Неточные совпадения
— Наташа… ежели — сын, ежели сына родишь — озолочу! Что там! Прямо
говорю — слугою тебе буду! Вот — как перед богом! Под ноги тебе лягу, топчи меня, как
захочешь!
— Фомка! Чего
хочешь?
Говори! Гостинцев? Игрушек? Проси, ну! Потому ты знай, нет тебе ничего на свете, чего я не куплю. У меня — миллён! И еще больше будет! Понял? Все твое!
— А тятя мне
говорит: «Ты,
говорит, здесь хозяин… всех,
говорит, можешь прогнать, коли
хочешь…»
С этого дня Фома заметил, что команда относится к нему как-то иначе, чем относилась раньше: одни стали еще более угодливы и ласковы, другие не
хотели говорить с ним, а если и
говорили, то сердито и совсем не забавно, как раньше бывало.
— Я не ругаюсь, а правду
говорю, — пояснил Ежов, весь подергиваясь от оживления. — Слушай!
Хотя ты и кисель, да — ладно уж! В воскресенье после обедни я с ним приду к тебе…
— А что ты сам за себя отвечаешь — это хорошо. Там господь знает, что выйдет из тебя, а пока… ничего! Дело не малое, ежели человек за свои поступки сам платить
хочет, своей шкурой… Другой бы, на твоем месте, сослался на товарищей, а ты
говоришь — я сам… Так и надо, Фома!.. Ты в грехе, ты и в ответе… Что, — Чумаков-то… не того… не ударил тебя? — с расстановкой спросил Игнат сына.
— Поди ж ты! Как будто он ждет чего-то, — как пелена какая-то на глазах у него… Мать его, покойница, вот так же ощупью ходила по земле. Ведь вон Африканка Смолин на два года старше — а поди-ка ты какой! Даже понять трудно, кто кому теперь у них голова — он отцу или отец ему? Учиться
хочет exать, на фабрику какую-то, — ругается: «Эх,
говорит, плохо вы меня, папаша, учили…» Н-да! А мой — ничего из себя не объявляет… О, господи!
«Что тебе?» — «Да вот,
говорит, привел дочь вашему благородию…» — «Зачем?» — «Да, может,
говорит, возьмете… человек вы холостой…» — «Как так? что такое?» — «Да водил,
говорит, водил ее по городу, в прислуги
хотел отдать — не берет никто… возьмите хоть в любовницы!» Понимаете?
— А вот
говорю, что зряшной ругани вашей не
хочу больше слышать, — довольно!
—
Говори прямо… не о деньгах спрашиваю, —
хочу знать, как ты жил, — настаивал Игнат, внимательно и строго рассматривая сына.
Говорили о балыке и октаве солиста в архиерейском хоре, и снова о балыке, и о том, что городской голова тоже
хотел сказать речь, но после архиерея не решился, боясь сказать хуже его.
— Эко! Один я? Это раз… Жить мне надо? Это два. В теперешнем моем образе совсем нельзя жить — я это разве не понимаю? На смех людям я не
хочу… Я вон даже
говорить не умею с людьми… Да и думать я не умею… — заключил Фома свою речь и смущенно усмехнулся.
— Не
хочу я с тобой
говорить! — сердито ответила Люба.
— Вот вы и сказали! — удовлетворенно вздыхала Медынская и отодвигалась от него подальше. — Мне всегда страшно приятно слушать, как вы это
говорите… молодо, цельно…
Хотите поцеловать мне руку?
— Софья Павловна! Будет уж!.. Мне надо
говорить… Я пришел сказать вам вот что: будет! Надо поступать прямо… открыто… Привлекали вы меня к себе сначала… а теперь вот отгораживаетесь от меня… Я не пойму, что вы
говорите… у меня ум глухой… но я ведь чувствую — спрятать себя вы
хотите… я вижу — понимаете вы, с чем я пришел!
— Вы слышите, как я
говорю с вами? Я
хотела бы быть вашей матерью, сестрой… Никогда никто не вызывал во мне такого теплого чувства, как вы… А вы смотрите на меня так… недружелюбно… Верите вы мне? да? нет?
— Утопить меня
хотел? —
говорила она, крепко прижимаясь к нему.
— Не
хочу я о нем
говорить… И тебе не советую! — Старик погрозил дочери пальцем и, сурово нахмурившись, опустил голову.
Но, сказав, что не
хочет говорить о сыне, он, должно быть, неверно понял себя, ибо через минуту молчания заговорил хмуро и сердито...
— Позвольте по порядку… Так что они были выпимши и кричат: «Ступай прочь! я сам буду командовать!» Я
говорю: «Не могу! Как я — капитан…» — «Связать,
говорят, его!» И, связавши, спустили меня в люк, к матросам… А как сами были выпимши, то и
захотели пошутить… Встречу нам шел воз… шесть порожних барж под «Черногорцем». Фома Игнатьич и загородили им путь… Свистали те… не раз… надо
говорить правду — свистали!
— О душе моей ты не смеешь
говорить… Нет тебе до нее дела! Я — могу
говорить! Я бы,
захотевши, сказала всем вам — эх как! Есть у меня слова про вас… как молотки! Так бы по башкам застукала я… с ума бы вы посходили… Но — словами вас не вылечишь… Вас на огне жечь надо, вот как сковороды в чистый понедельник выжигают…
— Я-то? — Саша подумала и сказала, махнув рукой: — Может, и не жадная — что в том? Я ведь еще не совсем… низкая, не такая, что по улицам ходят… А обижаться — на кого? Пускай
говорят, что
хотят… Люди же скажут, а мне людская святость хорошо известна! Выбрали бы меня в судьи — только мертвого оправдала бы!.. — И, засмеявшись нехорошим смехом, Саша сказала: — Ну, будет пустяки
говорить… садись за стол!..
— Я ведь понимаю, — уже мягче
говорил Маякин, видя Фому задумавшимся, —
хочешь ты счастья себе… Ну, оно скоро не дается… Его, как гриб в лесу, поискать надо, надо над ним спину поломать… да и найдя, — гляди — не поганка ли?
— Ну, — хорошо! — спокойно ответил Фома. — Не
хотите вы этого? Так — ничего не будет! Все спущу! И больше нам
говорить не о чем, — прощайте! Примусь я теперь за дело! Дым пойдет!..
— Бунтует… Ха-ха!
Говорит: «Возьмите у меня все имущество, отпустите меня на волю…» Спасаться
хочет… в кабаках!.. Вот он что задумал, наш Фома…
— Нет, они не лишние, о нет! Они существуют для образца — для указания, чем я не должен быть. Собственно
говоря — место им в анатомических музеях, там, где хранятся всевозможные уроды, различные болезненные уклонения от гармоничного… В жизни, брат, ничего нет лишнего… в ней даже я нужен! Только те люди, у которых в груди на месте умершего сердца — огромный нарыв мерзейшего самообожания, — только они — лишние… но и они нужны,
хотя бы для того, чтобы я мог излить на них мою ненависть…
Они как будто не замечали Гордеева,
хотя, когда Ежов знакомил Фому с ними, все пожимали ему руку и
говорили, что рады видеть его…
Снова —
хотя и не сразу — все замолчали, глядя на него — иные с любопытством, иные скрывая усмешку, некоторые с ясно выраженным неудовольствием на лицах. А он вновь поднялся с земли и возбужденно
говорил...
— А мне нравится наш старый, славный город! —
говорил Смолин, с ласковой улыбкой глядя на девушку. — Такой он красивый, бойкий… есть в нем что-то бодрое, располагающее к труду… сама его картинность возбуждает как-то… В нем хочется жить широкой жизнью… хочется работать много и серьезно… И притом — интеллигентный город… Смотрите — какая дельная газета издается здесь… Кстати — мы
хотим ее купить…
— Другой раз ехал на пароходе с компанией таких же, как сам, кутил и вдруг
говорит им: «Молитесь богу! Всех вас сейчас пошвыряю в воду!» Он страшно сильный… Те — кричать… А он: «
Хочу послужить отечеству,
хочу очистить землю от дрянных людей…»
— Я и сказал: недоросль. Стоит ли
говорить о невежде и дикаре, который сам
хочет быть дикарем и невеждой? Ты видишь: он рассуждает так же, как медведь в басне оглобли гнул…
— Господа! Прошу! Кто чего желает! — кричал Кононов. — У меня все сразу пущено, — что кому по душе… Русское наше, родное — и чужое, иностранное… все сразу! Этак-то лучше… Кто чего желает? Кто
хочет улиток, ракушек этих — а? Из Индии,
говорят…
— Ты подумай, — шарлатан ты! — что ты наделал с собой? —
говорил Резников. — Какая теперь жизнь тебе возможна? Ведь теперь никто из нас плюнуть на тебя не
захочет!
Неточные совпадения
— Анна Андреевна именно ожидала хорошей партии для своей дочери, а вот теперь такая судьба: именно так сделалось, как она
хотела», — и так, право, обрадовалась, что не могла
говорить.
Анна Андреевна. Цветное!.. Право,
говоришь — лишь бы только наперекор. Оно тебе будет гораздо лучше, потому что я
хочу надеть палевое; я очень люблю палевое.
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он
говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя
хотят повесить.
Хотя и взяточник, но ведет себя очень солидно; довольно сурьёзен; несколько даже резонёр;
говорит ни громко, ни тихо, ни много, ни мало.
Сначала он принял было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и
говорил, что и в гостинице все нехорошо, и к нему не поедет, и что он не
хочет сидеть за него в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился с ним, тотчас переменил мысли, и, слава богу, все пошло хорошо.