Неточные совпадения
— Что ж так? Секал ты его много, что ли?.. Ох, сват, не худо бы, кабы и ты тут же себя маненько, того… право слово! —
сказал, посмеиваясь, рыбак. — Ну, да бог с тобой! Рассказывай, зачем спозаранку, ни свет ни заря, пожаловал, а? Чай, все худо можется, нездоровится… в людях тошно жить… так стало тому и
быть! — довершил он, заливаясь громким смехом, причем верши его и все туловище заходили из стороны в сторону.
Он представлял совершеннейший тип тех приземистых, но дюжесплоченных парней с румянцем во всю щеку, вьющимися белокурыми волосами, белой короткой шеей и широкими, могучими руками, один вид которых мысленно переносит всегда к нашим столичным щеголям и возбуждает по поводу их невольный вопрос: «Чем только живы эти господа?» Парень этот, которому, мимоходом
сказать, не стоило бы малейшего труда заткнуть за пояс десяток таких щеголей,
был, однако ж, вида смирного, хотя и веселого; подле него лежало несколько кусков толстой березовой коры, из которой вырубал он топором круглые, полновесные поплавки для невода.
— Хозяйка, —
сказал он, бросая на пол связку хвороста, старых ветвей и засохнувшего камыша, — на вот тебе топлива: берегом идучи, подобрал. Ну-ткась, вы, много ли дела наделали? Я чай, все более языком выплетали… Покажь: ну нет, ладно, поплавки знатные и неводок, того, годен теперь стал… Маловато только что-то сработали… Утро, кажись, не один час: можно бы и весь невод решить… То-то, по-вашему: день рассвел — встал да
поел, день прошел — спать пошел… Эх, вы!
— Сделали, сделали! То-то сделали!.. Вот у меня так работник
будет — почище всех вас! — продолжал Глеб, кивая младшему сыну. — А вот и другой! (Тут он указал на внучка, валявшегося на бредне.) Ну, уж теплынь сотворил господь, нечего
сказать! Так тебя солнышко и донимает; рубаху-то, словно весною, хошь выжми… Упыхался, словно середь лета, — подхватил он, опускаясь на лавку подле стола, но все еще делая вид, как будто не примечает Акима.
— Ну, так что ж ты ломаешься, когда так?
Ешь! Али прикажешь в упрос просить? Ну, а парнишку-то! Не дворянский сын: гляденьем сыт не
будет; сажай и его! Что, смотрю, он у тебя таким бычком глядит, слова не
скажет?
— Ты, батюшка, и позапрошлый год то же говорил, —
сказал он отрывисто, — и тогда весна
была ранняя; сдавалось по-твоему, лов
будет хорош… а наловили, помнится, немного…
—
Будь по-твоему, —
сказал он, потешаясь, по-видимому, недовольными выходками сына, — ладно; ну, ты уйдешь, а в дому-то кто останется?
— Батюшка, Глеб Савиныч! — воскликнул дядя Аким, приподнимаясь с места. — Выслушай только, что я
скажу тебе… Веришь ты в бога… Вот перед образом зарок дам, — примолвил он, быстро поворачиваясь к красному углу и принимаясь креститься, — вот накажи меня господь всякими болестями, разрази меня на месте, отсохни мои руки и ноги, коли в чем тебя ослушаюсь! Что велишь — сработаю, куда пошлешь — схожу; слова супротивного не услышишь!
Будь отцом родным, заставь за себя вечно бога молить!..
— Ну, а ты-то что ж, сват? Пойдешь и ты с нами? — принужденно
сказал Глеб, поворачиваясь к Акиму, который стоял с поднятою рукой и открытым ртом. — Все одно: к ночи не
поспеешь в Сосновку, придется здесь заночевать… А до вечера время много; бери топор… вон он там, кажись, на лавке.
— Вот что, — начал он, когда оба они очутились в проулке и ворота
были заперты, — что ты на это
скажешь: отпустить нам Петрушку али нет, не отпущать?
— Сдается мне, отпускать его незачем, —
сказал Глеб, устремляя пытливый взгляд на жену, которая стояла понуря голову и глядела в землю, — проку никакого из этого не
будет — только что вот набалуется… Ну, что ж ты стоишь? Говори!
— Да что ты, в самом-то деле, глупую, что ли, нашел какую? — нетерпеливо
сказала она. — Вечор сам говорил: не чаял я в нем такого проку! Вчера всем
был хорош, а ноне никуда не годится!.. Что ты, в самом-то деле, вертишь меня… Что я тебе! — заключила она, окончательно выходя из терпения.
— Эк ее!.. Фу ты, дура баба!.. Чего ж тебе еще?
Сказал возьму, стало тому и
быть… А я думал, и невесть что ей втемяшилось… Ступай…
— Так и
есть: он! —
сказал рыбак.
— Полно вам, глупые! О чем орете? Добру учат! —
сказал он, проводя ладонью по высокому лбу, который снова начал проясниваться. — Небось не умрет,
будет только поумнее. Кабы на горох не мороз, он бы через тын перерос!.. Ну,
будет вам; пойдемте обедать.
Мы
будем говорить беспристрастно и тут же
скажем, что скворечница дяди Акима должна
была по-настоящему служить образцом всем возможным постройкам такого рода.
Выждав минуту, когда хозяйка подойдет к нему (видно
было по всему, что дядя Аким никак не хотел сделать первого приступа), он тоскливо качнул головой и
сказал голосом, в котором проглядывало явное намерение разжалобить старуху...
— Да что, матушка, пришло, знать, время, пора убираться отселева, — уныло отвечал Аким. — Сам ноне
сказал: убирайся, говорит, прочь отселева! Не надыть, говорит, тебя, старого дурака: даром, говорит, хлеб
ешь!.. Ну, матушка, бог с ним! Свет не без добрых людей… Пойду: авось-либо в другом месте гнушаться не станут, авось пригожусь, спасибо
скажут.
Был один из тех ненастных, студеных дней, какие часто встречаются к концу осени, — один из тех дней, когда самый опытный пахарь не
скажет, зима ли наступила наконец или все еще продолжается осень.
— Пойдем туда! Слышь, девчонка
поет! —
сказал Гришка.
Вот, примером
сказать, знал я одного: так же, как мы с тобою, рыбак
был, — Ковычкой звали.
«Чтой-то за парень! Рослый, плечистый, на все руки и во всякое дело парень! Маленечко вот только бычком смотрит, маленечко вороват, озорлив, — ну, да не без этого! И в хорошем хлеву мякина
есть. И то
сказать, я ведь потачки не дам: он вороват, да и я узловат! Как раз попотчую из двух поленцев яичницей; а парень ловкий, нече
сказать, на все руки парень!»
Румянец живо заиграл тогда на щеках парня, и лицо его, за минуту веселое, отразило душевную тревогу. Он торопливо вернулся в избу, оделся и, не
сказав слова домашним, поспешно направился к реке, за которой немолчно раздавались песни и крики косарей, покрывавших луга. Время подходило к Петровкам, и покос
был в полном разгаре.
— А все как словно страшно… Да нет, нет, Ваня не такой парень! Он хоть и проведает, а все не
скажет… Ах, как стыдно! Я и сама не знаю: как только повстречаюсь с ним, так даже вся душа заноет… так бы, кажется, и убежала!.. Должно
быть, взаправду я обозналась: никого нету, — проговорила Дуня, быстро оглядываясь. — Ну, Гриша, так что ж ты начал рассказывать? — заключила она, снова усаживаясь подле парня.
— Силой выдадут! Уж коли старый забрал что в голову, вой не вой, а
будет, как ему захочется… Я давно говорю тебе: полно спесивиться, этим ничего не возьмешь… Ты мне одно только
скажи, — нетерпеливо произнес Гришка, — одно
скажи: люб я тебе или нет?.. Коли нет…
— Что ж ты здесь стоишь, Ваня? —
сказала вдруг девушка изменившимся и, по-видимому, уже совсем спокойным голосом. — Пойдем в избу: может статься, надобность
есть какая? Может статься, тебя отец прислал? Обожди: батюшка скоро вернется.
Принимая в соображение шум и возгласы, раздававшиеся на дворе, можно
было утвердительно
сказать, что тетушка Анна и снохи ее также не оставались праздными. Там шла своего рода работа. И где ж видано, в самом деле, чтобы добрые хозяйки сидели сложа руки, когда до светлого праздника остается всего-навсе одна неделя!
— Ничаво! Должно
быть, реки задержали, — неожиданно
сказал Гришка.
На этот раз, впрочем,
было из чего суетиться. Вчуже забирал страх при виде живых людей, которые, можно
сказать, на ниточке висели от смерти: местами вода, успевшая уже затопить во время дня половину реки, доходила им до колен; местами приводилось им обходить проруби или перескакивать через широкие трещины, поминутно преграждавшие путь. Дороги нечего
было искать: ее вовсе не
было видно; следовало идти на авось: где лед держит пока ногу, туда и ступай.
Вскоре все шестеро достигли берега. Лица их выражали такую же беззаботливость и спокойствие, как будто они только что прошлись по улице. Все ограничилось тем только, что предводитель тряхнул
пилою и
сказал...
Во все продолжение предыдущего разговора он подобострастно следил за каждым движением Нефеда, — казалось, с какою-то даже ненасытною жадностию впивался в него глазами; как только Нефед обнаруживал желание
сказать слово, или даже поднять руку, или повернуть голову, у молодого парня
были уже уши на макушке; он заранее раскрывал рот, оскаливал зубы, быстро окидывал глазами присутствующих, как будто хотел
сказать: «Слушайте, слушайте, что
скажет Нефед!», и тотчас же разражался неистовым хохотом.
— Об делах не раздобаривал: наказывал только кланяться! —
сказал Нефед. — Ну, что ж мы, братцы, стали? — добавил он, приподняв
пилу. — Пойдем к избам! Сват Глеб не поскупится соломой: даст обложить лаптишки.
— Ну, а как, сват Глеб, как у тебя насчет, примерно, винцо
есть? — неожиданно
сказал Нефед, покрякивая и прищуривая левый глаз.
— Чего зубы-то обмываете! —
сказал Нефед. — С собой, знамо, нету: опасливо носить; по поште домой отослал… А вот у меня тут в Сосновке тетка
есть; как пойдем, накажу ей отдать тебе, сват, за вино… Душа вон, коли так!
Я сам встрел двух на дороге, —
сказал один из бодрствующих пильщиков, маленький человек с остроконечной бородкой, которая, без сомнения, должна
была иметь какое-нибудь тайное сообщение с языком своего владельца, потому что, как только двигался язык, двигалась и бородка.
— Много, может статься, тут и пустого, а правда все-таки должна
быть — не без этого! —
сказал рыбак.
После обеда Глеб встал и, не
сказав никому ни слова, принялся за работу. Час спустя все шло в доме самым обыденным порядком, как будто в нем не произошло никакого радостного события; если б не веселые лица баб, оживленные быстрыми, нетерпеливыми взглядами, если б не баранки, которыми снабдил Василий детей брата, можно
было подумать, что сыновья старого Глеба не покидали крова родительского.
— Батюшка, —
сказал он торопливо, — дай-ка я съезжу в челноке на ту сторону — на верши погляжу: должно
быть, и там много рыбы. Я заприметил в обед еще, веревки так вот под кустами-то и дергает. Не унесло бы наши верши. Ванюшка один справится с веслами.
Ваня повернул тогда к нему лицо свое, отступил шаг назад и
сказал спокойным голосом, в котором заметно
было, однако ж, легкое колебанье...
— Перестань, братец! Кого ты здесь морочишь? — продолжал Ваня, скрестив на груди руки и покачивая головою. — Сам знаешь, про что говорю. Я для эвтаго более и пришел, хотел
сказать вам: господь, мол, с вами; я вам не помеха! А насчет, то
есть, злобы либо зависти какой, я ни на нее, ни на тебя никакой злобы не имею; живите только по закону, как богом показано…
—
Сказал: ты пойдешь, стало, оно так и
будет! Стало, и разговаривать нечего! Долго думать — тому же
быть. Ступай, бери шапку.
Глеб не терпел возражений. Уж когда что
сказал, слово его как свая, крепко засевшая в землю, — ни за что не спихнешь! От молодого девятнадцатилетнего парня, да еще от сына, который в глазах его
был ни больше ни меньше как молокосос, он и подавно не вынес бы супротивности. Впрочем, и сын
был послушен — не захотел бы сердить отца. Ваня тотчас же повиновался и поспешил в избу.
— Ну, что, дьячок, что голову-то повесил? Отряхнись! —
сказал Глеб, как только прошло первое движение досады. — Али уж так кручина больно велика?.. Эх ты! Раненько, брат, кручиной забираешься… Погоди,
будет время, придет и незваная, непрошеная!..
Пой, веселись — вот пока твоя вся забота… А ты нахохлился; подумаешь, взаправду несчастный какой… Эх ты, слабый, пра, слабый! Ну, что ты за парень? Что за рыбак? Мякина, право слово, мякина! — заключил Глеб, постепенно смягчаясь, и снова начал ухмыляться в бороду.
Слова отца заставили ее повернуть голову к разговаривающим; она стояла, опустив раскрасневшееся лицо к полу; в чертах ее не
было видно, однако ж, ни замешательства, ни отчаяния; она знала, что стоит только ей слово
сказать отцу, он принуждать ее не станет. Если чувства молодой девушки
были встревожены и на лице ее проглядывало смущение, виною всему этому
было присутствие Вани.
— Дуня, —
сказал он почти твердым голосом, — не сокрушайся… полно!.. Не
будет этого!.. Я… я говорил вам (тут голос его как будто слегка задрожал)… я говорил вам: я вам не помеха!.. Полно, не плачь… я ослобоню его!
— Вот нашла, что
сказать: лепешки! Велика нужда ему в твоих лепешках! Закусил раз-другой — все одно что их и не
было! Надо подумать о рубахах, а не о лепешках — вот что!
Как ни переполнено
было сердце старушки, как ни заняты
были мысли ее предстоящей разлукой с приемышем, к которому привыкла она почти как к родному детищу, но в эту минуту все ее чувства и мысли невольно уступили место удивлению: так поразила ее необыкновенная щедрость Глеба. Ободренная этим, она
сказала...
— Терпи, старая голова, в кости скована! — При этом он провел ладонью по глазам своим, тряхнул мокрыми пальцами по воздуху и,
сказав: «
Будь воля божья!», пошел быстрыми шагами по берегу все дальше и дальше.
— Зачем вы привели ее сюда? — нетерпеливо
сказал он. — Легче от эвтого не
будет… Ну, старуха, полно тебе… Простись да ступай с богом. Лишние проводы — лишние слезы… Ну, прощайся!
— Гриша, что это, касатик, с нашим стариком прилучилось? —
сказала она, заботливо качая головою. — Вот третий день ноне не
ест, не
пьет, сердечный.