Как только я это подумал,
страшная мысль стала неотвязно вертеться, тем более что немногое, известное мне в этом деле, оставляло обширные пробелы, допускающие любое предположение. Я видел Лемарена; этот сорт людей был мне хорошо знаком, и я знал, как изобретательны хулиганы, одержимые манией или корыстью. Решительно, мне надо было увидеть Попа, чтобы успокоиться.
И, перебирая события последних дней, ей казалось, что во всем она видела подтверждение этой
страшной мысли: и то, что он вчера обедал не дома, и то, что он настоял на том, чтоб они в Петербурге остановились врознь, и то, что даже теперь шел к ней не один, как бы избегая свиданья с глазу на глаз.
Ни единого светского на шестьдесят нумеров духовенства, и это
страшная мысль, историческая мысль, статистическая мысль, наконец, и из таких-то фактов и воссоздается история у умеющего; ибо до цифирной точности возводится, что духовенство по крайней мере в шестьдесят раз жило счастливее и привольнее, чем все остальное тогдашнее человечество.
Неточные совпадения
Алексей Александрович думал и говорил, что ни в какой год у него не было столько служебного дела, как в нынешний; но он не сознавал того, что он сам выдумывал себе в нынешнем году дела, что это было одно из средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и
мысли о них и которые делались тем
страшнее, чем дольше они там лежали.
Враги! Давно ли друг от друга // Их жажда крови отвела? // Давно ль они часы досуга, // Трапезу,
мысли и дела // Делили дружно? Ныне злобно, // Врагам наследственным подобно, // Как в
страшном, непонятном сне, // Они друг другу в тишине // Готовят гибель хладнокровно… // Не засмеяться ль им, пока // Не обагрилась их рука, // Не разойтиться ль полюбовно?.. // Но дико светская вражда // Боится ложного стыда.
Этот вопрос вне моей компетенции, ибо я не Дон-Кихот, но, разумеется, мне очень понятна
мысль, чувство уважаемого и талантливейшего Платона Александровича, чувство, высказанное в словах о
страшной власти равенства.
Но главная радость моя была в одном чрезвычайном ощущении: это была
мысль, что он уже «не любил ее «; в это я уверовал ужасно и чувствовал, что с сердца моего как бы кто-то столкнул
страшный камень.
— Андрей Петрович! Веришь ли, он тогда пристал ко всем нам, как лист: что, дескать, едим, об чем
мыслим? — то есть почти так. Пугал и очищал: «Если ты религиозен, то как же ты не идешь в монахи?» Почти это и требовал. Mais quelle idee! [Но что за
мысль! (франц.)] Если и правильно, то не слишком ли строго? Особенно меня любил
Страшным судом пугать, меня из всех.