Неточные совпадения
Но на вопрос: «В
чем же состоит это новое слово»? — долгое время ничего не отвечали,
а потом сказали,
что это новое слово есть не
что иное, как —
что бы вы думали? — народность!
А защитники его все толковали о новом слове, — не произнося его однако ж, — да провозглашали,
что Островский есть первый из современных русских писателей, потому
что у него какое-то особенное миросозерцание…
При последующих произведениях Островского, рядом с упреками за приторность в прикрашивании той пошлой и бесцветной действительности, из которой брал он сюжеты для своих комедий, слышались также, с одной стороны, восхваления его за самое это прикрашивание,
а с другой — упреки в том,
что он дагерротипически изображает всю грязь жизни.
За «Бедную невесту», «Не в свои сани не садись», «Бедность не порок» и «Не так живи, как хочется» Островскому приходилось со всех сторон выслушивать замечания,
что он пожертвовал выполнением пьесы для своей основной задачи, и за те же произведения привелось автору слышать советы вроде того, чтобы он не довольствовался рабской подражательностью природе,
а постарался расширить свой умственный горизонт.
Как человек, действительно знающий и любящий русскую народность, Островский действительно подал славянофилам много поводов считать его «своим»,
а они воспользовались этим так неумеренно,
что дали противной партии весьма основательный повод считать его врагом европейского образования и писателем ретроградного направления.
Конечно, вольному воля: недавно еще один критик пытался доказать,
что основная идея комедии «Не в свои сани не садись» состоит в том,
что безнравственно купчихе лезти замуж за дворянина,
а гораздо благонравнее выйти за ровню, по приказу родительскому.
Каждый читатель с полной основательностью может нам заметить: «Зачем вы убиваетесь над соображениями о том,
что вот тут нужно было бы то-то,
а здесь недостает того-то?
А если, уже после этого объяснения, окажется,
что наши впечатления ошибочны,
что результаты их вредны или
что мы приписываем автору то,
чего в нем нет, — тогда пусть критика займется разрушением наших заблуждений, но опять-таки на основании того,
что дает нам сам автор».
Были, пожалуй, и такие ученые, которые занимались опытами, долженствовавшими доказать превращение овса в рожь; были и критики, занимавшиеся доказыванием того,
что если бы Островский такую-то сцену так-то изменил, то вышел бы Гоголь,
а если бы такое-то лицо вот так отделал, то превратился бы в Шекспира…
Но художническое чутье автора дало ему понять,
что его Петр, приходящий в себя от колокольного звона, не есть представитель широкой русской натуры, забубённой головы,
а довольно мелкий трактирный гуляка.
И этот игрок многих еще обыгрывал: другие, стало быть, и трех-то ходов не рассчитывали,
а так только — смотрели на то,
что у них под носом.
Тогда и окажется,
что талант одного способен во всей силе проявляться только в уловлении мимолетных впечатлений от тихих явлений природы,
а другому доступны, кроме того, — и знойная страстность, и суровая энергия, и глубокая дума, возбуждаемая не одними стихийными явлениями, но и вопросами нравственными, интересами общественной жизни.
Комедия Островского не проникает в высшие слои нашего общества,
а ограничивается только средними, и потому не может дать ключа к объяснению многих горьких явлений, в ней изображаемых. Но тем не менее она легко может наводить на многие аналогические соображения, относящиеся и к тому быту, которого прямо не касается; это оттого,
что типы комедий Островского нередко заключают в себе не только исключительно купеческие или чиновничьи, но и общенародные черты.
Они безмолвны, неслышны, незаметны; они знают,
что всякое быстрое и размашистое движение отзовется нестерпимой болью на их закованном теле; они понимают,
что, рванувшись из своих желез, они не выбегут из тюрьмы,
а только вырвут куски мяса из своего тела.
Мы знаем общую причину такого настроения, указанную нам очень ясно самим же Островским, и видим,
что Марья Антиповна составляет не исключительное,
а самое обыкновенное, почти всегдашнее явление в этом роде.
А ты думала, бог знает
что!..» Этот приступ дает уже вам мерку супружеских отношений Антипа Антипыча и Матрены Савишны.
Вот его отзыв: «Чтоб она меня, молодца такого, да променяла на кого-нибудь, — красавца-то этакого!..»
А в
чем его красота?
А так, покажется ему,
что этот человек еще не больно плут,
а вот этот так уж больно плут.
Вы видите,
что Пузатов не считает свои мошенничества дурным делом, не считает даже обманом,
а просто — ловкой, умной штукой, которой даже похвалиться можно.
Тут все в войне: жена с мужем — за его самовольство, муж с женой — за ее непослушание или неугождение; родители с детьми — за то,
что дети хотят жить своим умом; дети с родителями — за то,
что им не дают жить своим умом; хозяева с приказчиками, начальники с подчиненными воюют за то,
что одни хотят все подавить своим самодурством,
а другие не находят простора для самых законных своих стремлений; деловые люди воюют из-за того, чтобы другой не перебил у них барышей их деятельности, всегда рассчитанной на эксплуатацию других; праздные шатуны бьются, чтобы не ускользнули от них те люди, трудами которых они задаром кормятся, щеголяют и богатеют.
Нечего и удивляться,
что, рассказывая о том, как недодал денег немцу, представившему счет из магазина, Пузатов рассуждает так: «
А то все ему и отдать? да за
что это?
Но Пузатов сам не любит собственно обмана, обмана без нужды, без надежды на выгоду; не любит, между прочим, и потому,
что в таком обмане выражается не солидный ум, занятый существенными интересами,
а просто легкомыслие, лишенное всякой основательности.
А уж
что, брат, толковать: просто на старости блажь пришла…
Аграфена Кондратьевна, жена его, грозит своей взрослой дочери,
что «отцу пожалуется»;
а та отвечает: «Вас на то бог и создал, чтобы жаловаться; сами-то вы не очень для меня значительны».
На вторичную угрозу она огрызается еще резче: «Только и ладит,
что отца да отца; бойки вы при нем разговаривать-то,
а попробуйте-ка сами...
Тут, разумеется, хитрости особенной и не может быть, потому
что и всякому дураку закон не писан,
а самодуру — и подавно, следовательно с ним ничего не сообразишь, по выражению Устиньи Наумовны.
В том-то и дело,
что наша жизнь вовсе не способствует выработке каких-нибудь убеждений,
а если у кого они и заведутся, то не дает применять их.
Приложите то же самое к помещику, к чиновнику «темного царства», к кому хотите, — выйдет все то же: все в военном положении, и никого совесть не мучит за обман и присвоение чужого оттого именно,
что ни у кого нет нравственных убеждений,
а все живут сообразно с обстоятельствами.
И никаких у него убеждений нет о похвальности грабежа и убийства, и преступления свои совершил он без тяжкой и продолжительной борьбы с самим собой,
а просто так, случайно, сам хорошенько не сознавал,
что он делал.
Оттого,
что всякое преступление есть не следствие натуры человека,
а следствие ненормального отношения, в какое он поставлен к обществу.
Он видит,
что другие банкрутятся, зажиливают его деньги,
а потом строят себе на них дома с бельведерами да заводят удивительные экипажи: у него сейчас и прилагается здесь общее соображение: «Чтобы меня не обыграли, так я должен стараться других обыграть».
Там
что хошь говори,
а у меня дочь невеста, хоть сейчас из полы в полу да с двора долой.
Надуть разом, с рывка, хотя бы и самым бессовестным образом, — это ему ничего; но, думать, соображать, подготовлять обман долгое время, подводить всю эту механику — на такую хроническую бессовестность его не станет, и не станет вовсе не потому, чтобы в нем мало было бессовестности и лукавства, — то и другое находится в нем с избытком, —
а просто потому,
что он не привык серьезно думать о чем-нибудь.
Он сам это сознает и в горькую минуту даже высказывает Рисположенскому: «То-то вот и беда,
что наш брат, купец, дурак, — ничего он не понимает,
а таким пиявкам, как ты, это и на руку».
Подхалюзин сожалеет,
что «заведение у нас было превосходное,
а теперь все должно в расстройство прийти»;
а Большов кричит: «
А тебе
что за дело? не твое было…
Но, во-первых,
что же возбудило в нем такую решимость, противную его собственной выгоде, и почему воля его выражается только в криках с Подхалюзиным,
а не в деятельном участии в хлопотах?
Лир представляется нам также жертвой уродливого развития; поступок его, полный гордого сознания,
что он сам, сам по себе велик,
а не по власти, которую держит в своих руках, поступок этот тоже служит к наказанию его надменного деспотизма.
Но если мы вздумаем сравнивать Лира с Большовым, то найдем,
что один из них с ног до головы король британский,
а другой — русский купец; в одном все грандиозно и роскошно, в другом все хило, мелко, все рассчитано на медные деньги.
Смотря на него, мы сначала чувствуем ненависть к этому беспутному деспоту; но, следя за развитием драмы, все более примиряемся с ним как с человеком и оканчиваем тем,
что исполняемся негодованием и жгучею злобой уже не к нему,
а за него и за целый мир — к тому дикому, нечеловеческому положению, которое может доводить до такого беспутства даже людей, подобных Лиру.
Вот
что у него на первом плане;
а на втором является в его мыслях Иверская, но и то ненадолго: воспоминание о ней тотчас сменяется у него опасением, чтобы в Сибирь не угодить.
Комизм этой тирады возвышается еще более предыдущим и дальнейшим разговором, в котором Подхалюзин равнодушно и ласково отказывается платить за Большова более десяти копеек,
а Большов — то попрекает его неблагодарностью, то грозит ему Сибирью, напоминая,
что им обоим один конец, то спрашивает его и дочь, есть ли в них христианство, то выражает досаду на себя за то,
что опростоволосился, и приводит пословицу: «Сама себя раба бьет, коль ее чисто жнет», — то, наконец, делает юродивое обращение к дочери: «Ну, вот вы теперь будете богаты, заживете по-барски; по гуляньям это, по балам, — дьявола тешить!
А не забудьте вы, Олимпиада Самсоновна,
что есть клетки с железными решетками, сидят там бедные заключенные…
Олимпиада Самсоновна говорит ему: «Я у вас, тятенька, до двадцати лет жила, — свету не видала,
что же, мне прикажете отдать вам деньги,
а самой опять в ситцевых платьях ходить?» Большов не находит ничего лучшего сказать на это, как только попрекнуть дочь и зятя невольным благодеянием, которое он им сделал, передавши в их руки свое имение.
А мораль, которую выводит для себя Большов из всей своей истории, — высший пункт, до которого мог он подняться в своем нравственном развитии: «Не гонись за большим, будь доволен тем,
что есть;
а за большим погонишься, и последнее отнимут!» Какую степень нравственного достоинства указывают нам эти слова!
Самодурствует он потому,
что встречает в окружающих не твердый отпор,
а постоянную покорность; надувает и притесняет других потому,
что чувствует только, как это ему удобно, но не в состоянии почувствовать, как тяжело это им; на банкротство решается он опять потому,
что не имеет ни малейшего представления об общественном значении такого поступка.
Он, как и все прочие, сбит с толку военным положением всего «темного царства»; обман свой он обдумывает не как обман,
а как ловкую и, в сущности, справедливую, хотя юридически и незаконную штуку; прямой же неправды он не любит: свахе он обещал две тысячи и дает ей сто целковых, упираясь на то,
что ей не за
что давать более.
Претензию кредиторов на 25 коп. он не признает справедливою; напротив, он находит,
что они «зазнались больно;
а не хотят ли восемь копеек в пять лет».
А за исключением того,
что осталось в Липочке, как след давившего ее деспотизма, она ничуть не хуже большей части наших барышень не только в купеческом, но даже и в дворянском сословии.
Военный уж сейчас видно: и ловкость и все,
а штатский
что?
Не ясно ли,
что Липочка все,
что ни сделает, сделает по совершенной неразвитости нравственной и умственной,
а никак не по злонамеренности или природному зверству?