— Сударыня, — не слушал капитан, — я, может быть, желал бы называться Эрнестом, а между тем принужден носить грубое имя Игната, — почему это,
как вы думаете? Я желал бы называться князем де Монбаром, а между тем я только Лебядкин, от лебедя, — почему это? Я поэт, сударыня, поэт в душе, и мог бы получать тысячу рублей от издателя, а между тем принужден жить в лохани, почему, почему? Сударыня! По-моему, Россия есть игра природы, не более!
Неточные совпадения
— Дура ты! — накинулась она на нее,
как ястреб, — дура неблагодарная! Что у тебя на уме? Неужто ты
думаешь, что я скомпрометирую тебя хоть чем-нибудь, хоть на столько вот! Да он сам на коленках будет ползать просить, он должен от счастья умереть, вот
как это будет устроено! Ты ведь знаешь же, что я тебя в обиду не дам! Или ты
думаешь, что он тебя за эти восемь тысяч возьмет, а я бегу теперь тебя продавать? Дура, дура, все
вы дуры неблагодарные! Подай зонтик!
— Почему мне в этакие минуты всегда становится грустно, разгадайте, ученый человек? Я всю жизнь
думала, что и бог знает
как буду рада, когда
вас увижу, и всё припомню, и вот совсем
как будто не рада, несмотря на то что
вас люблю… Ах, боже, у него висит мой портрет! Дайте сюда, я его помню, помню!
—
Вы думаете? — улыбнулся он с некоторым удивлением. — Почему же? Нет, я… я не знаю, — смешался он вдруг, — не знаю,
как у других, и я так чувствую, что не могу,
как всякий. Всякий
думает и потом сейчас о другом
думает. Я не могу о другом, я всю жизнь об одном. Меня бог всю жизнь мучил, — заключил он вдруг с удивительною экспансивностью.
Ma foi, [Право (фр.).] я и сам, всё это время с
вами сидя,
думал про себя, что провидение посылает ее на склоне бурных дней моих и что она меня укроет, или
как там… enfin, [наконец (фр.).] понадобится в хозяйстве.
— Один, один он мне остался теперь, одна надежда моя! — всплеснул он вдруг руками,
как бы внезапно пораженный новою мыслию, — теперь один только он, мой бедный мальчик, спасет меня и — о, что же он не едет! О сын мой, о мой Петруша… и хоть я недостоин названия отца, а скорее тигра, но… laissez-moi, mon ami, [оставьте меня, мой друг (фр.).] я немножко полежу, чтобы собраться с мыслями. Я так устал, так устал, да и
вам, я
думаю, пора спать, voyez-vous, [
вы видите (фр.).] двенадцать часов…
Вы думаете, она помнит,
как мы вошли; может, и помнит, но уж наверно переделала всё по-своему и нас принимает теперь за каких-нибудь иных, чем мы есть, хоть и помнит, что я Шатушка.
— И
вы это знаете сами. Я хитрил много раз…
вы улыбнулись, очень рад улыбке,
как предлогу для разъяснения; я ведь нарочно вызвал улыбку хвастливым словом «хитрил», для того чтобы
вы тотчас же и рассердились:
как это я смел
подумать, что могу хитрить, а мне чтобы сейчас же объясниться. Видите, видите,
как я стал теперь откровенен! Ну-с, угодно
вам выслушать?
—
Вы полагаете, что бога можно добыть трудом, и именно мужицким? — переговорил он,
подумав,
как будто действительно встретил что-то новое и серьезное, что стоило обдумать.
— Все. То есть, конечно, где же их прочитать? Фу, сколько ты исписал бумаги, я
думаю, там более двух тысяч писем… А знаешь, старик, я
думаю, у
вас было одно мгновение, когда она готова была бы за тебя выйти? Глупейшим ты образом упустил! Я, конечно, говорю с твоей точки зрения, но все-таки ж лучше, чем теперь, когда чуть не сосватали на «чужих грехах»,
как шута для потехи, за деньги.
— А я
думал, если человек два дня сряду за полночь читает
вам наедине свой роман и хочет вашего мнения, то уж сам по крайней мере вышел из этих официальностей… Меня Юлия Михайловна принимает на короткой ноге;
как вас тут распознаешь? — с некоторым даже достоинством произнес Петр Степанович. — Вот
вам кстати и ваш роман, — положил он на стол большую, вескую, свернутую в трубку тетрадь, наглухо обернутую синею бумагой.
— Так
вы как же
думаете? — спросил чуть не грубо Петр Степанович.
— А вот затем, что тот член от Общества, ревизор, засел в Москве, а я там кой-кому объявил, что, может быть, посетит ревизор; и они будут
думать, что вы-то и есть ревизор, а так
как вы уже здесь три недели, то еще больше удивятся.
— Степан Трофимович, уверяю
вас, что дело серьезнее, чем
вы думаете.
Вы думаете, что
вы там кого-нибудь раздробили? Никого
вы не раздробили, а сами разбились,
как пустая стклянка (о, я был груб и невежлив; вспоминаю с огорчением!). К Дарье Павловне
вам решительно писать незачем… и куда
вы теперь без меня денетесь? Что смыслите
вы на практике?
Вы, верно, еще что-нибудь замышляете?
Вы только еще раз пропадете, если опять что-нибудь замышляете…
А знаете, я все-таки
думала, что
вы ужасно
как меня любите.
— Ну, если можно обойтись без гостиницы, то все-таки необходимо разъяснить дело. Вспомните, Шатов, что мы прожили с
вами брачно в Женеве две недели и несколько дней, вот уже три года
как разошлись, без особенной, впрочем, ссоры. Но не
подумайте, чтоб я воротилась что-нибудь возобновлять из прежних глупостей. Я воротилась искать работы, и если прямо в этот город, то потому, что мне всё равно. Я не приехала в чем-нибудь раскаиваться; сделайте одолжение, не
подумайте еще этой глупости.
— Я заняла вашу постель, я заснула вне себя от усталости;
как смели
вы не разбудить меня?
Как осмелились
подумать, что я намерена быть
вам в тягость?
— Господа, — возвысил голос Петр Степанович, в первый раз нарушая полушепот, что произвело эффект, —
вы, я
думаю, хорошо понимаете, что нам нечего теперь размазывать. Вчера всё было сказано и пережевано, прямо и определенно. Но, может быть,
как я вижу по физиономиям, кто-нибудь хочет что-нибудь заявить; в таком случае прошу поскорее. Черт возьми, времени мало, а Эркель может сейчас привести его…
Если сбрендите и завтра доносить отправитесь, так ведь это, пожалуй, нам и невыгодно будет,
как вы об этом
думаете?
Неточные совпадения
Городничий. Что, голубчики,
как поживаете?
как товар идет ваш? Что, самоварники, аршинники, жаловаться? Архиплуты, протобестии, надувалы мирские! жаловаться? Что, много взяли? Вот,
думают, так в тюрьму его и засадят!.. Знаете ли
вы, семь чертей и одна ведьма
вам в зубы, что…
Идем домой понурые… // Два старика кряжистые // Смеются… Ай, кряжи! // Бумажки сторублевые // Домой под подоплекою // Нетронуты несут! //
Как уперлись: мы нищие — // Так тем и отбоярились! //
Подумал я тогда: // «Ну, ладно ж! черти сивые, // Вперед не доведется
вам // Смеяться надо мной!» // И прочим стало совестно, // На церковь побожилися: // «Вперед не посрамимся мы, // Под розгами умрем!»
У
вас товар некупленный, // Из
вас на солнце топится // Смола,
как из сосны!» // Опять упали бедные // На дно бездонной пропасти, // Притихли, приубожились, // Легли на животы; // Лежали, думу
думали // И вдруг запели.
—
Как не
думала? Если б я была мужчина, я бы не могла любить никого, после того
как узнала
вас. Я только не понимаю,
как он мог в угоду матери забыть
вас и сделать
вас несчастною; у него не было сердца.
— Это было рано-рано утром.
Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала в своем уголке. Чудное утро было. Я иду и
думаю: кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками, и на мгновенье
вы мелькнули, и вижу я в окно —
вы сидите вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, — говорил он улыбаясь. —
Как бы я желал знать, о чем
вы тогда
думали. О важном?