Неточные совпадения
Они приносят ей в жертву несколько бессонных ночей; а если случится, что она одолеет их души,
то они, побежденные ею, никогда не бывают разбиты и так же сильно
живут под ее началом, как
жили и без нее…
Лицо ее обращено на улицу, но взгляд был так безучастен ко всему, что
жило и двигалось за окном, и в
то же время был так сосредоточенно глубок, как будто она смотрела внутрь себя.
Целые дни Фома проводил на капитанском мостике рядом с отцом. Молча, широко раскрытыми глазами смотрел он на бесконечную панораму берегов, и ему казалось, что он движется по широкой серебряной тропе в
те чудесные царства, где
живут чародеи и богатыри сказок. Порой он начинал расспрашивать отца о
том, что видел. Игнат охотно и подробно отвечал ему, но мальчику не нравились ответы: ничего интересного и понятного ему не было в них, и не слышал он
того, что желал бы услышать. Однажды он со вздохом заявил отцу...
Чудесные царства не являлись пред ним. Но часто на берегах реки являлись города, совершенно такие же, как и
тот, в котором
жил Фома. Одни из них были побольше, другие — поменьше, но и люди, и дома, и церкви — все в них было такое же, как в своем городе. Фома осматривал их с отцом, оставался недоволен ими и возвращался на пароход хмурый, усталый.
—
То — другое дело!
То — Китеж… В нем — одни праведники
жили.
Часа два говорил Игнат сыну о своей молодости, о трудах своих, о людях и страшной силе их слабости, о
том, как они любят и умеют притворяться несчастными для
того, чтобы
жить на счет других, и снова о себе — о
том, как из простого работника он сделался хозяином большого дела.
— И вот, сударь ты мой, в некотором царстве, в некотором государстве жили-были муж да жена, и были они бедные-пребедные!.. Уж такие-то разнесчастные, что и есть-то им было нечего. Походят это они по миру, дадут им где черствую, завалящую корочку, —
тем они день и сыты. И вот родилось у них дите… родилось дите — крестить надо, а как они бедные, угостить им кумов да гостей нечем, — не идет к ним никто крестить! Они и так, они и сяк, — нет никого!.. И взмолились они тогда ко господу: «Господи! Господи!..»
Ежов нравился Фоме больше, чем Смолин, но со Смолиным Фома
жил дружнее. Он удивлялся способностям и живости маленького человека, видел, что Ежов умнее его, завидовал ему и обижался на него за это и в
то же время жалел его снисходительной жалостью сытого к голодному. Может быть, именно эта жалость больше всего другого мешала ему отдать предпочтение живому мальчику перед скучным, рыжим Смолиным. Ежов, любя посмеяться над сытыми товарищами, часто говорил им...
—
То — женили… Ну, ладно, будет про это говорить… Ну, повелся с бабой, — что же? Баба — как оспа, без нее не
проживешь… А мне лицемерить не приходится… я раньше твоего начал к бабам льнуть… Однако соблюдай с ними осторожность…
— Крестного держись… у него ума в башке — на весь город хватит! Он только храбрости лишен, а
то — быть бы ему высоко. Да, — так, говорю, недолго мне
жить осталось… По-настоящему, пора бы готовиться к смерти… Бросить бы все, да поговеть, да заботиться, чтоб люди меня добром вспомянули…
Ты
живи себе безбоязненно и делай
то, к чему назначен.
— Прежде всего, Фома, уж ежели ты
живешь на сей земле,
то обязан надо всем происходящим вокруг тебя думать. Зачем? А дабы от неразумия твоего не потерпеть тебе и не мог ты повредить людям по глупости твоей. Теперь: у каждого человеческого дела два лица, Фома. Одно на виду у всех — это фальшивое, другое спрятано — оно-то и есть настоящее. Его и нужно уметь найти, дабы понять смысл дела… Вот, к примеру, дома ночлежные, трудолюбивые, богадельни и прочие такие учреждения. Сообрази — на что они?
Когда крестный говорил о чиновниках, он вспомнил о лицах, бывших на обеде, вспомнил бойкого секретаря, и в голове его мелькнула мысль о
том, что этот кругленький человечек, наверно, имеет не больше тысячи рублей в год, а у него, Фомы, — миллион. Но этот человек
живет так легко и свободно, а он, Фома, не умеет, конфузится
жить. Это сопоставление и речь крестного возбудили в нем целый вихрь мыслей, но он успел схватить и оформить лишь одну из них.
— Вы думаете о
том, как нужно
жить? — спросила женщина.
— Жизнь строга… она хочет, чтоб все люди подчинялись ее требованиям, только очень сильные могут безнаказанно сопротивляться ей… Да и могут ли? О, если б вы знали, как тяжело
жить… Человек доходит до
того, что начинает бояться себя… он раздвояется на судью и преступника, и судит сам себя, и ищет оправдания перед собой… и он готов и день и ночь быть с
тем, кого презирает, кто противен ему, — лишь бы не быть наедине с самим собой!
— Сестра…
То же самое, — на жизнь все жалуется. Нельзя, говорит,
жить…
Но ему стало неловко и даже смешно при мысли о
том, как легко ему жениться. Можно завтра же сказать крестному, чтоб он сватал невесту, и — месяца не пройдет, как уже в доме вместе с ним будет
жить женщина. И день и ночь будет около него. Скажет он ей: «Пойдем гулять!» — и она пойдет… Скажет: «Пойдем спать!» — тоже пойдет… Захочется ей целовать его — и она будет целовать, если бы он и не хотел этого. А сказать ей «не хочу, уйди!» — она обидится…
— Да, парень! Думай… — покачивая головой, говорил Щуров. — Думай, как
жить тебе… О-о-хо-хо! как я давно
живу! Деревья выросли и срублены, и дома уже построили из них… обветшали даже дома… а я все это видел и — все
живу! Как вспомню порой жизнь свою,
то подумаю: «Неужто один человек столько сделать мог? Неужто я все это изжил?..» — Старик сурово взглянул на Фому, покачал головой и умолк…
— Богат ты… Яков умрет — еще богаче будешь, все тебе откажет. Одна дочь у него… и дочь тебе же надо взять… Что она тебе крестовая и молочная — не беда! Женился бы… а
то что так
жить? Чай, таскаешься по девкам?
— Не видал! — согласился Фома и, помолчав, нерешительно сказал: — Может, лучше и нет… Она для меня — очень нужна! — задумчиво и тихо продолжал он. — Боюсь я ее, —
то есть не хочу я, чтобы она обо мне плохо думала… Иной раз — тошно мне! Подумаешь — кутнуть разве, чтобы все
жилы зазвенели? А вспомнишь про нее и — не решишься… И во всем так — подумаешь о ней: «А как она узнает?» И побоишься сделать…
Хорошо-о
тому на свете
жить,
У кого нету заботушки,
В ретивом сердце зазнобушки!
— А в какой газете написано про
то, что тебе
жить скучно и давно уж замуж пора? Вот
те и не защищают твоего интересу! Да и моего не защищают… Кто знает, чего я хочу? Кто, кроме меня, интересы мои понимает?
—
То самое! — твердо сказал старик. — Смутилась Россия, и нет в ней ничего стойкого: все пошатнулось! Все набекрень
живут, на один бок ходят, никакой стройности в жизни нет… Орут только все на разные голоса. А кому чего надо — никто не понимает! Туман на всем… туманом все дышат, оттого и кровь протухла у людей… оттого и нарывы… Дана людям большая свобода умствовать, а делать ничего не позволено — от этого человек не
живет, а гниет и воняет…
— Характер у них очень уж крупный… Тверезые они больше всё молчат и в задумчивости ходят, а вот подмочат вином свои пружины — и взовьются… Так что — в
ту пору они и себе и делу не хозяин, а лютый враг — извините! Я хочу уйти, Яков Тарасович! Мне без хозяина — не свычно, не могу я без хозяина
жить…
— Нар-род! — говорил Фома, болезненно сморщив лицо. —
Живут тоже… а как? Лезут куда-то… Таракан ползет — и
то знает, куда и зачем ему надо, а ты — что? Ты — куда?..
— Не смотри, что я гулящая! И в грязи человек бывает чище
того, кто в шелках гуляет… Знал бы ты, что я про вас, кобелей, думаю, какую злобу я имею против вас! От злобы и молчу… потому — боюсь, что, если скажу ее, — пусто в душе будет…
жить нечем будет!..
— Кутить я не хочу… Все одно и
то же: и люди, и забавы, и вино… Злой я становлюсь — так бы всех и бил… Не нравятся мне люди… Никак не поймешь — зачем
живут?
— Еще бы
те! — согласился Маякин. — Не мал век ты
прожил, что и говорить! Кабы комар столько время
жил — с курицу бы вырос…
— Это всего лучше! Возьмите все и — шабаш! А я — на все четыре стороны!.. Я этак
жить не могу… Точно гири на меня навешаны… Я хочу
жить свободно… чтобы самому все знать… я буду искать жизнь себе… А
то — что я? Арестант… Вы возьмите все это… к черту все! Какой я купец? Не люблю я ничего… А так — ушел бы я от людей… работу какую-нибудь работал бы… А
то вот — пью я… с бабой связался…
— Я так понимаю: одни люди — черви, другие — воробьи… Воробьи — это купцы… Они клюют червей… Так уж им положено… Они — нужны… А я и все вы — ни к чему… Мы
живем без оправдания… Совсем не нужно нас… Но и
те… и все — для чего? Это надо понять… Братцы!.. На что меня нужно? Не нужно меня!.. Убейте меня… чтобы я умер… хочу, чтобы я умер…
Левая его рука, худая и тонкая,
то крепко потирала лоб,
то делала в воздухе какие-то непонятные знаки; босые ноги шаркали по полу, на шее трепетала какая-то
жила, и даже уши его двигались.
— Н-да, я, брат, кое-что видел… — заговорил он, встряхивая головой. — И знаю я, пожалуй, больше, чем мне следует знать, а знать больше, чем нужно, так же вредно для человека, как и не знать
того, что необходимо. Рассказать тебе, как я
жил? Попробую. Никогда никому не рассказывал о себе… потому что ни в ком не возбуждал интереса… Преобидно
жить на свете, не возбуждая в людях интереса к себе!..
Была у меня гибкость, ловкость… я все это
прожил для
того, чтоб научиться чему-то… что теперь совсем не нужно мне.
— Ты погоди-ка! — оживился Фома. — Ты скажи-ка — а что нужно делать, чтобы спокойно
жить…
то есть чтобы собой быть довольным?
— Не представляю я, Фома, как ты будешь
жить, если сохранишь в себе
то, что теперь носишь… — задумчиво сказал Ежов.
— Вы несете священное знамя труда… и я, как вы, рядовой
той же армии, мы все служим ее величеству прессе и должны
жить в крепкой, прочной дружбе…
— Я — не один… нас много таких, загнанных судьбой, разбитых и больных людей… Мы — несчастнее вас, потому что слабее и телом и духом, но мы сильнее вас, ибо вооружены знанием… которое нам некуда приложить… Мы все с радостью готовы прийти к вам и отдать вам себя, помочь вам
жить… больше нам нечего делать! Без вас мы — без почвы, вы без нас — без света! Товарищи! Мы судьбой самою созданы для
того, чтоб дополнять друг друга!
— История длинная! — вздохнув, сказал Тарас и, выпустив изо рта клуб дыма, начал, не торопясь: — Когда я получил возможность
жить на воле,
то поступил в контору управляющего золотыми приисками Ремезовых…
— Оказалось, по розыску моему, что слово это значит обожание, любовь, высокую любовь к делу и порядку жизни. «Так! — подумал я, — так! Значит — культурный человек
тот будет, который любит дело и порядок… который вообще — жизнь любит — устраивать,
жить любит, цену себе и жизнь знает… Хорошо!» — Яков Тарасович вздрогнул; морщины разошлись по лицу его лучами от улыбающихся глаз к губам, и вся его лысая голова стала похожа на какую-то темную звезду.
Недавно Фома явился на улицах города. Он какой-то истертый, измятый и полоумный. Почти всегда выпивши, он появляется —
то мрачный, с нахмуренными бровями и с опущенной на грудь головой,
то улыбающийся жалкой и грустной улыбкой блаженненького. Иногда он буянит, но это редко случается.
Живет он у сестры на дворе, во флигельке.