Неточные совпадения
На Волге его уважали, как богача и умного человека, но дали ему прозвище — Шалый, ибо
жизнь его
не текла ровно, по прямому руслу, как у других людей, ему подобных, а то и дело, мятежно вскипая, бросалась вон из колеи,
в стороны от наживы, главной цели существования.
Но во всех трех полосах
жизни Игната
не покидало одно страстное желание — желание иметь сына, и чем старее он становился, тем сильнее желал. Часто между ним и женой происходили такие беседы. Поутру, за чаем, или
в полдень, за обедом, он, хмуро взглянув на жену, толстую, раскормленную женщину, с румяным лицом и сонными глазами, спрашивал ее...
Шумная
жизнь большого торгового города
не интересовала эту женщину, и когда она выезжала с мужем кататься — глаза ее смотрели
в спину кучера.
Объединенные восторгом, молчаливо и внимательно ожидающие возвращения из глубины неба птиц, мальчики, плотно прижавшись друг к другу, далеко — как их голуби от земли — ушли от веяния
жизни;
в этот час они просто — дети,
не могут ни завидовать, ни сердиться; чуждые всему, они близки друг к другу, без слов, по блеску глаз, понимают свое чувство, и — хорошо им, как птицам
в небе.
…Вновь
жизнь его потекла медленно и однообразно. Сохранив по отношению к сыну тон добродушно-насмешливый и поощрительный, отец
в общем стал относиться к нему строже, ставя ему на вид каждую мелочь и все чаще напоминая, что он воспитывал его свободно, ни
в чем
не стеснял, никогда
не бил.
— Экой ты, брат, малодушный! Али мне его
не жалко? Ведь я настоящую цену ему знал, а ты только сыном был. А вот
не плачу я… Три десятка лет с лишком прожили мы душа
в душу с ним… сколько говорено, сколько думано… сколько горя вместе выпито!.. Молод ты — тебе ли горевать? Вся
жизнь твоя впереди, и будешь ты всякой дружбой богат. А я стар… и вот единого друга схоронил и стал теперь как нищий…
не нажить уж мне товарища для души!
— Ты и слушай!.. Ежели мой ум присовокупить к твоей молодой силе — хорошую победу можно одержать… Отец твой был крупный человек… да недалеко вперед смотрел и
не умел меня слушаться… И
в жизни он брал успех
не умом, а сердцем больше… Ох, что-то из тебя выйдет… Ты переезжай ко мне, а то одному жутко будет
в доме…
Жизнь всем нам цену знает, и раньше времени она ходу нашего
не остановит… никто, брат, себе
в убыток
не действует, ежели он умный…
Первый раз
в жизни находясь среди таких парадных людей, он видел, что они и едят и говорят — всё делают лучше его, и чувствовал, что от Медынской, сидевшей как раз против него, его отделяет
не стол, а высокая гора.
— Я
не спала… всю ночь читала… Ты пойми: читаешь — и точно пред тобой двери раскрываются
в какое-то другое царство… И люди другие, и речи, и… всё! Вся
жизнь…
— Да-а, — задумчиво заговорила девушка, — с каждым днем я все больше убеждаюсь, что жить — трудно… Что мне делать? Замуж идти? За кого? За купчишку, который будет всю
жизнь людей грабить, пить,
в карты играть?
Не хочу! Я хочу быть личностью… я — личность, потому что уже понимаю, как скверно устроена
жизнь. Учиться? Разве отец пустит… Бежать?
Не хватает храбрости… Что же мне делать?
— Ты погоди! Ты еще послушай дальше-то — хуже будет! Придумали мы запирать их
в дома разные и, чтоб
не дорого было содержать их там, работать заставили их, стареньких да увечных… И милостыню подавать
не нужно теперь, и, убравши с улиц отрепышей разных,
не видим мы лютой их скорби и бедности, а потому можем думать, что все люди на земле сыты, обуты, одеты… Вот они к чему, дома эти разные, для скрытия правды они… для изгнания Христа из
жизни нашей! Ясно ли?
— Так вот ты и понимай, — раздельно и внушительно продолжал старик, —
жизнь устраивали
не мы, купцы, и
в устройстве ее и до сего дня голоса
не имеем, рук приложить к ней
не можем.
— Ах,
не делайте этого! Пожалейте себя… Вы такой… славный!.. Есть
в вас что-то особенное, — что?
Не знаю! Но это чувствуется… И мне кажется, вам будет ужасно трудно жить… Я уверена, что вы
не пойдете обычным путем людей вашего круга… нет! Вам
не может быть приятна
жизнь, целиком посвященная погоне за рублем… о, нет! Я знаю, — вам хочется чего-то иного… да?
Он
не рассуждал об этой загадке, вызывавшей
в сердце его тревожное чувство, — он
не умел рассуждать; но стал чутко прислушиваться ко всему, что люди говорили о
жизни.
—
В твои годы отец твой… водоливом тогда был он и около нашего села с караваном стоял…
в твои годы Игнат ясен был, как стекло… Взглянул на него и — сразу видишь, что за человек. А на тебя гляжу —
не вижу — что ты? Кто ты такой? И сам ты, парень, этого
не знаешь… оттого и пропадешь… Все теперешние люди — пропасть должны, потому —
не знают себя… А
жизнь — бурелом, и нужно уметь найти
в ней свою дорогу… где она? И все плутают… а дьявол — рад… Женился ты?
И женщин — жен и любовниц — этот старик, наверное, вогнал
в гроб тяжелыми ласками своими, раздавил их своей костистой грудью, выпил сок
жизни из них этими толстыми губами, и теперь еще красными, точно на них
не обсохла кровь женщин, умиравших
в объятиях его длинных, жилистых рук.
«И этот тоже про
жизнь говорит… и вот — грехи свои знает, а
не плачется,
не жалуется… Согрешил — подержу ответ… А та?..» — Он вспомнил о Медынской, и сердце его сжалось тоской. «А та — кается…
не поймешь у ней — нарочно она или
в самом деле у нее сердце болит…»
— Это
не люди, а — нарывы! Кровь
в людях русских испортилась, и от дурной крови явились
в ней все эти книжники-газетчики, лютые фарисеи… Нарвало их везде и все больше нарывает… Порча крови — отчего? От медленности движения… Комары откуда? От болота…
В стоячей воде всякая нечисть заводится… И
в неустроенной
жизни то же самое…
— То самое! — твердо сказал старик. — Смутилась Россия, и нет
в ней ничего стойкого: все пошатнулось! Все набекрень живут, на один бок ходят, никакой стройности
в жизни нет… Орут только все на разные голоса. А кому чего надо — никто
не понимает! Туман на всем… туманом все дышат, оттого и кровь протухла у людей… оттого и нарывы… Дана людям большая свобода умствовать, а делать ничего
не позволено — от этого человек
не живет, а гниет и воняет…
— Ну и тогда-то вот те, которые верх
в сумятице возьмут, —
жизнь на свой лад, по-умному и устроят…
Не шаля-валя пойдет дело, а — как по нотам!
Не доживешь до этого, жаль!..
— Тараска — тоже нарыв… Дышит
жизнь на вас, молокососов, а вы настоящих ее запахов разобрать
не можете, глотаете всякую дрянь, и оттого у вас — муть
в башках… Тараска… Лет за тридцать ему теперь… пропал он для меня!.. Тупорылый поросенок…
Всякая дрянь
в жизни место имеет, а человек — никогда
не дрянь…
— Ты слушай! Если ты трубочист — лезь, сукин сын, на крышу!.. Пожарный — стой на каланче! И всякий род человека должен иметь свой порядок
жизни… Телятам же — по-медвежьи
не реветь! Живешь ты своей
жизнью и — живи! И
не лопочи,
не лезь, куда
не надо! Делай
жизнь свою —
в своем роде!
Из темных уст старика забила трепетной, блестящей струей знакомая Фоме уверенная, бойкая речь. Он
не слушал, охваченный думой о свободе, которая казалась ему так просто возможной. Эта дума впилась ему
в мозг, и
в груди его все крепло желание порвать связь свою с мутной и скучной
жизнью, с крестным, пароходами, кутежами — со всем, среди чего ему было душно жить.
Все это вскипало
в груди до напряженного желания, — от силы которого он задыхался, на глазах его являлись слезы, и ему хотелось кричать, выть зверем, испугать всех людей — остановить их бессмысленную возню, влить
в шум и суету
жизни что-то свое, сказать какие-то громкие, твердые слова, направить их всех
в одну сторону, а
не друг против друга.
Из этого осадка
в девушке развилось чувство неудовлетворенности своей
жизнью, стремление к личной независимости, желание освободиться от тяжелой опеки отца, — но
не было ни сил осуществить эти желания, ни представления о том, как осуществляются они.
— Нужда, девка! Нужда — сила, стальной прут
в пружину гнет, а сталь — упориста! Тарас? Поглядим! Человек ценен по сопротивлению своему силе
жизни, — ежели
не она его, а он ее на свой лад крутит, — мое ему почтение! Э-эх, стар я! А жизнь-то теперь куда как бойка стала! Интересу
в ней — с каждым годом все прибавляется, — все больше смаку
в ней! Так бы и жил все, так бы все и действовал!..
— Нет, они
не лишние, о нет! Они существуют для образца — для указания, чем я
не должен быть. Собственно говоря — место им
в анатомических музеях, там, где хранятся всевозможные уроды, различные болезненные уклонения от гармоничного…
В жизни, брат, ничего нет лишнего…
в ней даже я нужен! Только те люди, у которых
в груди на месте умершего сердца — огромный нарыв мерзейшего самообожания, — только они — лишние… но и они нужны, хотя бы для того, чтобы я мог излить на них мою ненависть…
На бирже ее много
не истратишь, и вот он расточает избыток мускульного капитала
в кабаках на кутежи,
не имея представления об иных, более продуктивных и ценных для
жизни пунктах приложения силы.
Фома чувствовал себя хорошо, видя, что Ежов слушает его слова внимательно и точно взвешивает каждое слово, сказанное им. Первый раз
в жизни встречаясь с таким отношением к себе, Фома смело и свободно изливал пред товарищем свои думы,
не заботясь о словах и чувствуя, что его поймут, потому что хотят понять.
— Брось! Ничего ты
не можешь! Таких, как ты, —
не надо… Ваша пора, — пора сильных, но неумных, — прошла, брат! Опоздал ты… Нет тебе места
в жизни…
Только веру
в то, что все
в сей
жизни ни к черту
не годится, все должно быть изломано, разрушено…
— Труженики! Позвольте мне сказать вам несколько слов… от сердца… Я счастлив с вами! Мне хорошо среди вас… Это потому, что вы — люди труда, люди, чье право на счастье
не подлежит сомнению, хотя и
не признается…
В здоровой, облагораживающей душу среде вашей, честные люди, так хорошо, свободно дышится одинокому, отравленному
жизнью человеку…
— Мне, ей-богу, весело! — воскликнул Ежов, спрыгнув со стола. — Ка-ак я вчер-ра одного сударя распатронил
в газете! И потом — я слышал один мудрый анекдот: сидит компания на берегу моря и пространно философствует о
жизни. А еврей говорит: «Гашпада! И за-ачем штольки много разного шлов? И я вам шкажу все и зразу:
жизнь наша
не стоит ни копейки, как это бушующее море!..»
Мы-то и имеем
в себе настоящий культ к
жизни, то есть обожание
жизни, а
не они!
— Строители
жизни! Гущин — подаешь ли милостыню племяшам-то? Подавай хоть по копейке
в день… немало украл ты у них… Бобров! Зачем на любовницу наврал, что обокрала она тебя, и
в тюрьму ее засадил? Коли надоела — сыну бы отдал… все равно, он теперь с другой твоей шашни завел… А ты
не знал? Эх, свинья толстая.! А ты, Луп, — открой опять веселый дом да и лупи там гостей, как липки… Потом тебя черти облупят, ха-ха!.. С такой благочестивой рожей хорошо мошенником быть!.. Кого ты убил тогда, Луп?
— Вы
не жизнь строили — вы помойную яму сделали! Грязищу и духоту развели вы делами своими. Есть у вас совесть? Помните вы бога? Пятак — ваш бог! А совесть вы прогнали… Куда вы ее прогнали? Кровопийцы! Чужой силой живете… чужими руками работаете! Сколько народу кровью плакало от великих дел ваших? И
в аду вам, сволочам, места нет по заслугам вашим…
Не в огне, а
в грязи кипящей варить вас будут. Веками
не избудете мучений…