Неточные совпадения
Матери
было приятно видеть, что сын ее становится непохожим на фабричную молодежь, но когда она заметила, что он сосредоточенно и упрямо выплывает куда-то в сторону из темного потока жизни, — это вызвало в душе ее
чувство смутного опасения.
Ей
было сладко видеть, что его голубые глаза, всегда серьезные и строгие, теперь горели так мягко и ласково. На ее губах явилась довольная, тихая улыбка, хотя в морщинах щек еще дрожали слезы. В ней колебалось двойственное
чувство гордости сыном, который так хорошо видит горе жизни, но она не могла забыть о его молодости и о том, что он говорит не так, как все, что он один решил вступить в спор с этой привычной для всех — и для нее — жизнью. Ей хотелось сказать ему: «Милый, что ты можешь сделать?»
В тесной комнате рождалось
чувство духовного родства рабочих всей земли. Это
чувство сливало всех в одну душу, волнуя и мать: хотя
было оно непонятно ей, но выпрямляло ее своей силой, радостной и юной, охмеляющей и полной надежд.
В ней не
было слепого
чувства мести и обиды, которое способно все разрушить, бессильное что-нибудь создать, — в этой песне не слышно
было ничего от старого, рабьего мира.
Мать разделась и легла в постель, не молясь. Ей
было холодно, неприятно. И Рыбин, который показался ей сначала таким солидным, умным, теперь возбуждал у нее
чувство вражды.
В сердце ее вспыхнули тоска разочарования и — радость видеть Андрея. Вспыхнули, смешались в одно большое, жгучее
чувство; оно обняло ее горячей волной, обняло, подняло, и она ткнулась лицом в грудь Андрея. Он крепко сжал ее, руки его дрожали, мать молча, тихо плакала, он гладил ее волосы и говорил, точно
пел...
— Пожалуй, поколотит его Николай! — с опасением продолжал хохол. — Вот видите, какие
чувства воспитали господа командиры нашей жизни у нижних чинов? Когда такие люди, как Николай, почувствуют свою обиду и вырвутся из терпенья — что это
будет? Небо кровью забрызгают, и земля в ней, как мыло, вспенится…
—
Будь я дома — я бы не отпустил его! Что он понес с собой? Большое
чувство возмущения и путаницу в голове.
Мать подошла к нему, села рядом. Ее сердце тепло и мягко оделось бодрым
чувством.
Было грустно ей, но приятно и спокойно.
И народ бежал встречу красному знамени, он что-то кричал, сливался с толпой и шел с нею обратно, и крики его гасли в звуках песни — той песни, которую дома
пели тише других, — на улице она текла ровно, прямо, со страшной силой. В ней звучало железное мужество, и, призывая людей в далекую дорогу к будущему, она честно говорила о тяжестях пути. В ее большом спокойном пламени плавился темный шлак пережитого, тяжелый ком привычных
чувств и сгорала в пепел проклятая боязнь нового…
Речь ее будила в сердце матери сложное
чувство — ей почему-то
было жалко Софью необидной дружеской жалостью и хотелось слышать от нее другие слова, более простые.
Парни медленно, тесной группой подошли к Софье и жали ей руку молча, неуклюже ласковые. В каждом ясно
было видно скрытое довольство, благодарное и дружеское, и это
чувство, должно
быть, смущало их своей новизной. Улыбаясь сухими от бессонной ночи глазами, они молча смотрели в лицо Софьи и переминались с ноги на ногу.
Всегда напряженно вслушиваясь в споры, конечно не понимая их, она искала за словами
чувство и видела — когда в слободке говорили о добре, его брали круглым, в целом, а здесь все разбивалось на куски и мельчало; там глубже и сильнее чувствовали, здесь
была область острых, все разрезающих дум. И здесь больше говорили о разрушении старого, а там мечтали о новом, от этого речи сына и Андрея
были ближе, понятнее ей…
И ей казалось, что сам Христос, которого она всегда любила смутной любовью — сложным
чувством, где страх
был тесно связан с надеждой и умиление с печалью, — Христос теперь стал ближе к ней и
был уже иным — выше и виднее для нее, радостнее и светлее лицом, — точно он, в самом деле, воскресал для жизни, омытый и оживленный горячею кровью, которую люди щедро пролили во имя его, целомудренно не возглашая имени несчастного друга людей.
— Может
быть, я говорю глупо, но — я верю, товарищи, в бессмертие честных людей, в бессмертие тех, кто дал мне счастье жить прекрасной жизнью, которой я живу, которая радостно опьяняет меня удивительной сложностью своей, разнообразием явлений и ростом идей, дорогих мне, как сердце мое. Мы, может
быть, слишком бережливы в трате своих
чувств, много живем мыслью, и это несколько искажает нас, мы оцениваем, а не чувствуем…
«Не много вас, которые за правду…» Она шагала, опустив голову, и ей казалось, что это хоронят не Егора, а что-то другое, привычное, близкое и нужное ей. Ей
было тоскливо, неловко. Сердце наполнялось шероховатым тревожным
чувством несогласия с людьми, провожавшими Егора.
«Все
будет хорошо, все!» Ее любовь — любовь матери — разгоралась, сжимая сердце почти до боли, потом материнское мешало росту человеческого, сжигало его, и на месте великого
чувства, в сером пепле тревоги, робко билась унылая мысль...
Мать
была смята ее порывом, но поняла его и, взволнованная, полная грустного
чувства, обняв Сашу, тихонько ответила...
Крики толпы звучали умиротворяюще, просительно, они сливались в неясную суету, и все
было в ней безнадежно, жалобно. Сотские повели Рыбина под руки на крыльцо волости, скрылись в двери. Мужики медленно расходились по площади, мать видела, что голубоглазый направляется к ней и исподлобья смотрит на нее. У нее задрожали ноги под коленками, унылое
чувство засосало сердце, вызывая тошноту.
С неумолимой, упорной настойчивостью память выдвигала перед глазами матери сцену истязания Рыбина, образ его гасил в ее голове все мысли, боль и обида за человека заслоняли все
чувства, она уже не могла думать о чемодане и ни о чем более. Из глаз ее безудержно текли слезы, а лицо
было угрюмо и голос не вздрагивал, когда она говорила хозяину избы...
Она говорила, а гордое
чувство все росло в груди у нее и, создавая образ героя, требовало слов себе, стискивало горло. Ей необходимо
было уравновесить чем-либо ярким и разумным то мрачное, что она видела в этот день и что давило ей голову бессмысленным ужасом, бесстыдной жестокостью. Бессознательно подчиняясь этому требованию здоровой души, она собирала все, что видела светлого и чистого, в один огонь, ослеплявший ее своим чистым горением…
Она забыла осторожность и хотя не называла имен, но рассказывала все, что ей
было известно о тайной работе для освобождения народа из цепей жадности. Рисуя образы, дорогие ее сердцу, она влагала в свои слова всю силу, все обилие любви, так поздно разбуженной в ее груди тревожными толчками жизни, и сама с горячей радостью любовалась людьми, которые вставали в памяти, освещенные и украшенные ее
чувством.
Она поняла его, и — как ни грустно
было ей —
чувство гордости своею удачей вызвало на лице у нее улыбку.
На улице с нею здоровались слободские знакомые, она молча кланялась, пробираясь сквозь угрюмую толпу. В коридорах суда и в зале ее встретили родственники подсудимых и тоже что-то говорили пониженными голосами. Слова казались ей ненужными, она не понимала их. Все люди
были охвачены одним и тем же скорбным
чувством — это передавалось матери и еще более угнетало ее.
Она, видимо, гордилась своим сыном,
быть может, не понимая своего
чувства, но ее
чувство было знакомо матери, и она ответила на ее слова доброй улыбкой, тихими словами...
Эта речь, скупая
чувствами, обильная словами, должно
быть, не достигала до Павла и его товарищей — видимо, никак не задевала их, — все сидели спокойно и, по-прежнему беззвучно беседуя, порою улыбались, порою хмурились, чтобы скрыть улыбку.
Но подо всем этим лежало и медленно разрасталось
чувство избытка любви к сыну, напряженное желание нравиться ему,
быть ближе его сердцу.
Теперь ей
было нестерпимо жаль его, но она сдерживала свое
чувство, зная, что, если покажет его, Николай растеряется, сконфузится и станет, как всегда, смешным немного, — ей не хотелось видеть его таким.
Усталость кружила ей голову, а на душе
было странно спокойно и все в глазах освещалось мягким и ласковым светом, тихо и ровно наполнявшим грудь. Она уже знала это спокойствие, оно являлось к ней всегда после больших волнений и — раньше — немного тревожило ее, но теперь только расширяло душу, укрепляя ее большим и сильным
чувством. Она погасила лампу, легла в холодную постель, съежилась под одеялом и быстро уснула крепким сном…