Неточные совпадения
Так как она никогда
ни разу потом не намекала ему
на происшедшее и всё пошло как
ни в чем не бывало, то он всю жизнь наклонен
был к мысли, что всё это
была одна галлюцинация пред болезнию, тем более что в ту же ночь он и вправду заболел
на целых две недели, что, кстати, прекратило и свидания в беседке.
Наш принц вдруг,
ни с того
ни с сего, сделал две-три невозможные дерзости разным лицам, то
есть главное именно в том состояло, что дерзости эти совсем неслыханные, совершенно
ни на что не похожие, совсем не такие, какие в обыкновенном употреблении, совсем дрянные и мальчишнические, и черт знает для чего, совершенно без всякого повода.
И это там, где сам же он скопил себе «домишко», где во второй раз женился и взял за женой деньжонки, где, может
быть,
на сто верст кругом не
было ни одного человека, начиная с него первого, хоть бы с виду только похожего
на будущего члена «всемирно-общечеловеческой социальной республики и гармонии».
Я промолчал, но слова эти
на многое намекали. После того целых пять дней мы
ни слова не упоминали о Липутине; мне ясно
было, что Степан Трофимович очень жалел о том, что обнаружил предо мною такие подозрения и проговорился.
Вся надежда
была на Шатова, хотя я и мог знать заранее, что он
ни в чем не поможет.
Правда, едва ли он
был совсем трезв; тут сидела тоже Лизавета Николаевна,
на которую он не взглянул
ни разу, но присутствие которой, кажется, страшно кружило его.
—
Ни один народ, — начал он, как бы читая по строкам и в то же время продолжая грозно смотреть
на Ставрогина, —
ни один народ еще не устраивался
на началах науки и разума; не
было ни разу такого примера, разве
на одну минуту, по глупости.
— Мне налево, тебе направо; мост кончен. Слушай, Федор, я люблю, чтобы мое слово понимали раз навсегда: не дам тебе
ни копейки, вперед мне
ни на мосту и нигде не встречайся, нужды в тебе не имею и не
буду иметь, а если ты не послушаешься — свяжу и в полицию. Марш!
Он рассказал, что еще в Петербурге «увлекся спервоначалу, просто по дружбе, как верный студент, хотя и не
будучи студентом», и, не зная ничего, «
ни в чем не повинный», разбрасывал разные бумажки
на лестницах, оставлял десятками у дверей, у звонков, засовывал вместо газет, в театр проносил, в шляпы совал, в карманы пропускал.
Фон Лембке не уступил ей
ни шагу и объявил, что не покинет Блюма
ни за что
на свете и не отдалит от себя, так что она наконец удивилась и принуждена
была позволить Блюма.
Верховенский замечательно небрежно развалился
на стуле в верхнем углу стола, почти
ни с кем не поздоровавшись. Вид его
был брезгливый и даже надменный. Ставрогин раскланялся вежливо, но, несмотря
на то что все только их и ждали, все как по команде сделали вид, что их почти не примечают. Хозяйка строго обратилась к Ставрогину, только что он уселся.
Минуя разговоры — потому что не тридцать же лет опять болтать, как болтали до сих пор тридцать лет, — я вас спрашиваю, что вам милее: медленный ли путь, состоящий в сочинении социальных романов и в канцелярском предрешении судеб человеческих
на тысячи лет вперед
на бумаге, тогда как деспотизм тем временем
будет глотать жареные куски, которые вам сами в рот летят и которые вы мимо рта пропускаете, или вы держитесь решения скорого, в чем бы оно
ни состояло, но которое наконец развяжет руки и даст человечеству
на просторе самому социально устроиться, и уже
на деле, а не
на бумаге?
— А про то, что аффилиации, какие бы
ни были, делаются по крайней мере глаз
на глаз, а не в незнакомом обществе двадцати человек! — брякнул хромой. Он высказался весь, но уже слишком
был раздражен. Верховенский быстро оборотился к обществу с отлично подделанным встревоженным видом.
Шатов встал действительно; он держал свою шапку в руке и смотрел
на Верховенского. Казалось, он хотел ему что-то сказать, но колебался. Лицо его
было бледно и злобно, но он выдержал, не проговорил
ни слова и молча пошел вон из комнаты.
Как бы там
ни было, но рабочие пришли наконец всею толпою
на площадку пред губернаторским домом и выстроились чинно и молча.
Наказывала ли Юлия Михайловна своего супруга за его промахи в последние дни и за ревнивую зависть его как градоначальника к ее административным способностям; негодовала ли
на его критику ее поведения с молодежью и со всем нашим обществом, без понимания ее тонких и дальновидных политических целей; сердилась ли за тупую и бессмысленную ревность его к Петру Степановичу, — как бы там
ни было, но она решилась и теперь не смягчаться, даже несмотря
на три часа ночи и еще невиданное ею волнение Андрея Антоновича.
Вспоминались ему какие-то несвязные вещи,
ни к чему не подходящие: то он думал, например, о старых стенных часах, которые
были у него лет пятнадцать назад в Петербурге и от которых отвалилась минутная стрелка; то о развеселом чиновнике Мильбуа и как они с ним в Александровском парке поймали раз воробья, а поймав, вспомнили, смеясь
на весь парк, что один из них уже коллежский асессор.
Увы! Андрей Антонович не мог разбирать: цветочки еще
были в руках его. Бунт ему
был очевиден, как давеча кибитки Степану Трофимовичу. А между толпою выпучивших
на него глаза «бунтовщиков» так и сновал пред ним «возбуждавший» их Петр Степанович, не покидавший его
ни на один момент со вчерашнего дня, — Петр Степанович, ненавидимый им Петр Степанович…
Он объявляет в этой пиесе, что писать более не
будет, не станет
ни за что
на свете, если бы даже ангел с неба или, лучше сказать, всё высшее общество его упрашивало изменить решение.
— Но надеюсь, что он не
будет иметь
ни малейшего влияния
на мою просьбу, — опять подхватила Юлия Михайловна, — я надеюсь, что вы, невзирая
на эту несчастную неприятность, о которой я не имею до сих пор понятия, не обманете наших лучших ожиданий и не лишите нас наслаждения услышать ваше чтение
на литературном утре.
Во-первых, уже то
было странно, что он вовсе не удивился и выслушал Лизу с самым спокойным вниманием.
Ни смущения,
ни гнева не отразилось в лице его. Просто, твердо, даже с видом полной готовности ответил он
на роковой вопрос...
Я наверно знаю, что Кармазинов-то, главное, и потребовал, чтобы буфета утром не
было, пока он
будет читать,
ни под каким видом, несмотря
на замечания иных комитетских, что это не совсем в наших нравах.
Но тут случилось одно скверное недоразумение: оркестр
ни с того
ни с сего грянул туш, — не какой-нибудь марш, а просто столовый туш, как у нас в клубе за столом, когда
на официальном обеде
пьют чье-нибудь здоровье.
Разумеется, кончилось не так ладно; но то худо, что с него-то и началось. Давно уже началось шарканье, сморканье, кашель и всё то, что бывает, когда
на литературном чтении литератор, кто бы он
ни был, держит публику более двадцати минут. Но гениальный писатель ничего этого не замечал. Он продолжал сюсюкать и мямлить, знать не зная публики, так что все стали приходить в недоумение. Как вдруг в задних рядах послышался одинокий, но громкий голос...
Но вы, вы, создание чистое и наивное, вы, кроткая, которой судьба едва не соединилась с моею, по воле одного капризного и самовластного сердца, вы, может
быть, с презрением смотревшая, когда я проливал мои малодушные слезы накануне несостоявшегося нашего брака; вы, которая не можете, кто бы вы
ни были, смотреть
на меня иначе как
на лицо комическое, о, вам, вам последний крик моего сердца, вам последний мой долг, вам одной!
Юлия Михайловна
ни за что не соглашалась явиться
на бал после «давешних оскорблений», другими словами, всеми силами желала
быть к тому принужденною, и непременно им, Петром Степановичем.
Он сбился и покраснел. Как
ни были все заняты каждый своим, но все посматривали
на него с удивлением, до такой степени
было неожиданно, что он тоже мог заговорить.
Петр Степанович шагал посредине тротуара, занимая его весь и не обращая
ни малейшего внимания
на Липутина, которому не оставалось рядом места, так что тот должен
был поспевать или
на шаг позади, или, чтоб идти разговаривая рядом, сбежать
на улицу в грязь.
Именно спасти, ибо, по понятиям его, медлить нельзя
было уже
ни часу и чем свет надо
было находиться
на большой дороге.
Ему велено
было, например, хорошенько, между прочим, высмотреть обстановку Шатова, во время исполнения своего поручения, и когда Шатов, приняв его
на лестнице, сболтнул в жару, всего вероятнее не заметив того, что к нему воротилась жена, — у Эркеля тотчас же достало инстинктивной хитрости не выказать
ни малейшего дальнейшего любопытства, несмотря
на блеснувшую в уме догадку, что факт воротившейся жены имеет большое значение в успехе их предприятия…
— Нет, нет, а пока я
буду бегать (о, я притащу Виргинскую!), вы иногда подходите к моей лестнице и тихонько прислушивайтесь, но не смейте входить, вы ее испугаете,
ни за что не входите, вы только слушайте…
на всякий ужасный случай. Ну, если что крайнее случится, тогда войдите.
Петр Верховенский в заседании хотя и позвал Липутина к Кириллову, чтоб удостовериться, что тот примет в данный момент «дело Шатова»
на себя, но, однако, в объяснениях с Кирилловым
ни слова не сказал про Шатова, даже не намекнул, — вероятно считая неполитичным, а Кириллова даже и неблагонадежным, и оставив до завтра, когда уже всё
будет сделано, а Кириллову, стало
быть,
будет уже «всё равно»; по крайней мере так рассуждал о Кириллове Петр Степанович.
Липутин тоже очень заметил, что о Шатове, несмотря
на обещание,
ни слова не
было упомянуто, но Липутин
был слишком взволнован, чтобы протестовать.
Во всяком случае почти с полною вероятностью можно
было предположить, что если б и услышаны
были кем-нибудь из этих уединившихся обитателей вопли или крики о помощи, то возбудили бы лишь страх, но
ни один из них не пошевелился бы
на помощь с теплых печей и нагретых лежанок.
— Со вчерашнего вечера я обдумал дело, — начал он уверенно и методически, по-всегдашнему (и мне кажется, если бы под ним провалилась земля, то он и тут не усилил бы интонации и не изменил бы
ни одной йоты в методичности своего изложения), — обдумав дело, я решил, что замышляемое убийство
есть не только потеря драгоценного времени, которое могло бы
быть употреблено более существенным и ближайшим образом, но сверх того представляет собою то пагубное уклонение от нормальной дороги, которое всегда наиболее вредило делу и
на десятки лет отклоняло успехи его, подчиняясь влиянию людей легкомысленных и по преимуществу политических, вместо чистых социалистов.
Так мучился он, трепеща пред неизбежностью замысла и от своей нерешительности. Наконец взял свечу и опять подошел к дверям, приподняв и приготовив револьвер; левою же рукой, в которой держал свечу, налег
на ручку замка. Но вышло неловко: ручка щелкнула, призошел звук и скрип. «Прямо выстрелит!» — мелькнуло у Петра Степановича. Изо всей силы толкнул он ногой дверь, поднял свечу и выставил револьвер; но
ни выстрела,
ни крика… В комнате никого не
было.
Тут
было нечто гордое и его восхищавшее, несмотря
ни на что.
(Арина Прохоровна, ее сестра, тетка и даже студентка теперь давно уже
на воле; говорят даже, что и Шигалев будто бы непременно
будет выпущен в самом скором времени, так как
ни под одну категорию обвиняемых не подходит; впрочем, это всё еще только разговор.)
Слышно про него, что он дает теперь показания откровенно, но с некоторым даже достоинством и не отступает
ни от одной из «светлых надежд» своих, проклиная в то же время политический путь (в противоположность социальному),
на который
был увлечен так нечаянно и легкомысленно «вихрем сошедшихся обстоятельств».