Вдруг стало стыдно до озлобления, захотелось схватить себя за волосы, выпрыгнуть в окно и
лечь в грязь лицом, как свинья, или кричать, ругаться…
Неточные совпадения
— Вот, говорит, копили вы, дедушка, деньги, копили, а — что купили? И начнёт учить, и начнёт, братец ты мой! А я — слушаю. Иной раз пошутишь, скажешь ему: дурачок недоделанный, ведь это я тебя ради жадовал, чтоб тебе не пачкаться, чистеньким вперёд к людям доползти, это я под твои детские ножки
в грязь-жадность
лёг! А он — вам бы, говорит, спросить меня сначала, хочу ли я этого. Да ведь тебя, говорю, и не было ещё на земле-то, как уж я во всём грешен был, о тебе заботясь. Сердится он у меня, фыркает.
Неточные совпадения
Дома он спросил содовой воды, разделся, сбрасывая платье, как испачканное
грязью, закурил,
лег на диван. Ощущение отравы становилось удушливее,
в сером облаке дыма плавало, как пузырь, яростно надутое лицо Бердникова, мысль работала беспорядочно, смятенно, подсказывая и отвергая противоречивые решения.
Весь день все просидели, как мокрые куры, рано разошлись и
легли спать.
В десять часов вечера все умолкло
в доме. Между тем дождь перестал, Райский надел пальто, пошел пройтись около дома. Ворота были заперты, на улице стояла непроходимая
грязь, и Райский пошел
в сад.
Но тяжелый наш фрегат, с грузом не на одну сотню тысяч пуд, точно обрадовался случаю и
лег прочно на песок, как иногда добрый пьяница, тоже «нагрузившись» и долго шлепая неверными стопами по
грязи, вдруг возьмет да и
ляжет средь дороги. Напрасно трезвый товарищ толкает его
в бока, приподнимает то руку, то ногу, иногда голову. Рука, нога и голова падают снова как мертвые. Гуляка лежит тяжело, неподвижно и безнадежно, пока не придут двое «городовых» на помощь.
Заря уже занялась, когда он возвратился домой. Образа человеческого не было на нем,
грязь покрывала все платье, лицо приняло дикий и страшный вид, угрюмо и тупо глядели глаза. Сиплым шепотом прогнал он от себя Перфишку и заперся
в своей комнате. Он едва держался на ногах от усталости, но он не
лег в постель, а присел на стул у двери и схватился за голову.
Глупостью, пошлостью, провинциальным болотом и злой сплетней повеяло на Ромашова от этого безграмотного и бестолкового письма. И сам себе он показался с ног до головы запачканным тяжелой, несмываемой
грязью, которую на него наложила эта связь с нелюбимой женщиной — связь, тянувшаяся почти полгода. Он
лег в постель, удрученный, точно раздавленный всем нынешним днем, и, уже засыпая, подумал про себя словами, которые он слышал вечером от Назанского: