Неточные совпадения
Но кто полагает, что повторения вещей столь назидательных могут быть веселы и легки,
тот жестоко ошибается: ничего скучнее их не может быть для
человека, у которого есть хоть две мысли в голове, и потому
люди, поставленные обстоятельствами в необходимость продалбливать беспрестанно такие повторения, достойны искреннего сожаления всякого благомыслящего
человека.
Наши писатели никогда не доходили до
того, чтобы броситься в море, проповедуя гибель кораблю (на
то они
люди, а не мыши); совершенно напротив: во время опасного плавания в открытом море они, увидав на волнах щепочку, брошенную с их корабля, не раз поднимали радостный вопль, что берег близко…
Кто раньше подымал этот крик,
тот и привлекал к себе общее благодарное внимание; кто прибавлял тут же полезные советы, как избавиться прибрежных мелей и подводных камней, — на
того смотрели с благоговением, а кто наставлял плавателей, как им воспользоваться всем, что найдут на предполагаемом берегу,
тот мгновенно приобретал себе титло гения и великого
человека.
Кто-нибудь напишет в повести: «Меня обокрали неизвестные
люди», — сейчас поднимаются крики о
том, что у нас процветает гласность.
«О, вы еще не знаете его, — восклицает Манилов, — у него чрезвычайно много остроумия: чуть заметит какую-нибудь букашку, козявку, сейчас побежит за ней следом и тотчас обратит внимание…» «Я его прочу по дипломатической части», — заключает литературный Манилов, любуясь великими способностями русского
человека и не замечая, что с ним еще надо беспрестанно делать
то же, что произвел лакей с Фемистоклюсом Маниловым в
то самое мгновение, как отец спрашивал мальчика, — хочет ли он быть посланником?
Такое расположение духа само собою отражается, конечно, и в
том тоне, каким говорим мы о многих предметах, возбуждающих в других
людях самые возвышенные чувствования.
Но во всяком случае — мы не ошибемся, ежели скажем, что стремления молодых и живых
людей русского общества гораздо выше
того, чем обольщалась в последнее время наша литература.
Только писатель, умеющий достойным образом выразить в своих произведениях чистоту и силу этих высших идей и ощущений, умеющий сделаться понятным всякому
человеку, несмотря на различие времен и народностей, остается надолго памятным миру, потому что постоянно пробуждает в
человеке сочувствие к
тому, чему он не может не сочувствовать, не переставая быть
человеком.
Жизнь в своем непрерывном развитии набирала множество фактов; ставила множество вопросов;
люди присматривались к ним с разных сторон, выясняли кое-что, но все-таки не могли справиться со всею громадою накопившегося материала; наконец являлся
человек, который умел присмотреться к делу со всех сторон, придавал предметам разбросанным и отчасти исковерканным прежними исследователями их естественный вид и пред всеми разъяснял
то, что доселе казалось темным.
Прежние умные
люди большею частию уже не существовали в
то время, как эти новые потребности приходили в силу; да и
те, которые остались, все заняты были хлопотами об окончательном водворении своих начал, из-за которых они с молодых лет трудились и боролись; о новых вопросах они мало заботились, да и не имели довольно сил для
того, чтобы разрешить их.
Глупые же
люди, после всех принявшие
те начала, которые теперь стали уже старыми, даже вовсе и не понимали, чтоб могли существовать еще какие-то другие требования, кроме
тех, какие, разрешились для них в учении, недавно ими принятом.
Степень развития умных
людей в начале каждого периода дает мерку будущего развития масс в конце
того же периода.
Этим-то процессом развития масс и объясняется жизненность и долговечность всего талантливого; сначала только умные
люди поймут и скажут, что это хорошо, толпа же поверит им на слово; а потом и толпа, по мере своего развития, все сознательнее и яснее станет убеждаться, что это действительно хорошо… до
тех пор, пока не наступит новый период цивилизации.
Мы указали на
то, что новые воззрения, выработанные из фактов, накопившихся в течение известного периода, сначала бывают достоянием немногих и только мало-помалу переходят в массы; когда этот переход идей совершился, тогда уже настало, значит, начало нового периода: новые потребности образовались, новые вопросы выработались и привлекают к себе внимание
людей, идущих вперед; прежние идеи и стремления подбираются уже только
людьми отсталыми и остановившимися.
Общество само виновато в
том грустном и ненормальном явлении, что литераторы явились пред ним вдруг — не передовыми
людьми, не смелыми вождями прогресса, как всегда и везде они бывали, а
людьми более или менее отсталыми, робкими и бессильными.
И вдруг они увидели, что
люди почтенные, сами до некоторой степени старшие, подсмеиваются над разными ветеранами и бросают камень осуждения в
тех, кто к ним подслуживается.
На первый раз принялись болтать о
том, что говорить лучше, чем молчать; потом рассказывали о своем недавнем сне и выражали радость о своем пробуждении; затем жалели, что после долгого сна голова у них не свежа, и доказывали, что не нужно спать слишком долго; после
того, оглядевшись кругом себя, замечали, что уже день наступил и что днем нужно работать; далее утверждали, что не нужно заставлять
людей работать ночью и что работа во
тьме прилична только ворам и мошенникам, и т. д.
Возложивши свои надежды на лучших
людей предшествующего поколения, молодежь увидела себя в положении больного
человека, который обратился за излечением к прославленному доктору, уже лет за двадцать до
того оставившему практику.
Еще через месяц: больные
люди должны лечиться; история медицины представляет много
тому доказательств.
Как бы не смея верить своему благополучию, они сочли нужным предварительно пуститься в рассуждения, убедить
людей в пользе медицины, наставить их относительно значения диеты, и привыкши видеть себя забытыми, загнанными, отвыкши от практической медицины, отставшие врачи не могли удержаться, чтобы не вознаградить себя за бездействие разглагольствиями и чтобы вместе с
тем не излить желчи на дурных врачей, которые отстранили от дел их, хороших докторов.
Но и в
то время были дальновидные, горячие и смелые
люди, решавшиеся предполагать, что и после издания «Свода законов» взятки и крючкотворство еще возможны отчасти…
Двадцать дет
тому назад патриотизм не умели отделять от camaraderie, и кто осмеливался говорить, что патриотизм не состоит в
том, чтобы выставлять только свои достоинства и покрывать недостатки, —
тот считался
человеком крайних мнений и необыкновенно светлой головой. Теперь же редко можно встретить в публике подобное смешение понятий столь различных; а почтенные деятели, прежней эпохи и теперь продолжают самодовольно декламировать, что истинная любовь к отечеству не щадит его недостатков, и пр.
Молодой
человек, кое-что видавший и знающий и не имеющий маниловского элемента в характере, — если застанет меня, например, хоть за чтением «Всеобщей истории» г. Зуева,
то прямо скажет: «Зачем это вы такую дрянь читаете?
Разве вы не знаете других руководств истории, которые гораздо лучше?» Напротив,
человек почтенных лет, да еще с некоторой маниловщиной в характере, в
том же самом случае сочтет долгом сначала похвалить мою любознательность, распространиться о пользе чтения книг вообще и исторических в особенности, заметить, что история есть в некотором роде священная книга народов и т. п., и только уже после долгих объяснений решится намекнуть, что, впрочем, о книге г. Зуева нельзя сказать, чтобы после нее ничего уже более желать не оставалось.
Их еще смущает принцип, а между
тем жизнь уже сильнее предъявляет над ними свои права, нежели над
людьми прошлого поколения; оттого они часто и шатаются в обе стороны и ничему не могут отдаться всей силой души.
Их последняя цель — не совершенная, рабская верность отвлеченным высшим идеям, а принесение возможно большей пользы человечеству; в их суждениях
люди возвышаются не по
тому, сколько было в них сокрыто великих сил и талантов, а по
тому, сколько они желали и умели сделать пользы человечеству; не
те события обращают на себя особое внимание, которые имеют характер грандиозный или патетический, а
те, которые сколько-нибудь подвинули благосостояние масс человечества.
Так обыкновенно и поступают эти
люди; мудрено ли же, что в них не заметно
той стремительности, какая отличала
людей, руководившихся только принципом?
Люди нового времени приняли от своих предшественников их убеждения, как готовое наследие; но тут же они приняли и жизненный урок их, состоящий в
том, что надрывание себя вовсе не есть доказательство великой души, а просто признак нервного расстройства.
В
то самое время, как «Морской сборник» поднял вопрос о воспитании и Пирогов произнес великие слова: «Нужно воспитать
человека!», — в
то время, как университеты настежь распахнули двери свои для жаждущих истины, в
то время, как умственное движение в литературе, преследуя титаническую работу человеческой мысли в Европе, содействовало развитию здравых понятий и разрешению общественных вопросов: — в это самое время сеть железных дорог готовилась уже покрыть Россию во всех направлениях и начать новую эру в истории ее путей сообщения; свободная торговля получила могущественное развитие с понижением тарифа; потянулась к нам вереница купеческих кораблей и обозов; встрепенулись и зашумели наши фабрики; пришли в обращение капиталы; тучные нивы и благословенная почва нашей родины нашли лучший сбыт своим богатым произведениям.
Говоря это, мы вовсе не имеем в виду
те теории, по которой литература должна непременно похищать с неба огонь, подобно Прометею, и сообщать его
людям.
Но это говорилось уже в конце года, между
тем как посылка молодых
людей за границу была разрешена правительством еще в марте.
Мы не говорим о
тех отсталых
людях, которые проповедывали status quo в этом вопросе, как, например, гг.
Нет, мы предлагаем
человеку, истинно любящему народ наш, перебрать все, что было в прошлом году писано у нас по крестьянскому вопросу, и, положа руку на сердце, сказать: так ли и о
том ли следовало бы толковать литературе?..
Там можно было тешиться на случайных выражениях; но ведь участь крестьян — не
то что грамотность или безграмотность Знакомого
Человека…
Мало
того (что же еще больше? слушайте!) — он… переводил крестьян из одной деревни в другую, выводил на пустоши (и это благодеяние!), селил дворовых на крестьянство, снабжая их всем хозяйством на свой счет, или (хорошо «или») брал во двор
людей, уничтожая их усадебное пепелище…» И ведь все это — вы понимаете — говорится к
тому, чтобы доказать, что крестьяне были в полной воле помещика и, следовательно (?), по закону должны таковыми остаться на неопределенные времена…
Однако урок (?) был так тяжел, что и доселе не только большинство сословия, но даже передовые
люди в нем не ознакомились достаточно с вопросом, что явствует, с одной стороны, из медленного исполнения высочайшего рескрипта, а с другой — из
того обстоятельства, что в литературе не появилось ни одного сочинения, написанного ярославским помещиком».
И после этого еще находятся
люди, сокрушающиеся о
том, что ни одного сочинения по крестьянскому вопросу не написано ярославскими помещиками!
«Если, говорит, счастье есть удовлетворение потребностей, а в натуре
человека нельзя представить таких потребностей, для которых нет удовлетворения во всей вселенной, —
то, следовательно, счастлив
тот, кто имеет потребности и может удовлетворять им?
Не столь счастливо, как народ, отделались дети: о них наши передовые
люди вcе еще сомневались в прошлом году: сечь или не сечь, по своему желанию и усмотрению. Впрочем, и
то хорошо, что сомневались: сомнение есть путь к истине.
Профессор говорил: «Что делать с тупоумным учеником, который на экзамене отвечает слово в слово по скверному учебнику?» А ему отвечали: «Что же делать ученику, ежели профессора и вообще знающие
люди презирают составление учебников и предоставляют это дело какому-нибудь г. Зуеву?» Профессор говорил: «Если ученик не знает географии,
то, читая, например, историю, не могу же я замечать ему, что Лион находится во Франции, а Тибр течет в Италии…» А ему отвечали: «Отчего же бы и нет?
Сколько мы ни прислушивались к общественному мнению здесь, в Петербурге, сколько ни расспрашивали
людей, живших в последнее время в провинциях, — ни от кого мы не слыхали, чтобы гласность считалась гибельною в нашем обществе, по крайней мере в
том, которое читает журналы.
Хорош был бы повар, который каждое утро являлся бы к вам и посвящал по нескольку часов на объяснение
того, что
человек должен есть, что кушанье надобно варить непременно с солью, что без соли оно не будет иметь вкуса, и т. п.
Да и ни один порядочный
человек не поставит в заслугу ни себе, ни другому —
того, что он не вор, не подлец и не пьяница.
И литература не хочет видеть или не хочет сознаться, что ее деятельность слаба, что
того, чем она может располагать, мало, слишком мало для спасения невинного
человека от осуждения корыстного судьи.