Неточные совпадения
Первые
дни жизни
в этом доме Илья всюду лазил и всё осматривал
в нём.
Илья сразу подружился с ним,
в первый же
день знакомства Яков таинственно спросил нового товарища...
Целые
дни перед глазами Ильи вертелось с криком и шумом что-то большущее, пёстрое и ослепляло, оглушало его. Сначала он растерялся и как-то поглупел
в кипучей сутолоке этой жизни. Стоя
в трактире около стола, на котором дядя Терентий, потный и мокрый, мыл посуду, Илья смотрел, как люди приходят, пьют, едят, кричат, целуются, дерутся, поют песни. Тучи табачного дыма плавают вокруг них, и
в этом дыму они возятся, как полоумные…
Савёл сердился на всех, кто заглядывал
в его кузницу не по
делу, и бросал
в детей угольными мешками.
Вскоре Илье стало казаться, что
в деревне лучше жить, чем
в городе.
В деревне можно гулять, где хочешь, а здесь дядя запретил уходить со двора. Там просторнее, тише, там все люди делают одно и то же всем понятное
дело, — здесь каждый делает, что хочет, и все — бедные, все живут чужим хлебом, впроголодь.
— С ружьём-то? — горячо воскликнул Илья. — Да я, когда большой вырасту, я зверей не побоюся!.. Я их руками душить стану!.. Я и теперь уж никого не боюсь! Здесь — житьё тугое! Я хоть и маленький, а вижу! Здесь больнее дерутся, чем
в деревне! Кузнец как треснет по башке, так там аж гудит весь
день после того!..
Вечером этого
дня Илья, устав бродить по двору, сидел на полу около стола дяди и сквозь дрёму слушал разговор Терентия с дедушкой Еремеем, который пришёл
в трактир попить чайку. Тряпичник очень подружился с горбуном и всегда усаживался пить чай рядом со столом Терентия.
Каждый
день, порывшись
в свалках часа два, Еремей говорил мальчику...
Сияющий и весёлый принялся Илья
в этот вечер за обычное своё занятие — раздачу собранных за
день диковин. Дети уселись на землю и жадными глазами глядели на грязный мешок. Илья доставал из мешка лоскутки ситца, деревянного солдатика, полинявшего от невзгод, коробку из-под ваксы, помадную банку, чайную чашку без ручки и с выбитым краем.
Слова Еремея на время гасили обиду
в сердце мальчика, но на другой же
день она вспыхивала ещё сильнее.
Он не мог помириться с этим: обидные и горькие впечатления школы, с каждым
днём увеличиваясь, всё глубже врезывались
в его сердце.
Он вообще плохо замечал то, что творилось вокруг него, живя своей особенной жизнью
в школе, дома, и почти каждый
день он вызывал удивление Ильи непонятными вопросами.
Вслед за этим событием начал прихварывать дедушка Еремей. Он всё реже выходил собирать тряпки, оставался дома и скучно бродил по двору или лежал
в своей тёмной конуре. Приближалась весна, и
в те
дни, когда на небе ласково сияло тёплое солнце, — старик сидел где-нибудь на припёке, озабоченно высчитывая что-то на пальцах и беззвучно шевеля губами. Сказки детям он стал рассказывать реже и хуже. Заговорит и вдруг закашляется.
В груди у него что-то хрипело, точно просилось на волю.
Илья заметил, что болезнь деда очень беспокоит буфетчика Петруху и дядю Терентия. Петруха по нескольку раз
в день появлялся на чёрном крыльце трактира и, отыскав весёлыми серыми глазами старика, спрашивал его...
Вечера дедушка Еремей по-прежнему проводил
в трактире около Терентия, разговаривая с горбуном о боге и
делах человеческих. Горбун, живя
в городе, стал ещё уродливее. Он как-то отсырел
в своей работе; глаза у него стали тусклые, пугливые, тело точно растаяло
в трактирной жаре. Грязная рубашка постоянно всползала на горб, обнажая поясницу. Разговаривая с кем-нибудь, Терентий всё время держал руки за спиной и оправлял рубашку быстрым движением рук, — казалось, он прячет что-то
в свой горб.
— Рано, господи!
Дела я моего не сделал!.. Деньги-то… сколько годов копил… На церковь.
В деревне своей. Нужны людям божий храмы, убежище нам… Мало накопил я… Господи! Во́рон летает, чует кус!.. Илюша, знай: деньги у меня… Не говори никому! Знай!..
Через несколько
дней, придя из школы и раздеваясь
в своём углу, Илья услыхал, что Еремей всхлипывает и хрипит, точно его душат...
Его тяготило воспоминание о том, что он видел
в день смерти деда Еремея, ему казалось, что и он вместе с Петрухой и дядей тоже виноват пред стариком.
Когда кузнеца увели
в острог, никто не позаботился о его сыне, кроме сапожника. Он тотчас же взял Пашку к себе, Пашка сучил дратву, мёл комнату, бегал за водой и
в лавочку — за хлебом, квасом, луком. Все видели сапожника пьяным
в праздники, но никто не слыхал, как на другой
день, трезвый, он разговаривал с женой...
На той же липе,
в которой Яков устроил часовню, — Пашка вешал западни на чижей и синиц. Ему жилось тяжело, он похудел, осунулся. Бегать по двору ему было некогда: он целые
дни работал у Перфишки, и только по праздникам, когда сапожник был пьян, товарищи видели его. Пашка спрашивал их о том, что они учат
в школе, и завистливо хмурился, слушая их рассказы, полные сознанием превосходства над ним.
Рожа у Перфишки была отчаянно весёлая; Илья смотрел на него с отвращением и страхом. Ему подумалось, что бог жестоко накажет сапожника за такое поведение
в день смерти жены. Но Перфишка был пьян и на другой
день, за гробом жены он шёл спотыкаясь, мигал глазом и даже улыбался. Все его ругали, кто-то даже ударил по шее…
Был он высок, худ и очень ловок; когда
в лавке скоплялось много покупателей, он извивался среди них, как змея, всем улыбаясь, со всеми разговаривая, и всё поглядывал на большую фигуру хозяина, точно хвастаясь пред ним своим уменьем делать
дело.
После двух-трёх таких разговоров Илью стал занимать вопрос: зачем этот богатый, почётный человек торчит целый
день в грязной лавке и дышит кислым, едким запахом солёной рыбы, когда у него есть такой большой, чистый дом?
Мальчику страшно захотелось спросить купца: зачем он беспокоит себя, живя весь
день на базаре,
в шуме и суете, а не дома, где тихо и смирно?
— Человек всю жизнь должен какое-нибудь
дело делать — всю жизнь!.. Дурак тот, кто этого не понимает. Как можно зря жить, ничего не делая? Никакого смыслу нет
в человеке, который к
делу своему не привержен…
— Всё журит: «
Дело, говорит, делай… Я, говорит, книжника не хочу…» Но ежели мне противно за стойкой торчать? Шум, гам, вой, самого себя не слышно!.. Я говорю: «Отдай меня
в приказчики,
в лавку, где иконами торгуют… Покупателя там бывает мало, а иконы я люблю…»
— Ловко ты их поддел, ловко, брат! Ну, а Кирилл Ивановичу, конечно, нельзя менять Карпа на тебя. Карп
дело знает, цена ему высокая. Ты по правде хочешь,
в открытую пошёл… Потому он тебя и перевесил…
От этих дум торговля казалась ему скучным
делом, мечта о чистой, маленькой лавочке как будто таяла
в нём, он чувствовал
в груди пустоту,
в теле вялость и лень. Ему казалось, что он никогда не выторгует столько денег, сколько нужно для того, чтоб открыть лавочку, и до старости будет шляться по пыльным, жарким улицам с ящиком на груди, с болью
в плечах и спине от ремня. Но удача
в торговле, вновь возбуждая его бодрость, оживляла мечту.
Сначала
в душе Ильи это впечатление укладывалось отдельно от обычных впечатлений
дня, не смешивалось с ними, не беспокоило юношу.
Иногда она зарабатывала до гривенника
в день.
Илья рассказывал о том, что видел
в городе, Яков, читавший целыми
днями, — о книгах, о скандалах
в трактире, жаловался на отца, а иногда — всё чаще — говорил нечто такое, что Илье и Маше казалось несуразным, непонятным.
— Несуразный ты человек, вот что! И всё это у тебя от безделья
в голову лезет. Что твоё житьё? Стоять за буфетом — не велика важность. Ты и простоишь всю жизнь столбом. А вот походил бы по городу, как я, с утра до вечера, каждый
день, да поискал сам себе удачи, тогда о пустяках не думал бы… а о том, как
в люди выйти, как случай свой поймать. Оттого у тебя и голова большая, что пустяки
в ней топорщатся. Дельные-то мысли — маленькие, от них голова не вспухнет…
Утром этого
дня полицейский, за кусок яичного мыла и дюжину крючков, разрешил ему стоять с товаром около цирка,
в котором давалось дневное представление, и Илья свободно расположился у входа
в цирк. Но пришёл помощник частного пристава, ударил его по шее, пнул ногой козлы, на которых стоял ящик, — товар рассыпался по земле, несколько вещей попортилось, упав
в грязь, иные пропали. Подбирая с земли товар, Илья сказал помощнику...
Лёжа на кровати, он закрыл глаза и весь сосредоточился на ощущении мучительно тоскливой тяжести
в груди. За стеной
в трактире колыхался шум и гул, точно быстрые и мутные ручьи текли с горы
в туманный
день. Гремело железо подносов, дребезжала посуда, отдельные голоса громко требовали водки, чаю, пива… Половые кричали...
Через несколько
дней после этого Илья встретил Пашку Грачёва. Был вечер;
в воздухе лениво кружились мелкие снежинки, сверкая
в огнях фонарей. Несмотря на холод, Павел был одет только
в бумазейную рубаху, без пояса. Шёл он медленно, опустив голову на грудь, засунув руки
в карманы, согнувши спину, точно искал чего-то на своей дороге. Когда Илья поравнялся с ним и окликнул его, он поднял голову, взглянул
в лицо Ильи и равнодушно молвил...
— Пьяный простудился… Брюшной тиф был… Выздоравливать стал — мука! Один лежишь весь
день, всю ночь… и кажется тебе, что ты и нем и слеп… брошен
в яму, как кутёнок. Спасибо доктору… книжки всё давал мне… а то с тоски издох бы я…
— Ты думай так, — тихо, но твёрдо продолжала девушка, — хоть
день, да мой!.. Мне тоже не легко… Я — как
в песне поётся — моё горе — одна изопью, мою радость — с тобой
разделю…
— Совершенно правильно, — я тому
делу свидетель! — заявил Перфишка, ударив себя
в грудь. — Я всё видел, — хоть под присягой скажу!
— Вышло очень дико… Дядя твой начал музыку… Вдруг: «Отпусти, говорит, меня
в Киев, к угодникам!..» Петруха очень доволен, — надо говорить всю правду — рад он, что Терентий уходит… Не во всяком
деле товарищ приятен! Дескать, — иди, да и за меня словечко угодникам замолви… А Яков — «отпусти и меня…»
С того
дня, как Илья познакомился с Олимпиадой, ему казалось, что дом Филимонова стал ещё грязнее и тесней. Эта теснота и грязь вызывали у него чувство физического отвращения, как будто тела его касались холодные, скользкие руки. Сегодня это чувство особенно угнетало его, он не мог найти себе места
в доме, пошёл к Матице и увидал бабу сидящей у своей широкой постели на стуле. Она взглянула на него и, грозя пальцем, громко прошептала, точно ветер подул...
Илья понял, кто стоит перед ним. Он почувствовал, что кровь бросилась
в лицо ему и
в груди его закипело. Так вот кто
делит с ним ласки этой чистой, крепкой женщины.
На другой
день Илья медленно и молча расхаживал по главной улице города. Ему всё представлялся ехидный взгляд старика, спокойные голубые очи Олимпиады и движение её руки, когда она подала ему деньги.
В морозном воздухе летали острые снежинки, покалывая лицо Ильи…
— Но ежели я каяться не хочу? — твёрдо спросил Илья. — Ежели я думаю так: грешить я не хотел… само собой всё вышло… на всё воля божия… чего же мне беспокоиться? Он всё знает, всем руководит… Коли ему этого не нужно было — удержал бы меня. А он — не удержал, — стало быть, я прав
в моём
деле. Люди все неправдой живут, а кто кается?
— Так и скажу… Ты думаешь, я за себя постоять не сумею? Думаешь, я из-за этого старика —
в каторгу пойду? Ну, нет, я
в этом
деле не весь! Не весь, — поняла?
Но обыска не было, к следователю его всё не требовали. Позвали только на шестой
день. Перед тем, как идти
в камеру, он надел чистое бельё, лучший свой пиджак, ярко начистил сапоги и нанял извозчика. Сани подскакивали на ухабах, а он старался держаться прямо и неподвижно, потому что внутри у него всё было туго натянуто и ему казалось — если он неосторожно двинется, с ним может случиться что-то нехорошее. И на лестницу
в камеру он вошёл не торопясь, осторожно, как будто был одет
в стекло.
— Когда вы проходили
в этот
день по улице, не помните ли, не встретился ли вам человек высокого роста,
в полушубке и чёрной барашковой шапке?
— Я? — с удивлением спросил Лунёв. — Да-а…
в самом
деле! Ах, чёрт!.. — Его очень поразило что-то, и он, помолчав, сказал: — А сидя перед ним, я… ей-богу, правым себя чувствовал.
— Ка-ак же! — со злобой и насмешкой воскликнул Лунёв. — Нюхают, обложить хотят, как волка
в лесу. Ничего не будет, — не их
дело! И не волк я, а несчастный человек… Я никого не хотел душить, меня самого судьба душит… как у Пашки
в стихе сказано… И Пашку душит, и Якова… всех!
Через несколько
дней Лунёв узнал, что по
делу об убийстве купца Полуэктова полиция ищет какого-то высокого человека
в барашковой шапке.
Мальчик, служивший
в лавке, показал, что эти ризы были куплены
дня за три до убийства у человека высокого роста,
в полушубке, по имени Андрея, что человек этот не однажды продавал Полуэктову серебряные и золотые вещи и что Полуэктов давал ему деньги
в долг.