Неточные совпадения
Вскоре после этого он исчез из
города: по жалобе обывателей его послали в дальний монастырь на послушание
за беспутную и пьянственную жизнь. Матвей плакал, узнав об этом; старик Кожемякин, презрительно оттопыривая губу, ворчал и ругался...
Выйду, бывало, к нему
за баню, под берёзы, обнимет он меня, как малого ребёнка, и начнёт: про
города, про людей разных, про себя — не знаю, как бог меня спасал, вовремя уходила я к батюшке-то сонному!
…С лишком сорок лет прошло с этого утра, и всю жизнь Матвей Кожемякин, вспоминая о нём, ощущал в избитом и больном сердце бережно и нетленно сохранённое чувство благодарности женщине-судьбе, однажды улыбнувшейся ему улыбкой пламенной и жгучей, и — богу, закон которого он нарушил,
за что и был наказан жизнью трудной, одинокой и обильно оплёванной ядовитою слюною строгих людей
города Окурова.
При жизни отца он много думал о
городе и, обижаясь, что его не пускают на улицу, представлял себе городскую жизнь полной каких-то тайных соблазнов и весёлых затей. И хотя отец внушил ему своё недоверчивое отношение к людям, но это чувство неглубоко легло в душу юноши и не ослабило его интереса к жизни
города. Он ходил по улицам, зорко и дружественно наблюдая
за всем, что ставила на пути его окуровская жизнь.
Живёт в небесах запада чудесная огненная сказка о борьбе и победе, горит ярый бой света и тьмы, а на востоке,
за Окуровом, холмы, окованные чёрною цепью леса, холодны и темны, изрезали их стальные изгибы и петли реки Путаницы, курится над нею лиловый туман осени, на
город идут серые тени, он сжимается в их тесном кольце, становясь как будто всё меньше, испуганно молчит, затаив дыхание, и — вот он словно стёрт с земли, сброшен в омут холодной жуткой тьмы.
К слободским подошли подростки и, стоя
за своей стенкой, пренебрежительно вызывают
город...
И Матвей испугался, когда они, торопливо и тихо, рассказали ему, что полиция приказывает смотреть
за постоялкой в оба глаза, — женщина эта не может отлучаться из
города, а те, у кого она живёт, должны доносить полиции обо всём, что она делает и что говорит.
Матвей выбежал
за ворота, а Шакир и рабочие бросились кто куда, влезли на крышу смотреть, где пожар, но зарева не было и дымом не пахло,
город же был охвачен вихрем тревоги: отовсюду выскакивали люди, бросались друг ко другу, кричали, стремглав бежали куда-то, пропадая в густых хлопьях весеннего снега.
Весь
город знал, что в монастыре балуют; сам исправник Ногайцев говорил выпивши, будто ему известна монахиня, у которой груди на редкость неровные: одна весит пять фунтов, а другая шесть с четвертью. Но ведь «не согрешив, не покаешься, не покаявшись — не спасёшься», балуют —
за себя, а молятся день и ночь —
за весь мир.
У Маклаковых беда: Фёдоров дядя знахарку Тиунову непосильно зашиб. Она ему утин лечила, да по старости, а может, по пьяному делу и урони топор на поясницу ему, он, вскочив с порога, учал её
за волосья трепать, да и ударил о порог затылком, голова у неё треснула, и с того она отдала душу богу. По
городу о суде говорят, да Маклаковы-то богаты, а Тиуниха выпивала сильно; думать надо, что сойдёт, будто в одночасье старуха померла».
«Зря она это говорила — научили её, а сама-то и не верила, что может замуж
за меня выйти!» — думал он, медленно шагая вдаль от
города.
Матвей смотрел в сторону
города: поле курилось розоватым паром, и всюду на нём золотисто блестели красные пятна, точно кто-то щедро разбросал куски кумача. Солнце опустилось
за дальние холмы,
город был не виден. Зарево заката широко распростёрло огненные крылья, и в красном огне плавилась туча, похожая на огромного сома.
Буду я жить и помнить о вас, человеке, который живёт в маленьком
городе один, как в большой тюрьме, где все люди — от скуки — тюремные надзиратели и следят
за ним.
И сел в уголок, приглаживая волосы. Поговорили ещё кое-что о
городе, но уже лениво и с натугой, потом я простился и пошёл, а попадья вышла
за мной в прихожую и там, осветясь хорошей такой усмешкой, сказала...
Ефима, видно, это ошарашило, мягче стал, — татарина в
городе весьма уважают
за честность и очень удивляются ему. Однако всё записали, таскают Максима в полицию, спрашивают о чём-то, а он ходит мрачнее сажи и смолы. К мировому его потянут, не избежать.
Любят у нас человека хоронить: чуть помрёт кто позначительней — весь
город на улицы высыплется, словно праздник наступил или зрелище даётся, все идут
за гробом даже как бы с удовольствием некоторым. Положим, — ежели жить скушно, и похоронам рад».
Город был насыщен зноем, заборы, стены домов, земля — всё дышало мутным, горячим дыханием, в неподвижном воздухе стояла дымка пыли, жаркий блеск солнца яростно слепил глаза. Над заборами тяжело и мёртво висели вялые, жухлые ветви деревьев, душные серые тени лежали под ногами. То и дело встречались тёмные оборванные мужики, бабы с детьми на руках, под ноги тоже совались полуголые дети и назойливо ныли, простирая руки
за милостыней.
Обо всём думалось двойственно и противоречиво, но всё-таки он не спеша оделся, вышел
за ворота, поглядел на
город и — нога
за ногу пошёл в поле, покрытое жаркой тьмой.
Крикливый, бойкий
город оглушал, пестрота и обилие быстро мелькавших людей, смена разнообразных впечатлений — всё это мешало собраться с мыслями. День
за днём он бродил по улицам, неотступно сопровождаемый Тиуновым и его поучениями; а вечером, чувствуя себя разбитым и осовевшим, сидел где-нибудь в трактире, наблюдая приподнятых, шумных, размашистых людей большого
города, и с грустью думал...
Кожемякин смотрел на
город из-за спины ямщика и недоуменно хмурился: жалобно распростёртый в тесной лощине между рыжих, колючих холмов, Окуров казался странно маленьким, полинявшим, точно ссохся он этим летом.
Алексей Иванович Посулов, человек небольшой, коренастый, имел длинную шею, и
за это в
городе прозвали его Шкаликом.
Самым потерянным и негодным человеком в
городе считался в то время младший Маклаков Никон, мужчина уже
за тридцать лет, размашистый, кудрявый, горбоносый, с высокими взлизами на висках и дерзким взглядом серых глаз.
В
городе говорили, что Шкалик бил Марфу
за то, что она оказалась дурной мачехой сыну его от первой жены; он должен был отправить сына в Воргород и будто бы очень тоскует о нём, боится
за него, но говорили также, что он удалил сына из ревности.
Хворал он долго, и всё время
за ним ухаживала Марья Ревякина, посменно с Лукерьей, вдовой, дочерью Кулугурова. Муж её, бондарь, умер, опившись на свадьбе у Толоконниковых, а ей село бельмо на глаз, и, потеряв надежду выйти замуж вторично, она ходила по домам, присматривая
за больными и детьми, помогая по хозяйству, — в
городе её звали Луша-домовница. Была она женщина толстая, добрая, черноволосая и очень любила выпить, а выпив — весело смеялась и рассказывала всегда об одном: о людской скупости.
Болезнь заставила Кожемякина поторопиться с духовным завещанием в пользу
города; он послал
за попом Александром.
А через два дня он, поддерживаемый ею и Тиуновым, уже шёл по улицам
города за гробом Хряпова.
Город был окутан влажным облаком осеннего тумана, на кончиках голых ветвей деревьев росли, дрожали и тяжело падали на потную землю крупные капли воды. Платье покрывалось сыростью, точно капельками ртути. Похороны были немноголюдны, всего человек десять шагало
за гробом шутливого ростовщика, которому при жизни его со страхом кланялся весь
город. Гроб — тяжёлую дубовую колоду — несли наёмные люди.