Неточные совпадения
— Уж не знаю, каким это манером узнали-с, а когда я вышла и уж весь проулок прошла, слышу, они меня догоняют без картуза-с: «
Ты, говорят, Агафьюшка, если, по отчаянии, прикажут
тебе: “Скажи, дескать, своему барину, что он умней во всем городе”, так
ты им тотчас
на то не забудь: “Сами оченно хорошо про то знаем-с и вам того же самого желаем-с…”»
— Так я и знала! Знай, Дарья, что я никогда не усомнюсь в
тебе. Теперь сиди и слушай. Перейди
на этот стул, садись напротив, я хочу всю
тебя видеть. Вот так. Слушай, — хочешь замуж?
— Непременно?
Ты на что это намекаешь? — строго и пристально посмотрела
на нее Варвара Петровна.
Годовые деньги я
тебе буду все разом выдавать, прямо
тебе на руки.
— Дура
ты! — накинулась она
на нее, как ястреб, — дура неблагодарная! Что у
тебя на уме? Неужто
ты думаешь, что я скомпрометирую
тебя хоть чем-нибудь, хоть
на столько вот! Да он сам
на коленках будет ползать просить, он должен от счастья умереть, вот как это будет устроено!
Ты ведь знаешь же, что я
тебя в обиду не дам! Или
ты думаешь, что он
тебя за эти восемь тысяч возьмет, а я бегу теперь
тебя продавать? Дура, дура, все вы дуры неблагодарные! Подай зонтик!
— Вы одни, я рада: терпеть не могу ваших друзей! Как вы всегда накурите; господи, что за воздух! Вы и чай не допили, а
на дворе двенадцатый час! Ваше блаженство — беспорядок! Ваше наслаждение — сор! Что это за разорванные бумажки
на полу? Настасья, Настасья! Что делает ваша Настасья? Отвори, матушка, окна, форточки, двери, всё настежь. А мы в залу пойдемте; я к вам за делом. Да подмети
ты хоть раз в жизни, матушка!
— Нет, есть,
ты сама говорила, что будет профессор; верно, вот этот, — она брезгливо указала
на Шатова.
— Ну, гостю честь и будет. Не знаю, кого
ты привел, что-то не помню этакого, — поглядела она
на меня пристально из-за свечки и тотчас же опять обратилась к Шатову (а мною уже больше совсем не занималась во всё время разговора, точно бы меня и не было подле нее).
— Знаешь что, Шатушка, — покачала она головой, — человек
ты, пожалуй, и рассудительный, а скучаешь. Странно мне
на всех вас смотреть; не понимаю я, как это люди скучают. Тоска не скука. Мне весело.
— Это
ты про Лебядкина? Он мой лакей. И совсем мне всё равно, тут он или нет. Я ему крикну: «Лебядкин, принеси воды, Лебядкин, подавай башмаки», — он и бежит; иной раз согрешишь, смешно
на него станет.
Встану потом, обращусь назад, а солнце заходит, да такое большое, да пышное, да славное, — любишь
ты на солнце смотреть, Шатушка?
— Трудный
ты вопрос задаешь мне, Шатушка, — раздумчиво и безо всякого удивления такому вопросу ответила она, —
на этот счет я
тебе ничего не скажу, может, и не было; по-моему, одно только твое любопытство; я ведь всё равно о нем плакать не перестану, не во сне же я видела?
— Шатушка, Шатушка, а правда, что жена от
тебя сбежала? — положила она ему вдруг обе руки
на плечи и жалостливо посмотрела
на него.
— Э, что мне до
тебя, да и грех, — поднялся вдруг со скамьи Шатов. — Привстаньте-ка! — сердито дернул он из-под меня скамью и, взяв, поставил ее
на прежнее место.
— Ах,
ты всё про лакея моего! — засмеялась вдруг Марья Тимофеевна. — Боишься! Ну, прощайте, добрые гости; а послушай одну минутку, что я скажу. Давеча пришел это сюда этот Нилыч с Филипповым, с хозяином, рыжая бородища, а мой-то
на ту пору
на меня налетел. Как хозяин-то схватит его, как дернет по комнате, а мой-то кричит: «Не виноват, за чужую вину терплю!» Так, веришь ли, все мы как были, так и покатились со смеху…
Ну, да и черт побери с глупым любопытством! Шатов, понимаешь ли
ты, как хорошо жить
на свете!
— Ну, да бог с
тобой, не рядясь садил, — махнул рукой ванька и поглядел
на нее, как бы думая: «Да и грех
тебя обижать-то»; затем, сунув за пазуху кожаный кошель, тронул лошадь и укатил, напутствуемый насмешками близ стоявших извозчиков.
— А-а,
ты не забыла про попа… — ненавистно глянула
на нее Варвара Петровна.
— «Историю этой несчастной»! — со злобным смехом протянула Прасковья Ивановна. — Да стать ли
тебе мешаться в такие «истории»? Ох, матушка! Довольно нам вашего деспотизма! — бешено повернулась она к Варваре Петровне. — Говорят, правда ли, нет ли, весь город здешний замуштровали, да, видно, пришла и
на вас пора!
— Если, — произнесла она наконец с твердостию и видимо к зрителям, хотя и глядела
на одну Дашу, — если Николай Всеволодович не обратился со своим поручением даже ко мне, а просил
тебя, то, конечно, имел свои причины так поступить.
Но видишь ли, друг мой,
ты и с чистою совестью могла, по незнанию света, сделать какую-нибудь неосторожность; и сделала ее, приняв
на себя сношения с каким-то мерзавцем.
Ты, говорит, здесь бонмо отпускаешь, «нежа свои члены (он пакостнее выразился)
на бархатном диване…» И заметьте, эта наша привычка
на тыотца с сыном: хорошо, когда оба согласны, ну, а если ругаются?
— Мне налево,
тебе направо; мост кончен. Слушай, Федор, я люблю, чтобы мое слово понимали раз навсегда: не дам
тебе ни копейки, вперед мне ни
на мосту и нигде не встречайся, нужды в
тебе не имею и не буду иметь, а если
ты не послушаешься — свяжу и в полицию. Марш!
— Господи! — всплеснула она руками, — всего от врагов егоожидала, но такой дерзости — никогда! Жив ли он? — вскричала она в исступлении, надвигаясь
на Николая Всеволодовича. — Убил
ты его или нет, признавайся!
— А кто
тебя знает, кто
ты таков и откуда
ты выскочил! Только сердце мое, сердце чуяло, все пять лет, всю интригу! А я-то сижу, дивлюсь: что за сова слепая подъехала? Нет, голубчик, плохой
ты актер, хуже даже Лебядкина. Поклонись от меня графине пониже да скажи, чтобы присылала почище
тебя. Наняла она
тебя, говори? У ней при милости
на кухне состоишь? Весь ваш обман насквозь вижу, всех вас, до одного, понимаю!
— Правда, говорят,
ты церковь где-то здесь в уезде
на днях обокрал? — спросил вдруг Николай Всеволодович.
— Хуже,
ты был приживальщиком, то есть лакеем добровольным. Лень трудиться, а
на денежки-то у нас аппетит. Всё это и она теперь понимает; по крайней мере ужас, что про
тебя рассказала. Ну, брат, как я хохотал над твоими письмами к ней; совестно и гадко. Но ведь вы так развращены, так развращены! В милостыне есть нечто навсегда развращающее —
ты явный пример!
— Все. То есть, конечно, где же их прочитать? Фу, сколько
ты исписал бумаги, я думаю, там более двух тысяч писем… А знаешь, старик, я думаю, у вас было одно мгновение, когда она готова была бы за
тебя выйти? Глупейшим
ты образом упустил! Я, конечно, говорю с твоей точки зрения, но все-таки ж лучше, чем теперь, когда чуть не сосватали
на «чужих грехах», как шута для потехи, за деньги.
Я ей доказал, как дважды два, что вы жили
на взаимных выгодах: она капиталисткой, а
ты при ней сентиментальным шутом.
Ее только злоба берет, что она
тебе двадцать лет верила. что
ты ее так облапошил
на благородстве и заставил так долго лгать.
— Сердиться
ты на это не можешь, — сказала она, — уже потому, что
ты втрое его рассудительнее и неизмеримо выше
на общественной лестнице. В этом мальчике еще много остатков прежних вольнодумных замашек, а по-моему, просто шалость; но вдруг нельзя, а надо постепенно. Надо дорожить нашею молодежью; я действую лаской и удерживаю их
на краю.
— Да что
ты, батюшка, — озлилась вдруг вдовица, — да они меня
на аркане в огонь тащили, когда у Верхишиных загорелось. Они мне мертву кошку в укладку заперли, то есть всякое-то бесчинство готовы…
«Ну, хорош же
ты теперь! — весело обдумывал Петр Степанович, выходя
на улицу, — хорош будешь и вечером, а мне именно такого
тебя теперь надо, и лучше желать нельзя, лучше желать нельзя! Сам русский бог помогает!»
— А
ты не выскакивай! — брякнул майор. —
Ты барышня,
тебе должно скромно держать себя, а
ты ровно
на иголку села.
— Да ведь я ж
тебе дядя; я
тебя на руках еще грудного ребенка таскал!
— Это я давеча распорядился, только что те ушли, — пробормотал Степан Трофимович, хитро посмотрев
на меня, — quand on a de ces choses-là dans sa chambre et qu’on vient vous arrêter, [когда у
тебя в комнате такие вещи и приходят
тебя арестовать (фр.).] то это внушает, и должны же они доложить, что видели…
«Господи!» — послышалось из толпы. Какой-то парень начал креститься; три, четыре человека действительно хотели было стать
на колени, но другие подвинулись всею громадой шага
на три вперед и вдруг все разом загалдели: «Ваше превосходительство… рядили по сороку… управляющий…
ты не моги говорить» и т. д., и т. д. Ничего нельзя было разобрать.
Ретроградка иль жорж-зандка,
Всё равно теперь ликуй!
Ты с приданым, гувернантка,
Плюй
на всё и торжествуй!
— Прощай, читатель; даже не очень настаиваю
на том, чтобы мы расстались друзьями: к чему в самом деле
тебя беспокоить?
— Это
ты, негодяй, всё устроил!
Ты на это и утро убил.
Ты Ставрогину помогал,
ты приехал в карете,
ты посадил…
ты,
ты,
ты! Юлия Михайловна, это враг ваш, он погубит и вас! Берегитесь!
— Твои слова, этот смех, вот уже час, насылают
на меня холод ужаса. Это «счастье», о котором
ты так неистово говоришь, стоит мне… всего. Разве я могу теперь потерять
тебя? Клянусь, я любил
тебя вчера меньше. Зачем же
ты у меня всё отнимаешь сегодня? Знаешь ли
ты, чего она стоила мне, эта новая надежда? Я жизнью за нее заплатил.
— Скажи мне всю правду, — вскричал он с глубоким страданием, — когда вчера
ты отворила мою дверь, знала
ты сама, что отворяешь ее
на один только час?
— Мучь меня, казни меня, срывай
на мне злобу, — вскричал он в отчаянии. —
Ты имеешь полное право! Я знал, что я не люблю
тебя, и погубил
тебя. Да, «я оставил мгновение за собой»; я имел надежду… давно уже… последнюю… Я не мог устоять против света, озарившего мое сердце, когда
ты вчера вошла ко мне, сама, одна, первая. Я вдруг поверил… Я, может быть, верую еще и теперь.
—
Ты постой, Петр Степанович, постой, — щеголевато отчеканивая каждое слово, заговорил он, —
ты первым долгом здесь должен понимать, что
ты на благородном визите у господина Кириллова, Алексея Нилыча, у которого всегда сапоги чистить можешь, потому он пред
тобой образованный ум, а
ты всего только — тьфу!
Ты мне за неповинную кровь большие деньги сулил и за господина Ставрогина клятву давал, несмотря
на то что выходит одно лишь твое неучтивство.
Теперь
ты мне сызнова угрожаешь и деньги сулишь,
на какое дело — молчишь.
И не будь
ты природный мой господин, которого я, еще отроком бывши,
на руках наших нашивал, то как есть
тебя теперича порешил бы, даже с места сего не сходя!
— Деньги
ты получишь, и две тысячи тоже получишь, в Петербурге,
на месте, все целиком, и еще получишь.
— Как вздор? Скажи, Marie, что у
тебя болит? А то бы можно припарки…
на живот например… Это я и без доктора могу… А то горчичники.
— Потому, если, братец
ты мой, их высокоблагородию, конечно,
на праходе через озеро ближе будет; это как есть; да праход-то, по-теперешнему, пожалуй, и не подойдет.