Неточные совпадения
Ругали и били детей тяжело, но пьянство и драки молодежи казались старикам вполне законным явлением, — когда отцы были молоды, они тоже пили и дрались, их тоже били матери и отцы. Жизнь всегда была такова, — она ровно и медленно текла куда-то мутным потоком
годы и
годы и вся была связана крепкими, давними привычками думать и делать одно и то же, изо дня
в день. И никто не имел желания попытаться изменить ее.
Когда Павлу, сыну его, было четырнадцать
лет, Власову захотелось оттаскать его за волосы. Но Павел взял
в руки тяжелый молоток и кратко сказал...
— Не плачь! — говорил Павел ласково и тихо, а ей казалось, что он прощается. — Подумай, какою жизнью мы живем? Тебе сорок
лет, — а разве ты жила? Отец тебя бил, — я теперь понимаю, что он на твоих боках вымещал свое горе, — горе своей жизни; оно давило его, а он не понимал — откуда оно? Он работал тридцать
лет, начал работать, когда вся фабрика помещалась
в двух корпусах, а теперь их — семь!
—
В городе жил около
года, а теперь перешел к вам на фабрику, месяц тому назад. Здесь людей хороших нашел, — сына вашего и других. Здесь — поживу! — говорил он, дергая усы.
— Вот. Гляди — мне сорок
лет, я вдвое старше тебя,
в двадцать раз больше видел.
В солдатах три
года с лишком шагал, женат был два раза, одна померла, другую бросил. На Кавказе был, духоборцев знаю. Они, брат, жизнь не одолеют, нет!
Она не топила печь, не варила себе обед и не пила чая, только поздно вечером съела кусок хлеба. И когда легла спать — ей думалось, что никогда еще жизнь ее не была такой одинокой, голой. За последние
годы она привыкла жить
в постоянном ожидании чего-то важного, доброго. Вокруг нее шумно и бодро вертелась молодежь, и всегда перед нею стояло серьезное лицо сына, творца этой тревожной, но хорошей жизни. А вот нет его, и — ничего нет.
— Собственноручный мой папаша выпивал
в день не менее двадцати стаканов чаю, почему и прожил на сей земле безболезненно и мирно семьдесят три
года. Имел он восемь пудов весу и был дьячком
в селе Воскресенском…
— Хорошая! — кивнул головой Егор. — Вижу я — вам ее жалко. Напрасно! У вас не хватит сердца, если вы начнете жалеть всех нас, крамольников. Всем живется не очень легко, говоря правду. Вот недавно воротился из ссылки мой товарищ. Когда он ехал через Нижний — жена и ребенок ждали его
в Смоленске, а когда он явился
в Смоленск — они уже были
в московской тюрьме. Теперь очередь жены ехать
в Сибирь. У меня тоже была жена, превосходный человек, пять
лет такой жизни свели ее
в могилу…
Он залпом выпил стакан чаю и продолжал рассказывать. Перечислял
годы и месяцы тюремного заключения, ссылки, сообщал о разных несчастиях, об избиениях
в тюрьмах, о голоде
в Сибири. Мать смотрела на него, слушала и удивлялась, как просто и спокойно он говорил об этой жизни, полной страданий, преследований, издевательств над людьми…
—
В мои-то
годы? Зачем людей смешить…
А что
в том хорошего — и сегодня человек поработал да поел и завтра — поработал да поел, да так все
годы свои — работает и ест?
— Ну, — сказал хохол усмехаясь, — когда человеку сорок
лет да он сам долго боролся с медведями
в своей душе — трудно его переделать…
Радовался Федя Мазин. Сильно похудевший, он стал похож на жаворонка
в клетке нервным трепетом своих движений и речей. Его всегда сопровождал молчаливый, не по
годам серьезный Яков Сомов, работавший теперь
в городе. Самойлов, еще более порыжевший
в тюрьме, Василий Гусев, Букин, Драгунов и еще некоторые доказывали необходимость идти с оружием, но Павел, хохол, Сомов и другие спорили с ними.
— Прошлялся я по фабрикам пять
лет, отвык от деревни, вот! Пришел туда, поглядел, вижу — не могу я так жить! Понимаешь? Не могу! Вы тут живете — вы обид таких не видите. А там — голод за человеком тенью ползет и нет надежды на хлеб, нету! Голод души сожрал, лики человеческие стер, не живут люди, гниют
в неизбывной нужде… И кругом, как воронье, начальство сторожит — нет ли лишнего куска у тебя? Увидит, вырвет,
в харю тебе даст…
— Я от земли освободился, — что она? Кормить не кормит, а руки вяжет. Четвертый
год в батраки хожу. А осенью мне
в солдаты идти. Дядя Михаиле говорит — не ходи! Теперь, говорит, солдат посылают народ бить. А я думаю идти. Войско и при Степане Разине народ било и при Пугачеве. Пора это прекратить. Как по-вашему? — спросил он, пристально глядя на Павла.
— Разве тут найдешь виноватого?
В то утро, может, сто человек Исая видели и девяносто, коли не больше, могли ему плюху дать. За семь
лет он всем насолил…
— Когда был я мальчишкой
лет десяти, то захотелось мне поймать солнце стаканом. Вот взял я стакан, подкрался и — хлоп по стене! Руку разрезал себе, побили меня за это. А как побили, я вышел на двор, увидал солнце
в луже и давай топтать его ногами. Обрызгался весь грязью — меня еще побили… Что мне делать? Так я давай кричать солнцу: «А мне не больно, рыжий черт, не больно!» И все язык ему показывал. Это — утешало.
Казалось,
в воздухе поет огромная медная труба, поет и будит людей, вызывая
в одной груди готовность к бою,
в другой — неясную радость, предчувствие чего-то нового, жгучее любопытство, там — возбуждая смутный трепет надежд, здесь — открывая выход едкому потоку
годами накопленной злобы. Все заглядывали вперед, где качалось и реяло
в воздухе красное знамя.
— Нет, я учитель. Отец мой — управляющий заводом
в Вятке, а я пошел
в учителя. Но
в деревне я стал мужикам книжки давать, и меня за это посадили
в тюрьму. После тюрьмы — служил приказчиком
в книжном магазине, но — вел себя неосторожно и снова попал
в тюрьму, потом —
в Архангельск выслали. Там у меня тоже вышли неприятности с губернатором, меня заслали на берег Белого моря,
в деревушку, где я прожил пять
лет.
— Вдова. Муж у нее был
в Сибирь сослан, но бежал оттуда и умер от чахотки за границей два
года тому назад…
— Это пустяки! — ответила Софья, наливая себе еще кофе. — Будет жить, как живут десятки бежавших… Я вот только что встретила и проводила одного, — тоже очень ценный человек, — был сослан на пять
лет, а прожил
в ссылке три с половиной месяца…
Это ежедневное истязание
в продолжение
годов…
—
В деревне; я с десяти
лет здесь, — кончил школу и — сюда!
— Видите ли, у нас все как-то так выходило — она
в тюрьме — я на воле, я на воле — она
в тюрьме или
в ссылке. Это очень похоже на положение Саши, право! Наконец ее сослали на десять
лет в Сибирь, страшно далеко! Я хотел ехать за ней даже. Но стало совестно и ей и мне. А она там встретила другого человека, — товарищ мой, очень хороший парень! Потом они бежали вместе, теперь живут за границей, да…
— Нет, я скажу! Про него идет слух, что он
в прошлом
году приказчика своего убил из-за его жены. Приказчикова жена с ним живет — это как понимать? И к тому же он известный вор…
Неточные совпадения
Городничий. Эк куда хватили! Ещё умный человек!
В уездном городе измена! Что он, пограничный, что ли? Да отсюда, хоть три
года скачи, ни до какого государства не доедешь.
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже на то, чтобы ей было восемнадцать
лет. Я не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь знать, что такое хорошие правила и солидность
в поступках.
Бобчинский.
В том самом номере, где прошлого
года подрались проезжие офицеры.
Добчинский. Молодой, молодой человек;
лет двадцати трех; а говорит совсем так, как старик: «Извольте, говорит, я поеду и туда, и туда…» (размахивает руками),так это все славно. «Я, говорит, и написать и почитать люблю, но мешает, что
в комнате, говорит, немножко темно».
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь
в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что
лет уже по семи лежит
в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни
в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.