Неточные совпадения
Я только теперь, на
днях, узнал, к величайшему моему удивлению, но зато уже
в совершенной достоверности,
что Степан Трофимович проживал между нами,
в нашей губернии, не только не
в ссылке, как принято было у нас думать, но даже и под присмотром никогда не находился.
Я знаю наверное,
что она всегда внимательнейшим образом эти письма прочитывала, даже
в случае и двух писем
в день, и, прочитав, складывала
в особый ящичек, помеченные и рассортированные; кроме того, слагала их
в сердце своем.
Затем, выдержав своего друга весь
день без ответа, встречалась с ним как ни
в чем не бывало, будто ровно ничего вчера особенного не случилось.
На другой
день она встретилась со своим другом как ни
в чем не бывало; о случившемся никогда не поминала.
Уверяли,
что Виргинский, при объявлении ему женой отставки, сказал ей: «Друг мой, до сих пор я только любил тебя, теперь уважаю», но вряд ли
в самом
деле произнесено было такое древнеримское изречение; напротив, говорят, навзрыд плакал.
Папе давным-давно предсказали мы роль простого митрополита
в объединенной Италии и были совершенно убеждены,
что весь этот тысячелетний вопрос,
в наш век гуманности, промышленности и железных дорог, одно только плевое
дело.
Замечу,
что у нас многие полагали,
что в день манифеста будет нечто необычайное,
в том роде, как предсказывал Липутин, и всё ведь так называемые знатоки народа и государства.
Он кричал
в клубе,
что войска надо больше, чтобы призвали из другого уезда по телеграфу; бегал к губернатору и уверял его,
что он тут ни при
чем; просил, чтобы не замешали его как-нибудь, по старой памяти,
в дело, и предлагал немедленно написать о его заявлении
в Петербург, кому следует.
Неужто не понимают,
что для приобретения мнения первее всего надобен труд, собственный труд, собственный почин
в деле, собственная практика!
Что-то даже слишком уж откровенно грязное было
в этом
деле.
Доискались,
что он живет
в какой-то странной компании, связался с каким-то отребьем петербургского населения, с какими-то бессапожными чиновниками, отставными военными, благородно просящими милостыню, пьяницами, посещает их грязные семейства,
дни и ночи проводит
в темных трущобах и бог знает
в каких закоулках, опустился, оборвался и
что, стало быть, это ему нравится.
Кстати замечу
в скобках,
что милый, мягкий наш Иван Осипович, бывший наш губернатор, был несколько похож на бабу, но хорошей фамилии и со связями, —
чем и объясняется то,
что он просидел у нас столько лет, постоянно отмахиваясь руками от всякого
дела.
Она призналась потом Степану Трофимовичу,
что всё это она давно предугадывала, все эти полгода каждый
день, и даже именно
в «этом самом роде» — признание замечательное со стороны родной матери.
Все три наши доктора дали мнение,
что и за три
дня пред сим больной мог уже быть как
в бреду и хотя и владел, по-видимому, сознанием и хитростию, но уже не здравым рассудком и волей,
что, впрочем, подтверждалось и фактами.
— Ну, тут вы немного ошибаетесь; я
в самом
деле… был нездоров… — пробормотал Николай Всеволодович нахмурившись. — Ба! — вскричал он, — да неужели вы и
в самом
деле думаете,
что я способен бросаться на людей
в полном рассудке? Да для
чего же бы это?
— Так я и знала! Я
в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы будете не по шести, а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы не то
что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня, когда я вас увидела давеча, несмотря на ваш красный галстук… quelle idée rouge! [
что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте о фон Лембке, если
в самом
деле есть
что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала.
— Ба, да ведь и
в самом
деле он Лизавете Николаевне совсем не родня… Виды,
что ли, имеет?
Да, действительно, до сих пор, до самого этого
дня, он
в одном только оставался постоянно уверенным, несмотря на все «новые взгляды» и на все «перемены идей» Варвары Петровны, именно
в том,
что он всё еще обворожителен для ее женского сердца, то есть не только как изгнанник или как славный ученый, но и как красивый мужчина.
— Вы одни, я рада: терпеть не могу ваших друзей! Как вы всегда накурите; господи,
что за воздух! Вы и чай не допили, а на дворе двенадцатый час! Ваше блаженство — беспорядок! Ваше наслаждение — сор!
Что это за разорванные бумажки на полу? Настасья, Настасья!
Что делает ваша Настасья? Отвори, матушка, окна, форточки, двери, всё настежь. А мы
в залу пойдемте; я к вам за
делом. Да подмети ты хоть раз
в жизни, матушка!
— А ты мети, пятнадцать раз
в день мети! Дрянная у вас зала (когда вышли
в залу). Затворите крепче двери, она станет подслушивать. Непременно надо обои переменить. Я ведь вам присылала обойщика с образчиками,
что же вы не выбрали? Садитесь и слушайте. Садитесь же, наконец, прошу вас. Куда же вы? Куда же вы? Куда же вы!
Ясное
дело,
что при благородстве и бескорыстии Степана Трофимовича ему стало совестно пред се cher enfant [этим дорогим ребенком (фр.).] (которого он
в последний раз видел целых девять лет тому назад,
в Петербурге, студентом).
Вдруг получилось у нас известие,
что он участвовал
в составлении какой-то подметной прокламации и притянут к
делу.
Этим словечком своим он остался доволен, и мы роспили
в тот вечер бутылочку. Но это было только мгновение; на другой
день он был ужаснее и угрюмее,
чем когда-либо.
Вообще говоря, если осмелюсь выразить и мое мнение
в таком щекотливом
деле, все эти наши господа таланты средней руки, принимаемые, по обыкновению, при жизни их чуть не за гениев, — не только исчезают чуть не бесследно и как-то вдруг из памяти людей, когда умирают, но случается,
что даже и при жизни их, чуть лишь подрастет новое поколение, сменяющее то, при котором они действовали, — забываются и пренебрегаются всеми непостижимо скоро.
Когда пошли у нас недавние слухи,
что приедет Кармазинов, я, разумеется, ужасно пожелал его увидать и, если возможно, с ним познакомиться. Я знал,
что мог бы это сделать чрез Степана Трофимовича; они когда-то были друзьями. И вот вдруг я встречаюсь с ним на перекрестке. Я тотчас узнал его; мне уже его показали
дня три тому назад, когда он проезжал
в коляске с губернаторшей.
В один миг припомнилась мне его догадка о том,
что Липутин знает
в нашем
деле не только больше нашего, но и еще что-нибудь,
чего мы сами никогда не узнаем.
— Я такого воззрения не
разделяю; без сомнения, мы здесь трое сохраним секрет, но вас, четвертого, я боюсь и не верю вам ни
в чем!
— А вот же вам
в наказание и ничего не скажу дальше! А ведь как бы вам хотелось услышать? Уж одно то,
что этот дуралей теперь не простой капитан, а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому
что Николай Всеволодович ему всё свое поместье, бывшие свои двести душ на
днях продали, и вот же вам бог, не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника. Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!
Ma foi, [Право (фр.).] я и сам, всё это время с вами сидя, думал про себя,
что провидение посылает ее на склоне бурных
дней моих и
что она меня укроет, или как там… enfin, [наконец (фр.).] понадобится
в хозяйстве.
Шатов слушал со вниманием, уткнув глаза
в землю и без малейшего удивления тому,
что светская рассеянная барышня берется за такие, казалось бы, неподходящие ей
дела.
«Нужно, чтобы все покупали, нужно, чтобы книга обратилась
в настольную, — утверждала Лиза, — я понимаю,
что всё
дело в плане, а потому к вам и обращаюсь», — заключила она.
— Мне о вас говорили, и здесь я слышала… я знаю,
что вы очень умны и… занимаетесь
делом и… думаете много; мне о вас Петр Степанович Верховенский
в Швейцарии говорил, — торопливо прибавила она. — Он очень умный человек, не правда ли?
— Да о самом главном, о типографии! Поверьте же,
что я не
в шутку, а серьезно хочу
дело делать, — уверяла Лиза всё
в возрастающей тревоге. — Если решим издавать, то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому
что в Москву мы для этого не поедем, а
в здешней типографии невозможно для такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, и мама, я знаю, позволит, если только на ваше имя…
— Да мне еще Петр Степанович
в Швейцарии именно на вас указал,
что вы можете вести типографию и знакомы с
делом. Даже записку хотел от себя к вам дать, да я забыла.
— Скажите ему,
что у меня такое желание и
что я больше ждать не могу, но
что я его сейчас не обманывала. Он, может быть, ушел потому,
что он очень честный и ему не понравилось,
что я как будто обманывала. Я не обманывала; я
в самом
деле хочу издавать и основать типографию…
Если Липутин и мечтал когда-нибудь,
что фаланстера могла бы осуществиться
в нашей губернии, то этот наверное знал
день и час, когда это сбудется.
— Постой, ведь и
в самом
деле смешала, может, и ты. Ну,
чего спорить о пустяках; не всё ли ему равно, кто его оттаскает, — засмеялась она.
В последние
дни между обоими домами пошло на совершенный разрыв, о
чем уже и было мною вскользь упомянуто.
— Нет, не басню Крылова хочу я прочесть, а мою басню, собственную, мое сочинение! Поверьте же, сударыня, без обиды себе,
что я не до такой степени уже необразован и развращен, чтобы не понимать,
что Россия обладает великим баснописцем Крыловым, которому министром просвещения воздвигнут памятник
в Летнем саду, для игры
в детском возрасте. Вы вот спрашиваете, сударыня: «Почему?» Ответ на
дне этой басни, огненными литерами!
Николай Всеволодович вел тогда
в Петербурге жизнь, так сказать, насмешливую, — другим словом не могу определить ее, потому
что в разочарование этот человек не впадет, а
делом он и сам тогда пренебрегал заниматься.
Что же, вы думаете, он ему ответил: «Вы полагаете, господин Кириллов,
что я смеюсь над нею; разуверьтесь, я
в самом
деле ее уважаю, потому
что она всех нас лучше».
— Мама, мама, милая ма, вы не пугайтесь, если я
в самом
деле обе ноги сломаю; со мной это так может случиться, сами же говорите,
что я каждый
день скачу верхом сломя голову. Маврикий Николаевич, будете меня водить хромую? — захохотала она опять. — Если это случится, я никому не дам себя водить, кроме вас, смело рассчитывайте. Ну, положим,
что я только одну ногу сломаю… Ну будьте же любезны, скажите,
что почтете за счастье.
В самом
деле, с
чем же и поздравлять наших прекрасных и благонравных девиц и от каких поздравлений они всего больше краснеют?
Вот
что еще замечательно: на второй же
день,
в понедельник ввечеру, я встретил Липутина, и он уже знал всё до последнего слова, стало быть, несомненно, узнал из первых.
Именно: говорили иные, хмуря брови и бог знает на каком основании,
что Николай Всеволодович имеет какое-то особенное
дело в нашей губернии,
что он чрез графа К. вошел
в Петербурге
в какие-то высшие отношения,
что он даже, может быть, служит и чуть ли не снабжен от кого-то какими-то поручениями.
Все же первоначальные торопливые намеки о воскресной истории выслушала строго и холодно, так
что в последующие
дни,
в ее присутствии, они уже не возобновлялись.
Великий писатель болезненно трепетал пред новейшею революционною молодежью и, воображая, по незнанию
дела,
что в руках ее ключи русской будущности, унизительно к ним подлизывался, главное потому,
что они не обращали на него никакого внимания.
Замечу по поводу достоинства,
что я почти не узнавал нашего прежнего старичка
в эти
дни.
А теперь, описав наше загадочное положение
в продолжение этих восьми
дней, когда мы еще ничего не знали, приступлю к описанию последующих событий моей хроники и уже, так сказать, с знанием
дела,
в том виде, как всё это открылось и объяснилось теперь. Начну именно с восьмого
дня после того воскресенья, то есть с понедельника вечером, потому
что,
в сущности, с этого вечера и началась «новая история».
— Да я ведь у
дела и есть, я именно по поводу воскресенья! — залепетал Петр Степанович. — Ну
чем,
чем я был
в воскресенье, как по-вашему? Именно торопливою срединною бездарностию, и я самым бездарнейшим образом овладел разговором силой. Но мне всё простили, потому
что я, во-первых, с луны, это, кажется, здесь теперь у всех решено; а во-вторых, потому,
что милую историйку рассказал и всех вас выручил, так ли, так ли?