Неточные совпадения
По улице шли быстро и молча. Мать задыхалась от волнения и чувствовала — надвигается что-то важное. В воротах фабрики стояла
толпа женщин, крикливо ругаясь. Когда они трое проскользнули во двор, то сразу попали в густую, черную, возбужденно гудевшую
толпу. Мать видела, что все головы были обращены в одну сторону, к стене кузнечного цеха, где на груде старого железа и фоне красного кирпича стояли, размахивая руками, Сизов, Махотин, Вялов и еще
человек пять пожилых, влиятельных рабочих.
Толпа расступилась, давая дорогу высокому
человеку с острой бородкой и длинным лицом.
— Позвольте! — говорил он, отстраняя рабочих с своей дороги коротким жестом руки, но не дотрагиваясь до них. Глаза у него были прищурены, и взглядом опытного владыки
людей он испытующе щупал лица рабочих. Перед ним снимали шапки, кланялись ему, — он шел, не отвечая на поклоны, и сеял в
толпе тишину, смущение, конфузливые улыбки и негромкие восклицания, в которых уже слышалось раскаяние детей, сознающих, что они нашалили.
Павел молчал. Перед ним колыхалось огромное, черное лицо
толпы и требовательно смотрело ему в глаза. Сердце стучало тревожно. Власову казалось, что его слова исчезли бесследно в
людях, точно редкие капли дождя, упавшие на землю, истощенную долгой засухой.
Его провожала
толпа рабочих,
человек в сотню, погоняя полицейских руганью и насмешками.
Толпа колыхалась,
люди беспокойно поднимали головы кверху и заглядывали вдаль, во все стороны, нетерпеливо ожидая.
Древко, белое и длинное, мелькнуло в воздухе, наклонилось, разрезало
толпу, скрылось в ней, и через минуту над поднятыми кверху лицами
людей взметнулось красной птицей широкое полотно знамени рабочего народа.
Толпа кипела, сквозь нее пробивались к знамени те, кто понял его значение, рядом с Павлом становились Мазин, Самойлов, Гусевы; наклонив голову, расталкивал
людей Николай, и еще какие-то незнакомые матери
люди, молодые, с горящими глазами отталкивали ее…
И народ бежал встречу красному знамени, он что-то кричал, сливался с
толпой и шел с нею обратно, и крики его гасли в звуках песни — той песни, которую дома пели тише других, — на улице она текла ровно, прямо, со страшной силой. В ней звучало железное мужество, и, призывая
людей в далекую дорогу к будущему, она честно говорила о тяжестях пути. В ее большом спокойном пламени плавился темный шлак пережитого, тяжелый ком привычных чувств и сгорала в пепел проклятая боязнь нового…
Но вот она в хвосте
толпы, среди
людей, которые шли не торопясь, равнодушно заглядывая вперед, с холодным любопытством зрителей, которым заранее известен конец зрелища. Шли и говорили негромко, уверенно...
Не видя ничего, не зная, что случилось впереди, мать расталкивала
толпу, быстро подвигаясь вперед, а навстречу ей пятились
люди, одни — наклонив головы и нахмурив брови, другие — конфузливо улыбаясь, третьи — насмешливо свистя. Она тоскливо осматривала их лица, ее глаза молча спрашивали, просили, звали…
Голос Павла звучал твердо, слова звенели в воздухе четко и ясно, но
толпа разваливалась,
люди один за другим отходили вправо и влево к домам, прислонялись к заборам. Теперь
толпа имела форму клина, острием ее был Павел, и над его головой красно горело знамя рабочего народа. И еще
толпа походила на черную птицу — широко раскинув свои крылья, она насторожилась, готовая подняться и лететь, а Павел был ее клювом…
Она втиснулась в
толпу, туда, где знакомые ей
люди, стоявшие впереди у знамени, сливались с незнакомыми, как бы опираясь на них. Она плотно прижалась боком к высокому бритому
человеку, он был кривой и, чтобы посмотреть на нее, круто повернул голову.
Стало тихо, чутко. Знамя поднялось, качнулось и, задумчиво рея над головами
людей, плавно двинулось к серой стене солдат. Мать вздрогнула, закрыла глаза и ахнула — Павел, Андрей, Самойлов и Мазин только четверо оторвались от
толпы.
Мать схватилась руками за грудь, оглянулась и увидела, что
толпа, раньше густо наполнявшая улицу, стоит нерешительно, мнется и смотрит, как от нее уходят
люди со знаменем. За ними шло несколько десятков, и каждый шаг вперед заставлял кого-нибудь отскакивать в сторону, точно путь посреди улицы был раскален, жег подошвы.
Все ближе сдвигались
люди красного знамени и плотная цепь серых
людей, ясно было видно лицо солдат — широкое во всю улицу, уродливо сплюснутое в грязно-желтую узкую полосу, — в нее были неровно вкраплены разноцветные глаза, а перед нею жестко сверкали тонкие острия штыков. Направляясь в груди
людей, они, еще не коснувшись их, откалывали одного за другим от
толпы, разрушая ее.
— Голубчики!
Люди! — крикнула мать, втискиваясь в
толпу. Перед нею уважительно расступались. Кто-то засмеялся...
Отворились ворота, на улицу вынесли крышку гроба с венками в красных лентах.
Люди дружно сняли шляпы — точно стая черных птиц взлетела над их головами. Высокий полицейский офицер с густыми черными усами на красном лице быстро шел в
толпу, за ним, бесцеремонно расталкивая
людей, шагали солдаты, громко стуча тяжелыми сапогами по камням. Офицер сказал сиплым, командующим голосом...
Впереди плыла в воздухе ограбленная крышка гроба со смятыми венками, и, качаясь с боку на бок, ехали верхом полицейские. Мать шла по тротуару, ей не было видно гроба в густой, тесно окружившей его
толпе, которая незаметно выросла и заполнила собой всю широту улицы. Сзади
толпы тоже возвышались серые фигуры верховых, по бокам, держа руки на шашках, шагала пешая полиция, и всюду мелькали знакомые матери острые глаза шпионов, внимательно щупавшие лица
людей.
Недалеко от нее, на узкой дорожке, среди могил, полицейские, окружив длинноволосого
человека, отбивались от
толпы, нападавшей на них со всех сторон.
Люди смотрели на него хмуро, с недоверием и молчали. Только в задних рядах
толпы был слышен подавленный говор.
Несколько
человек солидно отошли от
толпы в разные стороны, вполголоса переговариваясь и покачивая головами. Но все больше сбегалось плохо и наскоро одетых, возбужденных
людей. Они кипели темной пеной вокруг Рыбина, а он стоял среди них, как часовня в лесу, подняв руки над головой, и, потрясая ими, кричал в
толпу...
К
толпе шел становой пристав, высокий, плотный
человек с круглым лицом.
На улице с нею здоровались слободские знакомые, она молча кланялась, пробираясь сквозь угрюмую
толпу. В коридорах суда и в зале ее встретили родственники подсудимых и тоже что-то говорили пониженными голосами. Слова казались ей ненужными, она не понимала их. Все
люди были охвачены одним и тем же скорбным чувством — это передавалось матери и еще более угнетало ее.