Неточные совпадения
Он явно намекал, и я вспомнил мои разговоры с
ним о власти Несбывшегося. Эта власть несколько ослабела благодаря острой болезни, но я все еще слышал иногда в душе ее стальное движение,
не обещающее исчезнуть.
Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть,
не начинает ли сбываться Несбывшееся?
Не ясен ли
его образ?
Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать
его слабо мелькающие черты?
На эту тему я много раз говорил с Филатром. Но этот симпатичный человек
не был еще тронут прощальной рукой Несбывшегося, а потому мои объяснения
не волновали
его.
Он спрашивал меня обо всем этом и слушал довольно спокойно, но с глубоким вниманием, признавая мою тревогу и пытаясь ее усвоить.
Я видел хозяина всего один раз, когда платил деньги. То был грузный человек с лицом кавалериста и тихими, вытолкнутыми на собеседника голубыми глазами. Зайдя получить плату,
он не проявил ни любопытства, ни оживления, как если бы видел меня каждый день.
Не скрою, что
оно было громадно и — может быть — потому так неотвязно.
Среди уродливых отражений жизненного закона и
его тяжбы с духом моим я искал, сам долго
не подозревая того, — внезапное отчетливое создание: рисунок или венок событий, естественно свитых и столь же неуязвимых подозрительному взгляду духовной ревности, как четыре наиболее глубоко поразившие нас строчки любимого стихотворения. Таких строчек всегда — только четыре.
Разумеется, я узнавал свои желания постепенно и часто
не замечал
их, тем упустив время вырвать корни этих опасных растений.
Несбывшееся, которому я протянул руки, могло восстать только само, иначе я
не узнал бы
его и, действуя по примерному образцу, рисковал наверняка создать бездушные декорации.
Как я заметил,
он не переставал интересоваться моим скрытым возбуждением, направленным на предметы воображения. Я был для
него словно разновидность тюльпана, наделенная ароматом, и если такое сравнение может показаться тщеславным,
оно все же верно по существу.
Не знаю, что произошло с Лерхом, но я
не получил от
него столь быстрого ответа, как ожидал. Лишь к концу пребывания моего в Лиссе Лерх ответил, по своему обыкновению, сотней фунтов,
не объяснив замедления.
Люди суетливого, рвущего день на клочки мира стояли, ворочая глазами, она же по-прежнему сидела на чемоданах, окруженная незримой защитой, какую дает чувство собственного достоинства, если
оно врожденное и так слилось с нами, что сам человек
не замечает
его, подобно дыханию.
Но печальнее этих мыслей — печальных потому, что
они были болезненны, как старая рана в непогоду, — явилось воспоминание многих подобных случаев, о которых следовало сказать, что
их по-настоящему
не было.
Не знаю, почему в тот вечер так назойливо представилось мне это воспоминание; но я готов был признать, что
его тон необъяснимо связан со сценой на набережной. Дремота вила сумеречный узор. Я стал думать о девушке, на этот раз с поздним раскаянием.
Уместны ли в той игре, какую я вел сам с собой, банальная осторожность? бесцельное самолюбие? даже — сомнение?
Не отказался ли я от входа в уже раскрытую дверь только потому, что слишком хорошо помнил большие и маленькие лжи прошлого? Был полный звук, верный тон — я слышал
его, но заткнул уши, мнительно вспоминал прежние какофонии. Что, если мелодия была предложена истинным на сей раз оркестром?
Я был один, в тишине, отмериваемой стуком часов. Тишина мчалась, и я ушел в область спутанных очертаний. Два раза подходил сон, а затем я уже
не слышал и
не помнил
его приближения.
Я спал в комнате, о которой упоминал, что ее стена, обращенная к морю, была по существу огромным окном.
Оно шло от потолочного карниза до рамы в полу, а по сторонам на фут
не достигало стен.
Его створки можно было раздвинуть так, что стекла скрывались. За окном, внизу, был узкий выступ, засаженный цветами.
Едва я окончил говорить, зная, что вспомню потом эту полусонную выходку с улыбкой, — как золотая сеть смеркла; лишь в нижнем углу, у двери, дрожало еще некоторое время подобие изогнутого окна, открытого на поток искр; но исчезло и это. Исчезло также то настроение, каким началось утро, хотя
его след
не стерся до сего дня.
Итак, это ушло, возникло и ушло, как если бы
его не было.
По-видимому, началась своего рода «сердечная мигрень» — чувство, которое я хорошо знал, и, хотя
не придавал
ему особенного значения, все же нашел, что такое направление мыслей действует, как любимый мотив.
Лерх извещал, что, лишь недавно вернувшись из поездки по делам,
он,
не ожидая скорого требования денег, упустил сделать распоряжение, а возвратясь, послал — как я и просил — тысячу.
— Ну, — сказал мне Стерс, сдавая карты, — вы покупаете? Ничего?! Хорошо. —
Он дал карты другим, посмотрел свои и объявил: — Я тоже
не покупаю.
Он приглашал открыть карты. Одновременно с звуком
его слов мое сознание, вдруг выйдя из круга игры, наполнилось повелительной тишиной, и я услышал особенный женский голос, сказавший с ударением: «Бегущая по волнам». Это было как звонок ночью. Но более ничего
не было слышно, кроме шума в ушах, поднявшегося от резких ударов сердца, да треска карт, по ребру которых провел пальцами доктор Филатр.
Во время игры Андерсон сидел спиной к дому, лицом к саду;
он сказал, что никого
не видел и ничего
не слыхал. То же сказал Филатр, и, так как никто, кроме меня,
не слышал никаких слов, происшествие это осталось замкнутым во мне. На вопросы, как я отнесся к
нему, я ответил, что был, правда, взволнован, но теперь лишь стараюсь понять.
Я хотел сказать, что, допуская действие чужой мысли,
он самым детским образом считается с расстоянием, как будто такое действие безрезультатно за пределами четырех футов стола, разделяющих игроков, но,
не желая более затягивать спор, заметил только, что объяснения этого рода сами нуждаются в объяснениях.
Выйдя на тротуар, я остановился в недоумении, как останавливается человек, стараясь угадать нужную
ему дверь, и, подумав, отправился в гавань, куда неизменно попадал вообще, если гулял бесцельно. Я решил теперь, что ушел из кафе по причине простой нервности, но больше
не жалел уже, что ушел.
Ни души я
не заметил на
его палубе, но, подходя ближе, увидел с левого борта вахтенного матроса. Сидел
он на складном стуле и спал, прислонясь к борту.
Мне так понравилось это красивое судно, что я представил
его своим. Я мысленно вошел по
его трапу к себе, в свою каюту, и я был — так мне представилось — с той девушкой.
Не было ничего известно, почему это так, но я некоторое время удерживал представление.
Я отметил уже, что воспоминание о той девушке
не уходило;
оно напоминало всякое другое воспоминание, удержанное душой, но с верным, живым оттенком. Я время от времени взглядывал на
него, как на привлекательную картину. На этот раз
оно возникло и отошло отчетливее, чем всегда. Наконец мысли переменились. Желая узнать название корабля, я обошел
его, став против кормы, и, всмотревшись, прочел полукруг рельефных золотых букв...
Убедившись, что имею дело с действительностью, я отошел и сел на чугунный столб собрать мысли.
Они развертывались в такой связи между собой, что требовался более мощный пресс воли, чем тогда мой, чтобы охватить
их все — одной, главной мыслью; ее
не было. Я смотрел в тьму, в ее глубокие синие пятна, где мерцали отражения огней рейда. Я ничего
не решал, но знал, что сделаю, и мне это казалось совершенно естественным. Я был уверен в неопределенном и точен среди неизвестности.
Его дорогой костюм из тонкого серого шелка, воротник безукоризненно белой рубашки с синим галстуком и крупным бриллиантом булавки, шелковое белое кепи, щегольские ботинки и кольца на смуглой руке, изобличающие возможность платить большие деньги за украшения, — все эти вещи были
не свойственны простой службе матроса.
Он только что кончил зевать.
Его левая рука была засунута в карман брюк, а правая, отгоняя сон, прошлась по глазам и опустилась, потирая большим пальцем концы других. Это был высокий, плечистый человек, выше меня, с наклоном вперед. Хотя
его опущенные веки играли в невозмутимость, под
ними светилось плохо скрытое удовольствие — ожидание моего смущения. Но я
не был ни смущен, ни сбит и взглянул
ему прямо в глаза. Я поклонился.
— Я взошел по трапу, — ответил я дружелюбно, без внимания к возможным недоразумениям с
его стороны, так как полагал, что моя внешность достаточно красноречива в любой час и в любом месте. — Я вас окликнул, вы спали. Я поднялся и, почему-то
не решившись разбудить вас, хотел пойти вниз.
Но и более неприветливый тон
не мог бы обескуражить меня теперь. Я был на линии быстро восходящего равновесия, под защитой всего этого случая, во всем объеме
его еще
не установленного значения.
Пока я говорил это, Гез уже мне ответил. Ответ заключался в смене выражений
его лица, значение которой я мог определить как сопротивление. Но разговор только что начался, и я
не терял надежды.
— Я почти уверен, что откажу вам, — сказал Гез, — тем более что это судно
не принадлежит мне.
Его владелец — Браун, компания «Арматор и Груз». Прошу вас сойти вниз, где нам будет удобнее говорить.
Я отвожу профилю значение комментария и только в том случае
не вспоминаю о
нем, если профиль и фас, со всеми промежуточными сечениями, уравнены духовным балансом.
Я
не понимал, как могло согласоваться это сильное и страстное лицо с флегматическим тоном Геза — настолько, что даже ощущаемый в
его словах ход мыслей казался невозмутимым.
Не без основания ожидал я, в силу противоречия этого, неприятного, по
его смыслу, эффекта, что подтвердилось немедленно.
Он умолк и ничем
не выразил желания продолжать разговор. Я обдумывал, что сказать, как на палубе раздались шаги и возглас: «Ха-ха!» — сопровождаемый, должно быть, пьяным жестом.
Я плавал на различных судах, а потому был убежден, что этот корабль, по крайней мере при
его постройке,
не предназначался перевозить кофе или хлопок.
Услышав шаги, я встал и,
не желая затягивать разговора, спросил Геза по
его возвращении — будет ли
он против, если Браун даст мне согласие плыть на «Бегущей» в отдельной каюте и за приличную плату?
Это была уже непростительная резкость, и в другое время я, вероятно, успокоил бы
его одним внимательным взглядом, но почему-то я был уверен, что, минуя все, мне предстоит в скором времени плыть с Гезом на
его корабле «Бегущая по волнам», а потому решил
не давать более повода для обиды. Я приподнял шляпу и покачал головой.
— Надеюсь, мы уладим как-нибудь этот вопрос, — сказал я, протягивая
ему руку, которую
он пожал весьма сухо. — Самые невинные обстоятельства толкают меня сломать лед. Может быть, вы
не будете сердиться впоследствии, если мы встретимся.
Гез
не ответил, но проклятия, которые
он сдержал, отпечатались на
его лице. Энергия этого заряда вылилась в
его обращении ко мне. Неприязненный, но хладнокровный джентльмен исчез. Тон обращения Геза напоминал брань.
— Ну как, — сказал
он, стоя у трапа, когда я начал идти по
нему, — правда, «Бегущая по волнам» красива, как «Гентская кружевница»? («Гентская кружевница» было судно, потопленное лет сто назад пиратом Киддом Вторым за
его удивительную красоту, которой все восхищались.) Да, это многие признают. Если бы я рассказал вам
его историю,
его стоимость; если бы вы увидели
его на ходу и побыли на
нем один день, — вы еще
не так просили бы меня взять вас в плавание. У вас губа
не дура.
Не знаю, что подействовало неприятнее — грубость Геза или этот
его странный порыв. Пожав плечами, я спустился на берег и, значительно отойдя, обернулся, еще раз увидев высокие мачты «Бегущей по волнам», с уверенностью, что Гез или Браун, или оба
они вместе, должны будут отнестись к моему намерению самым положительным образом.
Ход предчувствий, неуловимых, как только я начинал подробно разбирать
их, был слышен в глубине сердца,
не даваясь сознанию.
Ряд никогда
не испытанных состояний, из которых я
не выбрал бы ни одного, отмечался в мыслях моих редкими сочетаниями слов, подобных разговору во сне, и был
не властен прогнать
их.
— Заметьте, — сказал Филатр, останавливаясь, — что Браун — человек дела, выгоды, далекий от нас с вами, и все, что, по
его мнению, напоминает причуду, тотчас замыкает
его. Теперь — дальше: «Когда-то, в счастливый для вас и меня день, вы сказали, что исполните мое любое желание. От всей души я надеялся, что такая минута
не наступит; затруднить вас я считал непростительным эгоизмом. Однако случилось, что мой пациент и родственник…»
Эта дипломатическая неточность, или, короче говоря, безвредная ложь, надеюсь,
не имеет значения? — спросил Филатр; затем продолжал писать и читать: «…родственник, Томас Гарвей, вручитель сего письма, нуждается в путешествии на обыкновенном парусном судне. Это
ему полезно и необходимо после болезни. Подробности
он сообщит лично. Как я
его понял,
он не прочь бы сделать рейс-другой в каюте…»