Неточные совпадения
От этого человека всегда веяло неизбывной тоской; все в доме не любили его, ругали лентяем, называли полоумным. Матвею он тоже не нравился — с ним
было всегда скучно, порою жутко, а иногда его измятые слова будили в детской
душе нелюдимое чувство, надолго загонявшее мальчика куда-нибудь в угол, где он, сидя одиноко целыми часами, сумрачно оглядывал двор и дом.
Дом Кожемякина раньше
был конторою господ Бубновых и примыкал к их усадьбе. Теперь его отделял от земли дворян пустырь, покрытый развалинами сгоревшего флигеля, буйно заросший дикою коноплёю, конским щавелём, лопухами, жимолостью и высокой, жгучей крапивой. В этой густой, жирно-зелёной заросли плачевно торчали обугленные стволы деревьев, кое-где от их корней бессильно тянулись к солнцу молодые побеги, сорные травы
душили их, они сохли, и тонкие сухие прутья торчали в зелени, как седые волосы.
Тёплое небо
было пусто, и на улице — ни
души; жители, покушав пирогов, дремали в этот час.
— Я, брат,
был мужик — распахни-душа, доверчивый, только обозлили меня разные жулики!
Слово
есть тело разума человеческого, как вот сии тела — твоё и моё —
есть одежда наших
душ, не более того.
Стало
быть, примем так: в книгах заключены
души людей, живших до нашего рождения, а также живущих в наши дни, и книга
есть как бы всемирная беседа людей о деяниях своих и запись
душ человеческих о жизни.
— Ну, конечно, — сослать его! Беспутен, вишь! Ваши-то пути каковы? Жабьи
души! Марков в губернию перебрался с тоски здешней, теперь и этого нет. Деймоны! Тоже и Василий,
пьёт называется! Мы в его годы ковшом вино
пили, а никаких запоев не приключалось что-то!
Добродушно ворчала вода в самоваре, тонко свистел пар, вырываясь из-под крышки, в саду распевала малиновка; оттуда вливались вечерние, тёплые запахи липы, мяты и смородины, в горнице пахло крепким чаем, душистым, как ладан, берёзовым углём и сдобным тестом.
Было мирно, и
душа мальчика, заласканная песнью, красками и запахами догоравшего дня, приветно и виновно раскрывалась встречу словам отца.
И так, почти до ужина, поблескивая зоркими, насмешливыми глазами, старый Кожемякин поучал сына рассказами о прошлых днях. Тёплая тень обнимала
душу юноши, складные рассказы о сумрачном прошлом
были интереснее настоящего и, тихонько, незаметно отводя в сторону от событий дни, успокаивали
душу музыкою мерной речи, звоном ёмких слов.
Иногда огородницы говорили знакомые юноше зазорные слова, о которых дьячком Кореневым
было сказано, что «лучше не знать их, дабы не поганить глаголы
души, которая
есть колокол божий».
«Пусть горе моё
будет в радость тебе и грех мой — на забаву, не пожалуюсь ни словом никогда, всё на себя возьму перед господом и людьми! Так ты обласкал всю меня и утешил, золотое сердце, цветочек тихий! Как в ручье выкупалась я, и словно
душу ты мне омыл — дай тебе господи за ласку твою всё счастье, какое
есть…»
«Брак
есть духовное слияние двух людей для ради совокупного одоления трудностей мучительных житейских, кои ежедень, подобно змеям, неотступно и люто жалят
душу».
— Н-на, ты-таки сбежал от нищей-то братии! — заговорил он, прищурив глаза. Пренебрёг? А Палага — меня не обманешь, нет! — не жилица, — забил её, бес… покойник! Он всё понимал, — как собака, примерно. Редкий он
был! Он-то? Упокой, господи,
душу эту! Главное ему, чтобы — баба! Я, брат, старый петух, завёл себе тоже курочку, а он — покажи! Показал. Раз, два и — готово!
Ночами, чувствуя, что в сердце его, уже отравленном, отгнивает что-то дорогое и хорошее, а тело горит в бурном вожделении, он бессильно плакал, — жалко и горько
было сознавать, что каждый день не даёт, а отнимает что-то от
души и становится в ней пусто, как в поле за городом.
Чтобы разорвать прочные петли безысходной скуки, которая сначала раздражает человека, будя в нём зверя, потом, тихонько умертвив
душу его, превращает в тупого скота, чтобы не задохнуться в тугих сетях города Окурова, потребно непрерывное напряжение всей силы духа, необходима устойчивая вера в человеческий разум. Но её даёт только причащение к великой жизни мира, и нужно, чтобы, как звёзды в небе, человеку всегда
были ясно видимы огни всех надежд и желаний, неугасимо пылающие на земле.
И
была другая причина, заставлявшая держать Маркушу: его речи о тайных, необоримых силах, которые управляют жизнью людей, легко и плотно сливались со всем, о чём думалось по ночам, что
было пережито и узнано; они склеивали всё прошлое в одно крепкое целое, в серый круг высоких стен, каждый новый день влагался в эти стены, словно новый кирпичик, — эти речи усыпляли
душу, пытавшуюся порою приподняться, заглянуть дальше завтрашнего дня с его клейкой, привычной скукой.
У Маклаковых беда: Фёдоров дядя знахарку Тиунову непосильно зашиб. Она ему утин лечила, да по старости, а может, по пьяному делу и урони топор на поясницу ему, он, вскочив с порога, учал её за волосья трепать, да и ударил о порог затылком, голова у неё треснула, и с того она отдала
душу богу. По городу о суде говорят, да Маклаковы-то богаты, а Тиуниха
выпивала сильно; думать надо, что сойдёт, будто в одночасье старуха померла».
Было тихо, как на дне омута, из холодной тьмы выступало, не грея
душу, прошлое: неясные, стёртые лица, тяжкие, скучные речи.
— И вдруг — эти неожиданные, страшные ваши записки! Читали вы их, а я слышала какой-то упрекающий голос, как будто из дали глубокой, из прошлого, некто говорит: ты куда ушла, куда? Ты французский язык знаешь, а — русский? Ты любишь романы читать и чтобы красиво написано
было, а вот тебе — роман о мёртвом мыле! Ты всемирную историю читывала, а историю
души города Окурова — знаешь?
И каждый раз, когда женщина говорила о многотрудной жизни сеятелей разумного, он невольно вспоминал яркие рассказы отца о старинных людях, которые смолоду весело промышляли душегубством и разбоем, а под старость тайно и покорно уходили в скиты «
душа́ спасать».
Было для него что-то общее между этими двумя рядами одинаково чуждых и неведомых ему людей, — соединяла их какая-то иная жизнь, он любовался ею, но она не влекла его к себе, как не влекли его и все другие сказки.
И представлялась тихая жизнь, без нужды в людях, без скрытой злобы на них и без боязни перед ними, только — вдвоём,
душа с
душою.
Было сладко думать об этом, в груди теплело, точно утро разгоралось там.
«Никогда я на женщину руки не поднимал, — уж какие
были те, и Дунька, и Сашка… разве эта — ровня им! А замучил бы! Милая, пала ты мне на
душу молоньей — и сожгла! Побить бы, а после — в ногах валяться, — слёзы бы твои
пил! Вот еду к Мокею Чапунову, нехорошему человеку, снохачу. Зажгу теперь себя со всех концов — на кой я леший нужен!»
— А я на что похож? Не-ет, началась расслойка людям, и теперь у каждого должен
быть свой разбег. Вот я, в городе Вологде, в сумасшедшем доме служил, так доктор — умнейший господин! — сказывал мне: всё больше год от году сходит людей с ума. Это значит — начали думать! Это с непривычки сходят с ума, — не привыкши кульё на пристанях носить, обязательно надорвёшься и грыжу получишь, как вот я, — так и тут — надрывается
душа с непривычки думать!
Ему по природе
души целовальником
быть, а он, неизвестно с какой причины, в монахи лезет — это я про дядю своего.
Раньше он знал и все свои думы,
было их немного, и
были они случайны, бессвязны, тихо придут и печально уйдут, ничего не требуя, не возмущая
душу, а словно приласкав её усыпляющей лаской. Теперь же тех дум нет, и едва ли воротятся они; новых — много и все прочно связаны, одна влечёт за собой другую, и от каждой во все стороны беспокойно расходятся лучи.
А рассвет
был чист, безоблачен и ласков, город сделался мил и глазам и
душе, когда стоял, будто розовым снегом осеян, и дым из труб поднимался, словно из кадил многих.
«Вот и покров прошёл. Осень стоит суха и холодна. По саду летит мёртвый лист, а земля отзывается на шаги по ней звонко, как чугун. Явился в город проповедник-старичок, собирает людей и о
душе говорит им. Наталья сегодня ходила слушать его, теперь сидит в кухне, плачет, а сказать ничего не может, одно говорит — страшно! Растолстела она безобразно, задыхается даже от жиру и неестественно много
ест. А от Евгеньи ни словечка. Забыла».
Человек двусоставен, в двусоставе этом и
есть вечное горе его: плоть от дьявола,
душа от бога, дьявол хочет, чтоб
душа содеялась участницей во всех грехах плотских, человек же не должен этого допускать.
— Не уважаю, — говорит, — я народ: лентяй он, любит жить в праздности, особенно зимою, любови к делу не носит в себе, оттого и покоя в
душе не имеет. Коли много говорит, это для того, чтобы скрыть изъяны свои, а если молчит — стало
быть, ничему не верит. Начало в нём неясное и непонятное, и совсем это без пользы, что вокруг его такое множество властей понаставлено: ежели в самом человеке начала нет — снаружи начало это не вгонишь. Шаткий народ и неверующий.
— В женщине, — говорит, — может
быть, до двадцати
душ скрыто и больше, оттого она и живёт то так, то сяк, оттого и нельзя её понять…
— Нет, погоди-ка! Кто родит — женщина? Кто ребёнку
душу даёт — ага? Иная до двадцати раз рожает — стало
быть, имела до двадцати
душ в себе. А которая родит всего двух ребят, остальные
души в ней остаются и всё во плоть просятся, а с этим мужем не могут они воплотиться, она чувствует. Тут она и начинает бунтовать. По-твоему — распутница, а по должности её — нисколько.
— Со старцем. Издыхает он у меня, старец-то.
Пей, за помин Палагиной
души!
Ему хотелось уложить все свои думы правильно и неподвижно, чтобы навсегда схоронить под ними тревожное чувство, всё более разраставшееся в груди. Хотелось покоя, тихой жизни, но что-то мешало этому. И, рассматривая сквозь ресницы крепкую фигуру Максима, он подумал, что, пожалуй, именно этот парень и
есть источник тревоги, что он будит в
душе что-то новое, непонятное ещё, но уже — обидное.
Он всё знает: заболела лошадь — взялся лечить, в четверо суток поставил на ноги. Глядел я, как балованая Белка косит на него добрый свой глаз и за ухо его губами хватает, хорошо
было на
душе у меня. А он ворчит...
Евгеньины речи против его речей — просто детские, он же прощупал людей умом своим до глубины. От этого, видно, когда он говорит слова суровые, — глаза его глядят отечески печально и ласково. Странно мне, что к попу он не ходит, да и поп за всё время только дважды
был у него; оба раза по субботам, после всенощной, и они сидели почти до света, ведя беседу о разуме,
душе и боге.
— Тело у нас — битое, а
душа — крепка и не жила ещё, а всё пряталась в лесах, монастырях, в потёмках, в пьянстве, разгуле, бродяжестве да в самой себе. Духовно все мы ещё подростки, и жизни у нас впереди — непочат край. Не робь, ребята, выкарабкивайся! Встанет Русь, только верь в это, верою всё доброе создано,
будем верить — и всё сумеем сделать.
Думаю я про него: должен
был этот человек знать какое-то великое счастье, жил некогда великой и страшной радостью, горел в огне — осветился изнутри, не угасил его и себе, и по сей день светит миру
душа его этим огнём, да не погаснет по вся дни жизни и до последнего часа.
Приятно
было слушать эти умные слова. Действительно, все фыркают, каждый норовит, как бы свою жизнь покрепче отгородить за счёт соседа, и оттого всеместная вражда и развал. Иной раз лежу я ночью, думаю, и вдруг поднимется в
душе великий мятеж, выбежал бы на люди да и крикнул...
Каждый из них старался дробить его мысли и, точно осколок стекла, отражал своим изломом
души какую-то малую частицу, не обнимая всего, но в каждом
был скрыт «свой бубенчик» — и, если встряхнуть человека умело, он отвечал приветно, хотя неуверенно.
Иногда — всё реже — Кожемякин садился за стол, открывал свою тетрадь и с удивлением видел, что ему нечего записывать о людях, не к чему прицепиться в них. Все они сливались в один большой серый ком,
было в каждом из них что-то своё, особенное, но — неясное, неуловимое — оно не задевало
души.
Душа его томилась желанием дружбы, откровенных бесед об этих людях, о всей жизни, а вокруг не
было человека, с которым он мог бы говорить по
душе.
— Хочется достичь до самых до корней в речах её!
Есть, видишь, между нами переборка, а коли жить
душа в
душу…
Он не знал, что сказать ей, в
душе кипела какая-то муть, хотелось уйти, и
было неловко, хотелось спросить о чём-то, но он не находил нужного слова, смущённо передвигая по столу тарелки со сластями и вазочки с вареньем.
И всегда так
будет, мил-друг: в мыслях другого-то, может, и подержу, а с собой — не положу, если ты мне закон не по церкви да по хозяйству, а — по
душе!
— Ой, Савельич, кабы все мужчины в тебя
душой были — то-то бы нам, бабам, хорошо жить!
— Не первый это случай, что вот человек, одарённый от бога талантами и в
душе честный-с, оказывается ни к чему не способен и даже, извините, не о покойнике
будь сказано, — бесчестно живёт! Что такое? Загадка-с!
Он не пошёл на поминки, но, придя домой, покаялся в этом, —
было нестерпимо тошно на
душе, и знакомые, прочитанные книги не могли отогнать этой угнетающей тоски. Кое-как промаявшись до вечера, он пошёл к Сухобаеву, застал его в палисаднике за чтением евангелия, и — сразу же началась одна из тех забытых бесед, которые тревожили
душу, будя в ней неразрешимые вопросы.
— То
есть, конечно, думаю об этом, как же? Только, видите ли, если выходить замуж так вот — ни с чем в
душе, — ведь
будет то же самое, что у всех, а — зачем это? Это же нехорошо! Вон Ваня Хряпов считает меня невестой своей…
— Ты — не очень верь! Я знаю — хорошего хочется, да — немногим! И ежели придёт оно некому
будет встретить его с открытой
душой, некому; никто ведь не знает, какое у хорошего лицо, придёт — не поймут, испугаются, гнать
будут, — новое-де пришло, а новое опасным кажется, не любят его! Я это знаю, Любочка!