Она аккуратно носила на фабрику листовки, смотрела на это как на свою обязанность и стала привычной для сыщиков, примелькалась им. Несколько раз ее обыскивали, но всегда — на другой день после того, как листки появлялись на фабрике. Когда с нею
ничего не было, она умела возбудить подозрение сыщиков и сторожей, они хватали ее, обшаривали, она притворялась обиженной, спорила с ними и, пристыдив, уходила, гордая своей ловкостью. Ей нравилась эта игра.
Неточные совпадения
—
Ничего я
не буду делать! — прерывающимся голосом сказала она. — Только береги ты себя, береги!
В ней
не было слепого чувства мести и обиды, которое способно все разрушить, бессильное что-нибудь создать, — в этой песне
не слышно
было ничего от старого, рабьего мира.
— Я? — Щеки его вспыхнули румянцем, и, смущенно улыбаясь, он сказал: — Да-а, черт… Надо Павлу сказать. Я сейчас пошлю к нему! Вы идите, —
ничего! Ведь бить
не будут?
— Вот, Павел!
Не в голове, а в сердце — начало! Это
есть такое место в душе человеческой, на котором
ничего другого
не вырастет…
Павел
был болен в субботу, когда вывесили объявление директора о сборе копейки; он
не работал и
не знал
ничего об этом. На другой день, после обедни, к нему пришли благообразный старик, литейщик Сизов, высокий и злой слесарь Махотин и рассказали ему о решении директора.
Она
не топила печь,
не варила себе обед и
не пила чая, только поздно вечером съела кусок хлеба. И когда легла спать — ей думалось, что никогда еще жизнь ее
не была такой одинокой, голой. За последние годы она привыкла жить в постоянном ожидании чего-то важного, доброго. Вокруг нее шумно и бодро вертелась молодежь, и всегда перед нею стояло серьезное лицо сына, творца этой тревожной, но хорошей жизни. А вот нет его, и —
ничего нет.
Правду вашу я тоже поняла: покуда
будут богатые —
ничего не добьется народ, ни правды, ни радости,
ничего!
— Обман! — ответил Рыбин. — Чувствую — обман.
Ничего не знаю, а —
есть обман. Вот. Господа мудрят чего-то. А мне нужно правду. И я правду понял. А с господами
не пойду. Они, когда понадобится, толкнут меня вперед, — да по моим костям, как по мосту, дальше зашагают…
— Те, которые близко подошли к нам, они, может, сами
ничего не знают. Они верят — так надо! А может — за ними другие
есть, которым — лишь бы выгода
была? Человек против себя зря
не пойдет…
— Никогда
ничего хорошего от господ
не будет!
— Знаете? — сказал хохол, стоя в двери. — Много горя впереди у людей, много еще крови выжмут из них, но все это, все горе и кровь моя, — малая цена за то, что уже
есть в груди у меня, в мозгу моем… Я уже богат, как звезда лучами, — я все снесу, все вытерплю, — потому что
есть во мне радость, которой никто,
ничто, никогда
не убьет! В этой радости — сила!
—
Ничего!
Не один я на земле, — всю правду
не выловят они! Где я
был, там обо мне память останется, — вот! Хоть и разорили они гнездо, нет там больше друзей-товарищей…
— Послушала ваши речи — вот для чего люди живут! И так чудно, — слушаю я вас и вижу — да ведь я это знаю! А до вас
ничего я этакого
не слыхала и мыслей у меня таких
не было…
—
Ничего. Хороший мужик,
не пьет, живем дружно,
ничего! Только характера слабого…
Она смотрела на судей — им, несомненно,
было скучно слушать эту речь. Неживые, желтые и серые лица
ничего не выражали. Слова прокурора разливали в воздухе незаметный глазу туман, он все рос и сгущался вокруг судей, плотнее окутывая их облаком равнодушия и утомленного ожидания. Старший судья
не двигался, засох в своей прямой позе, серые пятнышки за стеклами его очков порою исчезали, расплываясь по лицу.
Но
ничего подобного
не было — казалось, что подсудимые невидимо далеко от судей, а судьи — лишние для них. Утомленная, мать потеряла интерес к суду и,
не слушая слов, обиженно думала: «Разве так судят?»
Вы
не можете отказаться от гнета предубеждений и привычек, — гнета, который духовно умертвил вас, — нам
ничто не мешает
быть внутренне свободными, — яды, которыми вы отравляете нас, слабее тех противоядий, которые вы —
не желая — вливаете в наше сознание.
Мальчик читал газету и как будто
не слышал
ничего, но порою глаза его смотрели из-за листа в лицо матери, и когда она встречала их живой взгляд, ей
было приятно, она улыбалась. Людмила снова вспоминала Николая без сожаления об его аресте, а матери казался вполне естественным ее тон. Время шло быстрее, чем в другие дни, — когда кончили
пить чай,
было уже около полудня.
Впрочем, обе дамы нельзя сказать чтобы имели в своей натуре потребность наносить неприятность, и вообще в характерах их
ничего не было злого, а так, нечувствительно, в разговоре рождалось само собою маленькое желание кольнуть друг друга; просто одна другой из небольшого наслаждения при случае всунет иное живое словцо: вот, мол, тебе! на, возьми, съешь!
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Что тут пишет он мне в записке? (Читает.)«Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние мое
было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)Я
ничего не понимаю: к чему же тут соленые огурцы и икра?
Хлестаков. Черт его знает, что такое, только
не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (
Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора,
ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)Больше
ничего нет?
Анна Андреевна. Да, конечно… и об тебе
было, я
ничего этого
не отвергаю.
Мишка. Да для вас, дядюшка, еще
ничего не готово. Простова блюда вы
не будете кушать, а вот как барин ваш сядет за стол, так и вам того же кушанья отпустят.
Хлестаков. Ты растолкуй ему сурьезно, что мне нужно
есть. Деньги сами собою… Он думает, что, как ему, мужику,
ничего, если
не поесть день, так и другим тоже. Вот новости!