгами, которая, вдобавок, уже в ваших
руках. Вот что может сделать простое, грубое совпадение обстоятельств — а?
Этот прапорщик Эркель был тот самый заезжий офицерик, который
на вечере у Виргинского просидел всё время
с карандашом в
руках и
с записною книжкой пред собою.
И не будь ты природный мой господин, которого я, еще отроком бывши,
на руках наших нашивал, то как есть тебя теперича порешил бы, даже
с места сего не сходя!
— Сделайте одолжение, подержите сак, пока я разделаюсь
с этим болваном, — встретила его внизу госпожа Марья Шатова и сунула ему в
руки довольно легонький, дешевый ручной сак из парусины,
с бронзовыми гвоздиками, дрезденской работы. Сама же раздражительно накинулась
на извозчика...
— Помню; вы сидели и писали. Слушайте, — вскипел вдруг Шатов, исступленно подступая к нему, но говоря по-прежнему шепотом, — вы сейчас мне сделали знак
рукой, когда схватили мою
руку. Но знайте, я могу наплевать
на все эти знаки! Я не признаю… не хочу… Я могу вас спустить сейчас
с лестницы, знаете вы это?
Она встала, хотела шагнуть, но вдруг как бы сильнейшая судорожная боль разом отняла у ней все силы и всю решимость, и она
с громким стоном опять упала
на постель. Шатов подбежал, но Marie, спрятав лицо в подушки, захватила его
руку и изо всей силы стала сжимать и ломать ее в своей
руке. Так продолжалось
с минуту.
— Marie, — вскричал он, держа
на руках ребенка, — кончено
с старым бредом,
с позором и мертвечиной! Давай трудиться и
на новую дорогу втроем, да, да!.. Ах, да: как же мы его назовем, Marie?
— Прошу вас заметить, что я не Фурье. Смешивая меня
с этою сладкою, отвлеченною мямлей, вы только доказываете, что рукопись моя хотя и была в
руках ваших, но совершенно вам неизвестна. Насчет же вашего мщения скажу вам, что вы напрасно взвели курок; в сию минуту это совершенно для вас невыгодно. Если же вы грозите мне
на завтра или
на послезавтра, то, кроме лишних хлопот, опять-таки ничего себе не выиграете, застрелив меня: меня убьете, а рано или поздно все-таки придете к моей системе. Прощайте.