Неточные совпадения
В этот вечер ее физическая бедность особенно колола глаза Клима. Тяжелое шерстяное платье неуловимого цвета состарило ее, отягчило движения, они стали медленнее, казались вынужденными. Волосы, вымытые недавно, она небрежно собрала узлом, это некрасиво увеличило голову ее. Клим и сегодня испытывал легонькие уколы жалости к этой девушке, спрятавшейся
в темном углу нечистоплотных меблированных комнат, где она все-таки
сумела устроить для
себя уютное гнездо.
— А я — не понимаю, — продолжала она с новой, острой усмешкой. — Ни о
себе, ни о людях — не понимаю. Я не
умею думать… мне кажется. Или я думаю только о своих же думах.
В Москве меня познакомили с одним сектантом, простенький такой, мордочка собаки. Он качался и бормотал...
Лодка закачалась и бесшумно поплыла по течению. Клим не греб, только правил веслами. Он был доволен. Как легко он заставил Лидию открыть
себя! Теперь совершенно ясно, что она боится любить и этот страх — все, что казалось ему загадочным
в ней. А его робость пред нею объясняется тем, что Лидия несколько заражает его своим страхом. Удивительно просто все, когда
умеешь смотреть. Думая, Клим слышал сердитые жалобы Алины...
«
В сущности, все эти умники — люди скучные. И — фальшивые, — заставлял
себя думать Самгин, чувствуя, что им снова овладевает настроение пережитой ночи. —
В душе каждого из них, под словами, наверное, лежит что-нибудь простенькое. Различие между ними и мной только
в том, что они
умеют казаться верующими или неверующими, а у меня еще нет ни твердой веры, ни устойчивого неверия».
— Да. А несчастным трудно сознаться, что они не
умеют жить, и вот они говорят, кричат. И все — мимо, все не о
себе, а о любви к народу,
в которую никто и не верит.
«Но эти слова говорят лишь о том, что я
умею не выдавать
себя. Однако роль внимательного слушателя и наблюдателя откуда-то со стороны, из-за угла, уже не достойна меня. Мне пора быть более активным. Если я осторожно начну ощипывать с людей павлиньи перья, это будет очень полезно для них. Да.
В каком-то псалме сказано: «ложь во спасение». Возможно, но — изредка и — «во спасение», а не для игры друг с другом».
— Я не
умею говорить об этом, но — надо. О великодушии, о милосердии к женщине, наконец! Да! О милосердии. Это — самое одинокое существо
в мире — женщина, мать. За что? Одинока до безумия. Я не о
себе только, нет…
На эти вопросы он не
умел ответить и с досадой, чувствуя, что это неуменье умаляет его
в глазах девушки, думал: «Может быть, она для того и спрашивает, чтобы принизить его до
себя?»
— Зачем говорю? — переспросила она после паузы. —
В одной оперетке поют: «Любовь? Что такое — любовь?» Я думаю об этом с тринадцати лет, с того дня, когда впервые почувствовала
себя женщиной. Это было очень оскорбительно. Я не
умею думать ни о чем, кроме этого.
— Он был добрый. Знал — все, только не
умеет знать
себя. Он сидел здесь и там, — женщина указала рукою
в углы комнаты, — но его никогда не было дома. Это есть такие люди, они никогда не
умеют быть дома, это есть — русские, так я думаю. Вы — понимаете?
И чувствовал
себя в радости, оттого что вот
умеет вести
себя смешно, как никто не
умеет.
Варвара указала глазами на крышу флигеля; там, над покрасневшей
в лучах заката трубою, едва заметно курчавились какие-то серебряные струйки. Самгин сердился на
себя за то, что не
умеет отвлечь внимание
в сторону от этой дурацкой трубы. И — не следовало спрашивать о матери. Он вообще был недоволен
собою, не узнавал
себя и даже как бы не верил
себе. Мог ли он несколько месяцев тому назад представить, что для него окажется возможным и приятным такое чувство к Варваре, которое он испытывает сейчас?
— Ну — довольно! Я тебе покаялась, исповедовалась, теперь ты знаешь, кто я. Уж разреши просить, чтобы все это — между нами.
В скромность, осторожность твою я, разумеется, верю, знаю, что ты — конспиратор,
умеешь молчать и о
себе и о других. Но — не проговорись как-нибудь случайно Валентину, Лидии.
«Красива,
умела одеться, избалована вниманием мужчин. Книжной мудростью не очень утруждала
себя. Рациональна. Правильно оценила отца и хорошо выбрала друга, — Варавка был наиболее интересный человек
в городе. И — легко “делал деньги”»…
— Бунт обнаружил слабосилие власти, возможность настоящей революции, кадетики, съездив
в Выборг, как раз скомпрометировали
себя до конца жизни
в глазах здравомыслящих людей. Теперь-с, ежели пролетарий наш решит идти за Лениным и
сумеет захватить с
собою мужичка — самую могущественную фигуру игры, — Россия лопнет, как пузырь.
— Приглашали. Мой муж декорации писал, у нас актеры стаями бывали, ну и я — постоянно
в театре, за кулисами. Не нравятся мне актеры, все — герои. И
в трезвом виде, и пьяные. По-моему, даже дети видят
себя вернее, чем люди этого ремесла, а уж лучше детей никто не
умеет мечтать о
себе.
— Наша армия уже разбита, и мы — накануне революции. Не нужно быть пророком, чтоб утверждать это, — нужно побывать на фабриках,
в рабочих казармах. Не завтра — послезавтра революция вспыхнет. Пользуясь выступлением рабочих, буржуазия уничтожит самодержавие, и вот отсюда начнется нечто новенькое. Если буржуазия, при помощи военщины, генералов,
сумеет организоваться — пролетариат будет иметь пред
собой врага более опасного, чем царь и окружающие его.
«Да, найти
в жизни смысл не легко… Пути к смыслу страшно засорены словами, сугробами слов. Искусство, наука, политика — Тримутри, Санкта Тринита — Святая Троица. Человек живет всегда для чего-то и не
умеет жить для
себя, никто не учил его этой мудрости». Он вспомнил, что на тему о человеке для
себя интересно говорил Кумов: «Его я еще не встретил».
Неточные совпадения
— дворянин учится наукам: его хоть и секут
в школе, да за дело, чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что не
умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь
себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь
в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою голову и на твою важность!
Художник Михайлов, как и всегда, был за работой, когда ему принесли карточки графа Вронского и Голенищева. Утро он работал
в студии над большою картиной. Придя к
себе, он рассердился на жену за то, что она не
умела обойтись с хозяйкой, требовавшею денег.
— Мы здесь не
умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето
в Бадене; ну, право, я чувствовал
себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал
в Россию, — надо было к жене да еще
в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал
в Париж — опять справился.
Она теперь с радостью мечтала о приезде Долли с детьми,
в особенности потому, что она для детей будет заказывать любимое каждым пирожное, а Долли оценит всё ее новое устройство. Она сама не знала, зачем и для чего, но домашнее хозяйство неудержимо влекло ее к
себе. Она, инстинктивно чувствуя приближение весны и зная, что будут и ненастные дни, вила, как
умела, свое гнездо и торопилась
в одно время и вить его и учиться, как это делать.
Любившая раз тебя не может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин, не потому, чтоб ты был лучше их, о нет! но
в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное;
в твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть непобедимая; никто не
умеет так постоянно хотеть быть любимым; ни
в ком зло не бывает так привлекательно; ничей взор не обещает столько блаженства; никто не
умеет лучше пользоваться своими преимуществами и никто не может быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько не старается уверить
себя в противном.