Неточные совпадения
— «Прорезать гору насквозь из страны в страну, — говорил он, — это против бога, разделившего землю стенами гор, — бы увидите, что мадонна будет не с нами!» Он ошибся, мадонна со всеми, кто любит
ее. Позднее отец тоже стал думать почти так
же, как вот я говорю вам, потому что почувствовал себя выше, сильнее горы; но было время, когда он по праздникам, сидя за столом перед бутылкой вина, внушал мне и другим...
— О чем
же говорил ты с
нею?
— Что
же ты думал, сидя с
нею?
— В девятнадцать лет встретилась девушка, которую мне суждено было любить, — такая
же бедная, как сам я,
она была крупная и сильнее меня, жила с матерью, больной старухой, и, как я, — работала где могла. Не очень красивая, но — добрая и умница. И хороший голос — о! Пела
она, как артистка, а это уже — богатство! И я тоже не худо пел.
— «Это тут будешь ты жить с Идой? А где
же у вас кровать? Надо бы тебе, когда кончишь, пойти ко мне и взять у меня
ее, есть лишняя».
Пропагандисту-итальянцу приходится много говорить о религии, резко о папе и священниках, — каждый раз, когда он говорил об этом, он видел в глазах девушки презрение и ненависть к нему, если
же она спрашивала о чем-нибудь —
ее слова звучали враждебно и мягкий голос был насыщен ядом.
— Мужское самолюбие его было задето, слава искусного пропагандиста страдала в столкновениях с этой девушкой, он раздражался, несколько раз удачно высмеивал
ее, но и
она ему платила тем
же, невольно возбуждая в нем уважение, заставляя его особенно тщательно готовиться к занятиям с кружком, где была
она.
— Ему стало ясно, что
она не скоро уступит, он
же, конечно, не мог уступить. Они разошлись, прощаясь, девушка сказала...
— Он не верит в свою победу, убежден, что, говоря ему — «ты прав!» —
она лгала, чтобы утешить его. Его жена думает так
же, оба они любовно чтят память о
ней, и эта тяжелая история гибели хорошего человека, возбуждая их силы желанием отомстить за него, придает их совместной работе неутомимость и особенный, широкий, красивый характер.
— Я, раб божий Тимур, говорю что следует! Триста всадников отправятся сейчас
же во все концы земли моей, и пусть найдут они сына этой женщины, а
она будет ждать здесь, и я буду ждать вместе с
нею, тот
же, кто воротится с ребенком на седле своего коня, он будет счастлив — говорит Тимур! Так, женщина?
Она запомнила эти звуки, много раз повторив про себя чужие слова, в которых
ее сердце итальянки и матери чувствовало оскорбительный смысл; в тот
же день
она пошла к знакомому комиссионеру и спросила его — что значат эти слова?
После этого
она еще долго смотрела в лица людей, словно спрашивая их о чем-то, а потом стала такою
же простою, как все.
И он не знал, что Мать — зверь столь
же умный, безжалостный, как и бесстрашный, если дело идет о жизни, которую
она, Мать, творит и охраняет.
И тот
же нож, еще теплый от крови его —
ее крови, —
она твердой рукою вонзила в свою грудь и тоже верно попала в сердце, — если оно болит, в него легко попасть.
— Что
же, — говорит, — я могу сказать? Ведь я не рассматривал
ее, как доктор!
— «Вы подумайте, — я равна этому парню, с глазами вола, и другому, с птичьим лицом, мы все — вы, я и
она — мы равны им, этим людям дурной крови! Людям, которых можно приглашать для того, чтобы они били подобных им, таких
же зверей, как они…».
Почти все дни
она проводила с ним, стараясь всячески возбудить в нем оживление, вызвать смех, подсовывала ему игрушки, — он складывал их, одну на другую, строя какие-то пирамиды, и лишь очень редко улыбался насильственной улыбкой, обычно
же смотрел на сестру, как на всё, — невеселым взглядом больших глаз, как бы ослепленных чем-то; этот взгляд раздражал
ее.
Труп отца не нашли, а мать была убита раньше, чем упала в воду, —
ее вытащили, и
она лежала в гробу такая
же сухая и ломкая, как мертвая ветвь старого дерева, какою была и при жизни.
Сестра продолжала и закончила постройку с тою
же быстротою, с которой он вел
ее, а когда дом был совершенно отстроен, первым пациентом вошел в пего
ее брат. Семь лет провел он там — время, вполне достаточное для того, чтобы превратиться в идиота; у него развилась меланхолия, а сестра его за это время постарела, лишилась надежд быть матерью, и когда, наконец, увидала, что враг
ее убит и не воскреснет, — взяла его на свое попечение.
Так
же, как и муж Эмилии,
ее односельчанин Донато Гварначья жил за океаном, оставив на родине молодую жену заниматься невеселою работой Пенелопы — плести мечты о жизни и не жить.
— Послушай, — стал умолять
ее молодой человек, — ведь я навсегда полюбил эту женщину, несчастную столько
же, как я сам! Позволь мне увезти
ее под другое небо, и всё будет хорошо!
Когда
же она узнала, что Гварначья жив и его отнесли на стуле в аптеку, чтобы перевязать страшные раны,
ее охватил трепет, и, вращая безумными, полными страха глазами,
она сказала...
Точно птицы в воздухе, плавают в этой светлой ласковой воде усатые креветки, ползают по камню раки-отшельники, таская за собой свой узорный дом-раковину; тихо двигаются алые, точно кровь, звезды, безмолвно качаются колокола лиловых медуз, иногда из-под камня высунется злая голова мурены с острыми зубами, изовьется пестрое змеиное тело, всё в красивых пятнах, —
она точно ведьма в сказке, но еще страшней и безобразнее
ее; вдруг распластается в воде, точно грязная тряпка, серый осьминог и стремительно бросится куда-то хищной птицей; а вот, не торопясь, двигается лангуст, шевеля длиннейшими, как бамбуковые удилища, усами, и еще множество разных чудес живет в прозрачной воде, под небом, таким
же ясным, но более пустынным, чем море.
Так проводил он праздники, потом это стало звать его и в будни — ведь когда человека схватит за сердце море, он сам становится частью его, как сердце — только часть живого человека, и вот, бросив землю на руки брата, Туба ушел с компанией таких
же, как сам он, влюбленных в простор, — к берегам Сицилии ловить кораллы: трудная, а славная работа, можно утонуть десять раз в день, но зато — сколько видишь удивительного, когда из синих вод тяжело поднимается сеть — полукруг с железными зубцами на краю, и в
ней — точно мысли в черепе — движется живое, разнообразных форм и цветов, а среди него — розовые ветви драгоценных кораллов — подарок моря.
Эта синяя открытка принесла старику много тревоги и хлопот: он получил
ее месяца два тому назад и тотчас
же, инстинктом отца, почувствовал, что дело неладно: ведь портреты бедных людей печатаются лишь тогда, когда эти люди нарушают законы.
Дети стоят перед картиной, уже виденной ими в прошлом году, внимательно осматривают
ее, и зоркие, памятливые глазенки тотчас
же ловят то новое, что добавлено на этот раз. Делятся открытиями, спорят, смеются, кричат, а в углу стоят те, кто сделал эту красивую вещь, и — не без удовольствия прислушиваются к похвалам юных ценителей.
Нунча в двадцать три года осталась вдовою с пятилетней дочерью на руках, с парой ослов, огородом и тележкой, — веселому человеку не много нужно, и для
нее этого вполне достаточно. Работать
она умела, охотников помочь
ей было много; когда
же у
нее не хватало денег, чтоб заплатить за труд, —
она платила смехом, песнями и всем другим, что всегда дороже денег.
Это была правда, как майский день: дочь Нунчи незаметно для людей разгорелась звездою, такою
же яркой, как мать.
Ей было только четырнадцать лет, но — очень рослая, пышноволосая, с гордыми глазами —
она казалась значительно старше и вполне готовой быть женщиной.
Сестра Пепе, девушка много старше, но не умнее его, поступила прислугой — убирать комнаты — на виллу богатого американца.
Она сразу
же стала чистенькой, румяной и, на хороших хлебах, начала заметно наливаться здоровым соком, как груша в августе.
За
нею столь
же медленно, тесной кучей — точно одно тело — плывут музыканты, — медные трубы жутко вытянуты вперед, просительно подняты к темному небу и рычат, вздыхают; гнусаво, точно невыспавшиеся монахи, поют кларнеты, и, словно старый злой патер, гудит фагот; мстительно жалуется корнет-а-пистон, ему безнадежно вторят валторны, печально молится баритон, и, охая, глухо гудит большой барабан, отбивая такт угрюмого марша, а вместе с дробной, сухой трелью маленького сливается шорох сотен ног по камням.
И тотчас
же, как-то вдруг, по-сказочному неожиданно — пред глазами развернулась небольшая площадь, а среди
нее, в свете факелов и бенгальских огней, две фигуры: одна — в белых длинных одеждах, светловолосая, знакомая фигура Христа, другая — в голубом хитоне — Иоанн, любимый ученик Иисуса, а вокруг них темные люди с огнями в руках, на их лицах южан какая-то одна, всем общая улыбка великой радости, которую они сами вызвали к жизни и — гордятся
ею.