Неточные совпадения
От этого
человека всегда веяло неизбывной тоской; все в доме не любили его, ругали лентяем, называли полоумным. Матвею он тоже не нравился — с ним было всегда скучно, порою жутко, а иногда его измятые слова будили в детской душе нелюдимое чувство, надолго загонявшее мальчика куда-нибудь в угол, где он, сидя одиноко целыми часами, сумрачно оглядывал двор и дом.
— Только ты не думай, что все они злые, ой, нет, нет! Они и добрые тоже, добрых-то их ещё больше будет! Ты помни — они всех трав силу знают: и плакун-травы, и тирлич, и кочедыжника, и знают, где их взять. А травы эти —
от всех болезней, они же и против нечистой силы идут — она вся во власти у них. Вот, примерно, обает тебя по ветру недруг твой, а ведун-то потрёт тебе подмышки тирлич-травой, и сойдёт с тебя обаяние-то. Они, батюшка, много добра делают
людям!
—
От зависти да со зла! Скворцы да воробьи в бога не верят, оттого им своей песни и не дано. Так же и
люди: кто в бога не верит — ничего не может сказать…
Поп звонко хохотал, вскидывая голову, как туго взнузданная лошадь; длинные волосы падали ему на угреватые щёки, он откидывал их за уши, тяжко отдувался и вдруг, прервав смех, смотрел на
людей, строго хмурясь, и громко говорил что-нибудь
от писания. Вскоре он ушёл, покачиваясь, махая рукою во все стороны, сопровождаемый старым дьяконом, и тотчас же высокая старуха встала, поправляя на голове тёмный платок, и начала говорить громко и внушительно...
Юноше нравились чинные обрядные обеды и ужины, ему было приятно видеть, как
люди пьянеют
от сытости, их невесёлые рожи становятся добродушными, и в глазах, покрытых масляной влагой, играет довольная улыбка. Он видел, что
люди в этот час благодарят
от полноты чувств, и ему хотелось, чтобы мужики всегда улыбались добрыми глазами.
Матвей изумлённо посмотрел на всех и ещё более изумился, когда, встав из-за стола, увидал, что все почтительно расступаются перед ним. Он снова вспыхнул
от стыда, но уже смешанного с чувством удовольствия, — с приятным сознанием своей власти над
людьми.
— А не уважал
людей — дак ведь и то сказать надобно: за какие дела уважать нас? Живём, конечно, ну — ловкости особенной
от нас для этого не требуется…
— Хряповы — они и детей родных продадут,
люди беззаветные, а бычок-от у них чахлый был, оттого, видно, и прирезали…
Он ждал
от чёрного
человека каких-то интересных рассказов и — дождался.
— Ну — летит. Ничего. Тень
от неё по земле стелется. Только
человек ступит в эту тень и — пропал! А то обернётся лошадью, и если озеро по дороге ей — она его одним копытом всё на землю выплескивает…
Когда оба ряда бойцов сшибались в последний раз, оспаривая победу, и в тесной куче ломали рёбра друг другу, издавая рёв, вой и свирепые крики, у Матвея замирало сердце, теснимое чувством отчуждения
от этих
людей.
Человек семи лет
от роду пренебрежительно ответил...
— Ай, матушка! — суетясь, точно испуганная курица, кудахтала Наталья. — Куда ему бегать? Как это можно! Город-от велик, и собаки в нём, и
люди пьяные, а и трезвый злой
человек — диво ли?
Слышал
от отца Виталия, что барыню Воеводину в Воргород повезли, заболела насмерть турецкой болезнью, называется — Баязетова.
От болезни этой глаза лопаются и помирает
человек, ничем она неизлечима. Отец Виталий сказал — вот она, женская жадность, к чему ведёт».
— Конечно, это хорошо бы, да ведь как её, всю-то Россию, к одному сведёшь? Какие, примерно, отсюдова —
от нас вот —
люди на государеву службу годятся? Никому ничего не интересно, кроме своего дома, своей семьи…
«Вот, отец у меня был хороший
человек, да — зверь, а уж я — не зверь, а
от тебя дети были бы ещё больше
люди! Евгеньюшка! Ведь только так и можно — любовью только новых-то, хороших-то
людей родишь!»
Эти кошмарные
люди, речи, песни провожали Кожемякина всю дорогу
от Балымер до города; он возвращался домой ночью, тихонько, полубольной с непривычного похмелья и подавленный угрюмым стыдом.
Буду я жить и помнить о вас,
человеке, который живёт в маленьком городе один, как в большой тюрьме, где все
люди —
от скуки — тюремные надзиратели и следят за ним.
— А я на что похож? Не-ет, началась расслойка
людям, и теперь у каждого должен быть свой разбег. Вот я, в городе Вологде, в сумасшедшем доме служил, так доктор — умнейший господин! — сказывал мне: всё больше год
от году сходит
людей с ума. Это значит — начали думать! Это с непривычки сходят с ума, — не привыкши кульё на пристанях носить, обязательно надорвёшься и грыжу получишь, как вот я, — так и тут — надрывается душа с непривычки думать!
«Вот и покров прошёл. Осень стоит суха и холодна. По саду летит мёртвый лист, а земля отзывается на шаги по ней звонко, как чугун. Явился в город проповедник-старичок, собирает
людей и о душе говорит им. Наталья сегодня ходила слушать его, теперь сидит в кухне, плачет, а сказать ничего не может, одно говорит — страшно! Растолстела она безобразно, задыхается даже
от жиру и неестественно много ест. А
от Евгеньи ни словечка. Забыла».
Человек двусоставен, в двусоставе этом и есть вечное горе его: плоть
от дьявола, душа
от бога, дьявол хочет, чтоб душа содеялась участницей во всех грехах плотских,
человек же не должен этого допускать.
Он прошёл Русь крест-накрест, и со всем, что я вижу в
людях, его речи согласны. Народ непонятный и скучающий — отчего бы это? Максим говорит —
от глупости. Так ли? Дураки и сами весело живут и другим забавны…»
— Все что-то скучают, — тихонько заметил Кожемякин, разглядывая тёмные, жёсткие шерстинки на красных лапах Саввы, и морщился —
от этого жуткого
человека нестерпимо пахло луком, ваксой и лампадным маслом.
— Не воротится! Насчёт посева своей души на непаханной почве — это слова слабого давления! Все
люди на Руси, батенька мой, хотят жить так, чтобы получать как можно больше удовольствия, затрачивая как можно менее труда. Это —
от востока дано в плоть нам, стремление к удовольствиям без затраты усилий, пагубнейшее стремление! Вот поп как раз очень предан защите оного…
Все
люди смертны, а царство божие — не
от мира сего.
Евгеньины речи против его речей — просто детские, он же прощупал
людей умом своим до глубины.
От этого, видно, когда он говорит слова суровые, — глаза его глядят отечески печально и ласково. Странно мне, что к попу он не ходит, да и поп за всё время только дважды был у него; оба раза по субботам, после всенощной, и они сидели почти до света, ведя беседу о разуме, душе и боге.
Если правда, что только горе может душу разбудить, то сия правда — жестокая, слушать её неприятно, принять трудно, и многие, конечно, откажутся
от неё; пусть лучше спит
человек, чем терзается, ибо всё равно: и сон и явь одинаково кончаются смертью, как правильно сказал горбун Комаровский.
— Видите ли — вот вы все здесь, желающие добра отечеству, без сомнения,
от души, а между тем, из-за простой разницы в способах совершения дела, между вами спор даже до взаимных обид. Я бы находил, что это совсем лишнее и очень мешает усвоению разных мыслей, я бы просил — поласковей как и чтобы больше внимания друг ко другу. Это — обидно, когда такие, извините, редкие
люди и вдруг — обижают друг друга, стараясь об одном только добре…
Обрадовался было я, что в Окурове завёлся будто новый народ, да, пожалуй, преждевременна радость-то. Что нового? Покамест одни слова, а
люди — как
люди, такие же прыщи: где бы прыщ ни вскочил — надувается во всю мочь, чтобы виднее его было и больней
от него. Горбун совершенно таков — прыщ.
— Она не чувствует себя, ей кажется, что она родилась для
людей и каждый может требовать
от неё всего, всю её жизнь. Она уступит всякому, кто настойчив, — понимаете?
— Таким образом, женясь на ней, вы спасёте двух хороших
людей от роковой ошибки. Сами же, в лице Дуни, приобретёте на всю жизнь верного друга.
Кожемякин всматривался в лица
людей, исчерченные морщинами тяжких дум, отупевшие
от страданий, видел тусклые, безнадёжно остановившиеся или безумно горящие глаза, дрожь искривлённых губ, судороги щёк, неверные, лишённые смысла движения, ничем не вызванные, странные улыбки, безмолвные слёзы, — порою ему казалось, что перед ним одно исстрадавшееся тело, судорожно бьётся оно на земле, разорванное скорбью на куски, одна изболевшаяся душа; он смотрел на
людей и думал...
— Видимо — так! Что же, было бы ему хорошо,
людям от того вреда не будет, он не жаден.
— Азбука! Не живём — крадёмся, каждый в свой уголок, где бы спрятаться
от командующих
людей. Но если сказано, что и в поле один
человек не воин — в яме-то какой же он боец?
Сидели в трактире, тесно набитом
людьми, окуровский
человек исподлобья следил за ними и не верил им: веселились они шумно, но как будто притворно, напоказ друг другу. В дымной комнате, полной очумелых мух,
люди, покрасневшие
от пива, водки и жары, судорожно размахивали руками, точно утопая или собираясь драться; без нужды кричали, преувеличенно хвалили друг друга, отчаянно ругались из-за пустяков и тотчас же мирились, целуясь громко.
Играла машина, ревели и визжали полоротые медные трубы, трескуче бил барабан, всё это орало нарочито сильно, и казалось, что приказчики, мастеровые, мелкие чиновники, торгаши все тоже, как машина, заведены на веселье, но испорчены внутри, во всех не хватает настоящего, простого человечьего веселья,
люди знают это и пытаются скрыть друг
от друга свой общий изъян.
Жизнь его шла суетно и бойко,
люди всё теснее окружали, и он стал замечать, что руки их направлены к его карманам. То один, то другой из деловых
людей города тайно друг
от друга предлагали ему вступить с ними в компанию, обещая золотые барыши, и всё чаще являлся крепенький Сухобаев, садился против хозяина и, спрятав глазки, убедительно говорил...
Я, конечно,
от этого зрелища не откажусь и поднимать
людей на задние ноги — не стану-с, а даже — посмеюсь над ними и, может быть, очень-с! — но — говорю по чистой совести — не это главное для меня!
— Поверьте — всё доброе сразу делается, без дум! Потому что — ей-богу! — русский
человек об одном только умеет думать: как бы и куда ему получше спрятаться
от дела-с! Извините!
Пела скрипка, звенел чистый и высокий тенор какого-то чахоточного паренька в наглухо застёгнутой поддёвке и со шрамом через всю левую щёку
от уха до угла губ; легко и весело взвивалось весёлое сопрано кудрявой Любы Матушкиной; служащий в аптеке Яковлев пел баритоном, держа себя за подбородок, а кузнец Махалов,
человек с воловьими глазами, вдруг открыв круглую чёрную пасть, начинал реветь — о-о-о! и, точно смолой обливая, гасил все голоса, скрипку, говор
людей за воротами.
— Не первый это случай, что вот
человек, одарённый
от бога талантами и в душе честный-с, оказывается ни к чему не способен и даже, извините, не о покойнике будь сказано, — бесчестно живёт! Что такое? Загадка-с!
—
От всеобщей жестокости, и — это надо объявить! А жестокость — со страха друг пред другом, страх же — опять
от жестокости, — очень просто! Тут — кольцо! И, значит, нужно, чтобы некоторые
люди отказались быть жестокими, тогда — кольцо разорвётся. Это и надо внушить детям.
«Тем жизнь хороша, что всегда около нас зреет-цветёт юное, доброе сердце, и, ежели хоть немного откроется оно пред тобой, — увидишь ты в нём улыбку тебе. И тем
людям, что устали, осердились на всё, — не забывать бы им про это милое сердце, а — найти его около себя и сказать ему честно всё, что потерпел
человек от жизни, пусть знает юность, отчего
человеку больно и какие пути ложны. И если знание старцев соединится дружественно с доверчивой, чистой силой юности — непрерывен будет тогда рост добра на земле».
Но откуда-то из середины зала,
от стола, где сидели Посулов и регент, растекался негромкий, ясный, всё побеждающий голос, в его сторону повёртывались шеи, хмурились лица, напряжённо вслушиваясь,
люди останавливали друг друга безмолвными жестами, а некоторые негромко просили...
В густом потоке
людей они оба скатились с лестницы на площадь перед крыльцом, Кожемякина вырвали из рук сапожника, он взошёл на ступени, захлёбываясь
от волнения и усталости, обернулся к
людям и сквозь шум в ушах услышал чьи-то крики...
— Вот — умер
человек, все знали, что он — злой, жадный, а никто не знал, как он мучился, никто. «Меня добру-то забыли поучить, да и не нужно было это, меня в жулики готовили», — вот как он говорил, и это — не шутка его, нет! Я знаю! Про него будут говорить злое, только злое, и зло
от этого увеличится — понимаете? Всем приятно помнить злое, а он ведь был не весь такой, не весь! Надо рассказывать о
человеке всё — всю правду до конца, и лучше как можно больше говорить о хорошем — как можно больше! Понимаете?