Неточные совпадения
— Делай, ведьма! Моть — поди сюда!
Любишь, стало
быть? Эх, мотыль мой милый, монашкин сынок! Не скучай!
От этого человека всегда веяло неизбывной тоской; все в доме не
любили его, ругали лентяем, называли полоумным. Матвею он тоже не нравился — с ним
было всегда скучно, порою жутко, а иногда его измятые слова будили в детской душе нелюдимое чувство, надолго загонявшее мальчика куда-нибудь в угол, где он, сидя одиноко целыми часами, сумрачно оглядывал двор и дом.
Вдоль улицы, налитой солнцем, сверкали стёкла открытых окон, яркие пятна расписных ставен; кое-где на деревьях в палисадниках люди вывесили клетки с птицами; звонко
пели щеглята, неумолчно трещали весёлые чижи; на окне у Базуновых задумчиво свистела зарянка — любимая птица Матвея: ему нравилось её скромное оперение, красная грудка и тонкие ножки, он
любил слушать её простую грустную песенку, птица эта заставляла его вспоминать о матери.
Дети, как и взрослые, производили впечатление людей, которые поселились в этом месте временно, — они ничего не
любят тут, им ничего не жалко. Город
был застроен тесно, но
было много пустырей; почти везде на дворах густо росли сорные травы, ветер заносил в огороды их семена, гряды овощей приходилось полоть по два, по три раза; все плодовые деревья в садах
были покрыты лишаями, росли коряво, медленно и давали плохой урожай.
— Наши, конечно, слободские! Он — городской, стало
быть, они его и били! Ну, вот, брат, и
был ты в первом сражении — это хорошо! Эх, как я,
будучи парнишкой, бои
любил!..
— Я
люблю, чтобы тепло
было…
— Чижей тоже не
едят, а вы их
любите!
— Разве
любят за то, что — можно
есть или — что
поют?
— И вдруг — эти неожиданные, страшные ваши записки! Читали вы их, а я слышала какой-то упрекающий голос, как будто из дали глубокой, из прошлого, некто говорит: ты куда ушла, куда? Ты французский язык знаешь, а — русский? Ты
любишь романы читать и чтобы красиво написано
было, а вот тебе — роман о мёртвом мыле! Ты всемирную историю читывала, а историю души города Окурова — знаешь?
— Конечно! — радостно воскликнул он, вскакивая на ноги. — Они ведь тоже оба
любят вас, ей-богу! Вот мы и
будем жить — четверо! Как в крепости!
Любовь принесла поднос с водкой и закуской, он
выпил сразу три рюмки и опьянел. Он не
любил пить, ему не нравился вкус водки, и не удовлетворяло её действие — ослабляя тело, хмель не убивал памяти, а только затемнял её, точно занавешивая происходящее прозрачным пологом.
— Я, видите,
люблю, чтоб хозяин собака
был, чтоб он мне душеньку грыз, а я бы ему мог противоречить. Такой характер — очень
люблю спор и брань, что поделаешь!
«Надо
любить, тогда не
будет ни страха, ни одиночества, — надо
любить!»
— Не уважаю, — говорит, — я народ: лентяй он,
любит жить в праздности, особенно зимою, любови к делу не носит в себе, оттого и покоя в душе не имеет. Коли много говорит, это для того, чтобы скрыть изъяны свои, а если молчит — стало
быть, ничему не верит. Начало в нём неясное и непонятное, и совсем это без пользы, что вокруг его такое множество властей понаставлено: ежели в самом человеке начала нет — снаружи начало это не вгонишь. Шаткий народ и неверующий.
— И
есть у меня кот, уж так он
любит меня, так
любит — нельзя того сказать! Так вот и ходит за мной, так и бегает — куда я, туда и он, куда я, туда и он, да-а, а ночью ляжет на грудь мне и мурлычет, а я слушаю и всё понимаю, всё как
есть, ей-бо! И тепло-тепло мне!
— А вот, я расскажу, ворона меня
любила, это — занятно!
Было мне тогда лет шестнадцать, нашёл я её в кустах, на огороде, крыло у неё сломано и нога, в крови вся. Ну, я её омыл, подвязал кости ниткой с лучинками; била она меня носом, когда я это делал страсть как, все руки вспухли, — больно ей, конечно! Кричит, бьётся, едва глаза не лишила, да так каждый раз, когда я её перевязывал — бьёт меня не щадя, да и ну!
Мне про неё сказать нечего
было, не
любил я её и даже замечал мало — работает да
ест, только и всего на жизнь человеку, что о нём скажешь? Конечно — жалко, бессловесной жалостью.
Схоронили её сегодня поутру; жалко
было Шакира, шёл он за гробом сзади и в стороне, тёрся по заборам, как пёс, которого хозяин ударил да и прочь, а пёс — не знает, можно ли догнать, приласкаться, али нельзя. Нищие смотрят на него косо и подлости разные говорят, бесстыдно и зло. Ой, не
люблю нищих, тираны они людям.
— Мир душевный и покой только в единении с господом находим и нигде же кроме. Надо жить просто, с доверием ко благости господа, надо жить по-детски, а по-детски и значит по-божьи. Спаситель наш
был дитя сердцем,
любил детей и сказал о них: «Таковых бо
есть царствие небесное».
Начала она меня баловать, сластями закармливать, потакает мне, всё, чего я хочу, — разрешает; а отец и при ней и без неё учит нас: «Слушайте мать,
любите её, она дому голова!» А дьякон
был рыжий, грузный, когда
ел, так всхрапывал и за ученьем щёлкал нас по лбам перстнем этим.
—
Люблю я тихой зимней ночью одна
быть; запрёшь дверь наглухо, в горнице — темно, только лампадка чуть брезжит, а в постели тепло, как в парном молоке; лежишь и слушаешь всем телом: тихо-тихо, только мороз о стену бьёт!
Хворал он долго, и всё время за ним ухаживала Марья Ревякина, посменно с Лукерьей, вдовой, дочерью Кулугурова. Муж её, бондарь, умер, опившись на свадьбе у Толоконниковых, а ей село бельмо на глаз, и, потеряв надежду выйти замуж вторично, она ходила по домам, присматривая за больными и детьми, помогая по хозяйству, — в городе её звали Луша-домовница.
Была она женщина толстая, добрая, черноволосая и очень
любила выпить, а
выпив — весело смеялась и рассказывала всегда об одном: о людской скупости.
— Всё-таки это приятно — глупости говорить! Вот тоже я
люблю сидеть на окнах, а это считается неприлично. Если бы у меня
был свой дом — одна стена
была бы вся стеклянная, чтобы всё видеть. Вы
любите город? Я очень
люблю: такой он милый и смешной, точно игрушечный. Издали, с поля, дома — как грибы, высыпанные из лукошка на меже…
— Ты — не очень верь! Я знаю — хорошего хочется, да — немногим! И ежели придёт оно некому
будет встретить его с открытой душой, некому; никто ведь не знает, какое у хорошего лицо, придёт — не поймут, испугаются, гнать
будут, — новое-де пришло, а новое опасным кажется, не
любят его! Я это знаю, Любочка!
— Помните — он
любил говорить: «Это я шучу»? Последний раз он сказал это около полуночи и потом вскоре — сразу начал биться, кричать: «Уберите, отодвиньте!» Это
было страшно даже…