Неточные совпадения
Вечером, когда садилось солнце, и на стеклах домов устало блестели его красные лучи, — фабрика выкидывала людей из своих каменных недр, словно отработанный шлак, и они снова шли по улицам, закопченные, с черными лицами, распространяя
в воздухе липкий запах машинного масла, блестя голодными зубами. Теперь
в их
голосах звучало оживление, и даже радость, — на сегодня кончилась каторга труда, дома ждал ужин и отдых.
Но когда она воротилась, он уже заснул. Она постояла над ним минуту, ковш
в ее руке дрожал, и лед тихо бился о жесть. Поставив ковш на стол, она молча опустилась на колени перед образами.
В стекла окон бились звуки пьяной жизни. Во тьме и сырости осеннего вечера визжала гармоника, кто-то громко пел, кто-то ругался гнилыми словами, тревожно звучали раздраженные, усталые
голоса женщин…
Ей вдруг стало трудно дышать. Широко открыв глаза, она смотрела на сына, он казался ей чуждым. У него был другой
голос — ниже, гуще и звучнее. Он щипал пальцами тонкие, пушистые усы и странно, исподлобья смотрел куда-то
в угол. Ей стало страшно за сына и жалко его.
Голос его звучал тихо, но твердо, глаза блестели упрямо. Она сердцем поняла, что сын ее обрек себя навсегда чему-то тайному и страшному. Все
в жизни казалось ей неизбежным, она привыкла подчиняться не думая и теперь только заплакала тихонько, не находя слов
в сердце, сжатом горем и тоской.
Дверь отворили. Сначала
в комнату всунулась голова
в большой мохнатой шапке, потом, согнувшись, медленно пролезло длинное тело, выпрямилось, не торопясь подняло правую руку и, шумно вздохнув, густым, грудным
голосом сказало...
— Да я уже и жду! — спокойно сказал длинный человек. Его спокойствие, мягкий
голос и простота лица ободряли мать. Человек смотрел на нее открыто, доброжелательно,
в глубине его прозрачных глаз играла веселая искра, а во всей фигуре, угловатой, сутулой, с длинными ногами, было что-то забавное и располагающее к нему. Одет он был
в синюю рубашку и черные шаровары, сунутые
в сапоги. Ей захотелось спросить его — кто он, откуда, давно ли знает ее сына, но вдруг он весь покачнулся и сам спросил ее...
Голос у нее был сочный, ясный, рот маленький, пухлый, и вся она была круглая, свежая. Раздевшись, она крепко потерла румяные щеки маленькими, красными от холода руками и быстро прошла
в комнату, звучно топая по полу каблуками ботинок.
Звучный
голос сливался с тонкой, задумчивой песней самовара,
в комнате красивой лентой вился рассказ о диких людях, которые жили
в пещерах и убивали камнями зверей.
Взмахивая головою и понизив
голос, говорила что-то от себя, не глядя
в книгу, ласково скользя глазами по лицам слушателей.
— Мне не то надо знать, как люди жили, а как надо жить! — раздался
в комнате недовольный
голос Весовщикова.
Яков Сомов, гладкий и чистый, говорил мало, тихим, серьезным
голосом, он и большелобый Федя Мазин всегда стояли
в спорах на стороне Павла и хохла.
Он долго говорил ей что-то тихим, серьезным
голосом. Она смотрела ему
в лицо и думала: «Он не сделает ничего худого, он не может!»
Они явились почти через месяц после тревожной ночи. У Павла сидел Николай Весовщиков, и, втроем с Андреем, они говорили о своей газете. Было поздно, около полуночи. Мать уже легла и, засыпая, сквозь дрему слышала озабоченные, тихие
голоса. Вот Андрей, осторожно шагая, прошел через кухню, тихо притворил за собой дверь.
В сенях загремело железное ведро. И вдруг дверь широко распахнулась — хохол шагнул
в кухню, громко шепнув...
В дверь странно быстро ввернулась высокая серая фигура, за ней другая, двое жандармов оттеснили Павла, встали по бокам у него, и прозвучал высокий, насмешливый
голос...
Мать слушала его слабый, вздрагивающий и ломкий
голос и, со страхом глядя
в желтое лицо, чувствовала
в этом человеке врага без жалости, с сердцем, полным барского презрения к людям. Она мало видела таких людей и почти забыла, что они есть.
В комнате непрерывно звучали два
голоса, обнимаясь и борясь друг с другом
в возбужденной игре. Шагал Павел, скрипел пол под его ногами. Когда он говорил, все звуки тонули
в его речи, а когда спокойно и медленно лился тяжелый
голос Рыбина, — был слышен стук маятника и тихий треск мороза, щупавшего стены дома острыми когтями.
— Тише! — кричали сразу
в нескольких местах. И где-то близко раздавался ровный
голос Рыбина...
Заглушая тяжелую возню машин, трудные вздохи пара и шелест проводов,
голоса сливались
в шумный вихрь.
— Никто! — отозвался, точно эхо, чей-то
голос. Павел, овладевая собой, стал говорить проще, спокойнее, толпа медленно подвигалась к нему, складываясь
в темное, тысячеглавое тело. Она смотрела
в его лицо сотнями внимательных глаз, всасывала его слова.
Вечером, когда она пила чай, за окном раздалось чмоканье лошадиных копыт по грязи и прозвучал знакомый
голос. Она вскочила, бросилась
в кухню, к двери, по сеням кто-то быстро шел, у нее потемнело
в глазах, и, прислонясь к косяку, она толкнула дверь ногой.
И все чаще спрашивала его, что значит то или другое книжное слово, чуждое ей. Спрашивая, она смотрела
в сторону,
голос ее звучал безразлично. Он догадался, что она потихоньку учится сама, понял ее стыдливость и перестал предлагать ей читать с ним. Скоро она заявила ему...
Он был круглый, сытенький и напоминал ей спелую сливу, немного залежавшуюся и уже покрытую пушистой плесенью. Он всегда ковырял
в мелких белых зубах острой желтой палочкой, его небольшие зеленоватые глазки ласково улыбались,
голос звучал любезно, дружески.
— Да, да! — быстро говорил лысый старичок. — Терпение исчезает… Все раздражаются, все кричат, все возрастает
в цене. А люди, сообразно сему, дешевеют. Примиряющих
голосов не слышно.
Однажды
в праздник мать пришла из лавки, отворила дверь и встала на пороге, вся вдруг облитая радостью, точно теплым, летним дождем, —
в комнате звучал крепкий
голос Павла.
— Ага! — воскликнул Павел, понизив
голос. — Я понесу знамя наше, — пойду с ним впереди всех. За это меня, вероятно, снова посадят
в тюрьму.
Бесцельно перекладывая
в кухне с места на место разные вещи, стараясь заглушить пониженные
голоса в комнате, она продолжала громче...
Хохол обернулся, наклонил голову, точно бык, и, стиснув за спиной руки, прошел мимо нее
в кухню. Оттуда раздался его
голос, сумрачно насмешливый...
И
в комнате раздался его певучий
голос...
В комнате раздался гулкий и ясный
голос хохла...
Когда она вышла на улицу и услыхала
в воздухе гул людских
голосов, тревожный, ожидающий, когда увидала везде
в окнах домов и у ворот группы людей, провожавшие ее сына и Андрея любопытными взглядами, —
в глазах у нее встало туманное пятно и заколыхалось, меняя цвета, то прозрачно-зеленое, то мутно-серое.
Солнце поднималось все выше, вливая свое тепло
в бодрую свежесть вешнего дня. Облака плыли медленнее, тени их стали тоньше, прозрачнее. Они мягко ползли по улице и по крышам домов, окутывали людей и точно чистили слободу, стирая грязь и пыль со стен и крыш, скуку с лиц. Становилось веселее,
голоса звучали громче, заглушая дальний шум возни машин.
За углом улицы,
в узком переулке, собралась толпа человек во сто, и
в глубине ее раздавался
голос Весовщикова.
Он изогнулся и, прежде чем Павел успел остановить его, ввернул
в толпу, как штопор
в пробку, свое длинное, гибкое тело… Раздался его певучий
голос...
Мать с горячей улыбкой на губах шла сзади Мазина и через голову его смотрела на сына и на знамя. Вокруг нее мелькали радостные лица, разноцветные глаза — впереди всех шел ее сын и Андрей. Она слышала их
голоса — мягкий и влажный
голос Андрея дружно сливался
в один звук с
голосом сына ее, густым и басовитым.
Голос Павла звучал твердо, слова звенели
в воздухе четко и ясно, но толпа разваливалась, люди один за другим отходили вправо и влево к домам, прислонялись к заборам. Теперь толпа имела форму клина, острием ее был Павел, и над его головой красно горело знамя рабочего народа. И еще толпа походила на черную птицу — широко раскинув свои крылья, она насторожилась, готовая подняться и лететь, а Павел был ее клювом…
Но
в воздухе медленно задрожал светлый
голос Феди Мазина...
— Ра-азойтись! — тонким
голосом кричал маленький офицерик, размахивая белой саблей. Ноги он поднимал высоко и, не сгибая
в коленях, задорно стукал подошвами о землю.
В глаза матери бросились его ярко начищенные сапоги.
И мать закричала звериным, воющим звуком. Но
в ответ ей из толпы солдат раздался ясный
голос Павла...
Ушли они. Мать встала у окна, сложив руки на груди, и, не мигая, ничего не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль
в зубах.
В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным
голосом кричала...
Снился ей желтый песчаный курган за болотом, по дороге
в город. На краю его, над обрывом, спускавшимся к ямам, где брали песок, стоял Павел и
голосом Андрея тихо, звучно пел...
И пел, заглушая все звуки своим
голосом. Мать шла за ним; вдруг оступилась, быстро полетела
в бездонную глубину, и глубина эта пугливо выла ей встречу…
— Шагай! — говорил он бесцветным
голосом и смешно выкидывал свои кривые ноги
в тяжелых сапогах с присохшей грязью. Мать оглянулась вокруг.
В поле было пусто, как
в душе…
Она сильно ударила по клавишам, и раздался громкий крик, точно кто-то услышал ужасную для себя весть, — она ударила его
в сердце и вырвала этот потрясающий звук. Испуганно затрепетали молодые
голоса и бросились куда-то торопливо, растерянно; снова закричал громкий, гневный
голос, все заглушая. Должно быть — случилось несчастье, но вызвало к жизни не жалобы, а гнев. Потом явился кто-то ласковый и сильный и запел простую красивую песнь, уговаривая, призывая за собой.
Слезы зазвенели
в ее
голосе, и, глядя на них с улыбкой
в глазах, она сказала...
Мать слушала ее рассказы, смеялась и смотрела на нее ласкающими глазами. Высокая, сухая, Софья легко и твердо шагала по дороге стройными ногами.
В ее походке, словах,
в самом звуке
голоса, хотя и глуховатом, но бодром, во всей ее прямой фигуре было много душевного здоровья, веселой смелости. Ее глаза смотрели на все молодо и всюду видели что-то, радовавшее ее юной радостью.
Румяное лицо огня, задорно улыбаясь, освещало темные фигуры вокруг него, и
голоса людей задумчиво вливались
в тихий треск и шелест пламени.
— Жалко, что уходите вы! — необычно мягким
голосом сказал Рыбин. — Хорошо говорите! Большое это дело — породнить людей между собой! Когда вот знаешь, что миллионы хотят того же, что и мы, сердце становится добрее. А
в доброте — большая сила!
— И ты прости… — повторил он тоже тихо.
В окно смотрел вечерний сумрак, мутный холод давил глаза, все странно потускнело, лицо больного стало темным. Раздался шорох и
голос Людмилы...
Чашка чая
в руке матери задрожала. Саша нахмурила брови, сдерживая свое оживление, помолчала и серьезным
голосом, но радостно улыбаясь, сбивчиво проговорила...
Отворились ворота, на улицу вынесли крышку гроба с венками
в красных лентах. Люди дружно сняли шляпы — точно стая черных птиц взлетела над их головами. Высокий полицейский офицер с густыми черными усами на красном лице быстро шел
в толпу, за ним, бесцеремонно расталкивая людей, шагали солдаты, громко стуча тяжелыми сапогами по камням. Офицер сказал сиплым, командующим
голосом...