Неточные совпадения
Пролежав
в комнате Клима четверо суток, на пятые Макаров начал просить, чтоб его отвезли домой. Эти дни, полные тяжелых и тревожных впечатлений, Клим прожил очень трудно.
В первый же день утром, зайдя к больному, он застал там Лидию, — глаза у нее были красные, нехорошо блестели, разглядывая серое, измученное лицо Макарова
с провалившимися глазами; губы его, потемнев, сухо шептали что-то, иногда он вскрикивал и скрипел
зубами, оскаливая их.
Когда, приехав
с дачи, Вера Петровна и Варавка выслушали подробный рассказ Клима, они тотчас же начали вполголоса спорить. Варавка стоял у окна боком к матери, держал бороду
в кулаке и морщился, точно у него болели
зубы, мать, сидя пред трюмо, расчесывала свои пышные волосы, встряхивая головою.
— Да, — какие там люди живут? — пробормотал Иноков, сидя на валике дивана
с толстой сигарой Варавки
в зубах.
Приехав домой, он только что успел раздеться, как явились Лютов и Макаров. Макаров, измятый, расстегнутый, сиял улыбками и осматривал гостиную, точно любимый трактир, где он давно не был. Лютов, весь фланелевый,
в ярко-желтых ботинках, был ни
с чем несравнимо нелеп. Он сбрил бородку, оставив реденькие усики кота, это неприятно обнажило его лицо, теперь оно показалось Климу лицом монгола, толстогубый рот Лютова не по лицу велик, сквозь улыбку, судорожную и кривую, поблескивают мелкие, рыбьи
зубы.
С неизбежной папиросой
в зубах,
с какой-то бумагой
в руке, он стоял очень картинно и говорил...
Глаза матери светились ярко, можно было подумать, что она немного подкрасила их или пустила капельку атропина.
В новом платье, красиво сшитом,
с папиросой
в зубах, она была похожа на актрису, отдыхающую после удачного спектакля. О Дмитрии она говорила между прочим, как-то все забывая о нем, не договаривая.
«Плачет. Плачет», — повторял Клим про себя. Это было неожиданно, непонятно и удивляло его до немоты. Такой восторженный крикун, неутомимый спорщик и мастер смеяться, крепкий, красивый парень, похожий на удалого деревенского гармониста, всхлипывает, как женщина, у придорожной канавы, под уродливым деревом, на глазах бесконечно идущих черных людей
с папиросками
в зубах. Кто-то мохнатый, остановясь на секунду за маленькой нуждой, присмотрелся к Маракуеву и весело крикнул...
Через пять минут Иноков, сидя
в комнате Самгина
с папиросой
в зубах, со стаканом вина
в руке, жаловался...
Прейс очень невнятно сказал что-то о преждевременности поставленного вопроса, тогда рыженький вскочил
с дивана, точно подброшенный пружинами, перебежал
в угол, там
с разбега бросился
в кресло и, дергая бородку, оттягивая толстую, но жидкую губу, обнажая мелкие, неровные
зубы и этим мешая себе говорить, продолжал...
— Уже
в конце первого месяца он вошел ко мне
в нижнем белье,
с сигарой
в зубах. Я сказала, что не терплю сигар. «Разве?» — удивился он, но сигару не бросил.
С этого и началось.
Вошла Лидия, одетая
в необыкновенный халатик оранжевого цвета, подпоясанный зеленым кушаком. Волосы у нее были влажные, но от этого шапка их не стала меньше. Смуглое лицо ярко разгорелось,
в зубах дымилась папироса, она рядом
с Алиной напоминала слишком яркую картинку не очень искусного художника. Морщась от дыма, она взяла чашку чая, вылила чай
в полоскательницу и сказала...
Она ничуть не считается
с тем, что у меня
в школе учатся девицы хороших семейств, — заговорила мать тоном человека, у которого начинают болеть
зубы.
Она отошла от него, увидав своих знакомых, а Самгин, оглянувшись, заметил у дверей
в буфет Лютова во фраке,
с папиросой
в зубах,
с растрепанными волосами и лицом
в красных пятнах.
Его лицо, надутое, как воздушный пузырь, казалось освещенным изнутри красным огнем, а уши были лиловые, точно у пьяницы; глаза, узенькие, как два тире, изучали Варвару.
С нелепой быстротой он бросал
в рот себе бисквиты, сверкал чиненными золотом
зубами и пил содовую воду, подливая
в нее херес. Мать, похожая на чопорную гувернантку из англичанок, занимала Варвару, рассказывая...
Черными кентаврами возвышались над толпой конные полицейские; близко к одному из них стоял высокий, тучный человек
в шубе
с меховым воротником, а из воротника торчала голова лошади, кланяясь, оскалив
зубы, сверкая удилами.
Через несколько минут он растянулся на диване и замолчал; одеяло на груди его волнообразно поднималось и опускалось, как земля за окном. Окно то срезало верхушки деревьев, то резало деревья под корень; взмахивая ветвями, они бежали прочь. Самгин смотрел на крупный, вздернутый нос, на обнаженные
зубы Стратонова и представлял его
в деревне Тарасовке, пред толпой мужиков. Не поздоровилось бы печнику при встрече
с таким барином…
Она стала много курить, но он быстро примирился
с этим, даже нашел, что папироса
в зубах украшает Варвару, а затем он и сам начал курить.
За крыльцом, у стены, — молоденький околоточный надзиратель
с папиросой
в зубах, сытенький, розовощекий щеголь; он был похож на переодетого студента-первокурсника из провинции.
Туробоев,
в расстегнутом пальто, подвел к забору молодого парня
с черными усиками, ноги парня заплетались, глаза он крепко закрыл, а
зубы оскалил, высоко вздернув верхнюю губу.
Его обогнала рыженькая собачка
с перчаткой
в зубах, загнув хвостишко кольцом, она тоже мчалась к реке, тогда Самгин снова возвратился
в сад.
Вход
в переулок, куда вчера не пустили Самгина, был загроможден телегой без колес, ящиками, матрацем, газетным киоском и полотнищем ворот. Перед этим сооружением на бочке из-под цемента сидел рыжебородый человек,
с папиросой
в зубах; между колен у него торчало ружье, и одет он был так, точно собрался на охоту. За баррикадой возились трое людей: один прикреплял проволокой к телеге толстую доску, двое таскали со двора кирпичи. Все это вызвало у Самгина впечатление озорной обывательской забавы.
Через час Самгин шагал рядом
с ним по панели, а среди улицы за гробом шла Алина под руку
с Макаровым; за ними — усатый человек, похожий на военного
в отставке, небритый, точно
в плюшевой маске на сизых щеках,
с толстой палкой
в руке, очень потертый; рядом
с ним шагал, сунув руки
в карманы рваного пиджака, наклоня голову без шапки, рослый парень, кудрявый и весь
в каких-то театрально кудрявых лохмотьях; он все поплевывал сквозь
зубы под ноги себе.
Клим сообразил, что командует медник, — он лудил кастрюли, самовары и дважды являлся жаловаться на Анфимьевну, которая обсчитывала его. Он — тощий, костлявый,
с кусочками черных
зубов во рту под седыми усами. Болтлив и глуп. А Лаврушка — его ученик и приемыш. Он жил на побегушках у акушерки, квартировавшей раньше
в доме Варвары. Озорной мальчишка. Любил петь: «Что ты, суженец, не весел». А надо было петь — сундженец, сундженский казак.
Войдя
в свою улицу, он почувствовал себя дома, пошел тише, скоро перед ним встал человек
с папиросой
в зубах,
с маузером
в руке.
Как-то днем,
в стороне бульвара началась очень злая и частая пальба. Лаврушку
с его чумазым товарищем послали посмотреть: что там? Минут через двадцать чумазый привел его
в кухню облитого кровью, — ему прострелили левую руку выше локтя. Голый до пояса, он сидел на табурете, весь бок был
в крови, — казалось, что
с бока его содрана кожа. По бледному лицу Лаврушки текли слезы, подбородок дрожал, стучали
зубы. Студент Панфилов, перевязывая рану, уговаривал его...
В тусклом воздухе закачались ледяные сосульки штыков, к мостовой приросла группа солдат; на них не торопясь двигались маленькие, сердитые лошадки казаков;
в середине шагал, высоко поднимая передние ноги, оскалив
зубы, тяжелый рыжий конь, — на спине его торжественно возвышался толстый, усатый воин
с красным, туго надутым лицом,
с орденами на груди;
в кулаке, обтянутом белой перчаткой, он держал нагайку, — держал ее на высоте груди, как священники держат крест.
Он отказался от этих прогулок и потому, что обыватели
с каким-то особенным усердием подметали улицу, скребли железными лопатами панели. Было ясно, что и Варвару терзает тоска. Варвара целые дни возилась
в чуланах,
в сарае, топала на чердаке, а за обедом, за чаем говорила, сквозь
зубы, жалобно...
Расхаживая по комнате
с папиросой
в зубах, протирая очки, Самгин стал обдумывать Марину. Движения дородного ее тела, красивые колебания голоса, мягкий, но тяжеловатый взгляд золотистых глаз — все
в ней было хорошо слажено, казалось естественным.
Он живо вспомнил Дуняшу
в постели, голой,
с растрепанными волосами, жадно оскалившей
зубы.
Он схватил Самгина за руку, быстро свел его
с лестницы, почти бегом протащил за собою десятка три шагов и, посадив на ворох валежника
в саду, встал против, махая
в лицо его черной полою поддевки, открывая мокрую рубаху, голые свои ноги. Он стал тоньше, длиннее, белое лицо его вытянулось, обнажив пьяные, мутные глаза, — казалось, что и борода у него стала длиннее. Мокрое лицо лоснилось и кривилось, улыбаясь, обнажая
зубы, — он что-то говорил, а Самгин, как бы защищаясь от него, убеждал себя...
Но когда, дома, он вымылся, переоделся и
с папиросой
в зубах сел к чайному столу, — на него как будто облако спустилось, охватив тяжелой, тревожной грустью и даже не позволяя одевать мысли
в слова. Пред ним стояли двое: он сам и нагая, великолепная женщина. Умная женщина, это — бесспорно. Умная и властная.
Затем он принялся есть, глубоко обнажая крепкие
зубы, прищуривая глаза от удовольствия насыщаться, сладостно вздыхая, урча и двигая ушами
в четкой форме цифры 9. Мать ела
с таким же наслаждением, как доктор, так же много, но молча, подтверждая речь доктора только кивками головы.
— Пусти, дурак, — тоже негромко пробормотала Дуняша, толкнула его плечом. — Ничего не понимают, — прибавила она, протаскивая Самгина
в дверь.
В комнате у окна стоял человек
в белом
с сигарой
в зубах, другой,
в черном,
с галунами, сидел верхом на стуле, он строго спросил...
Бердников любезно предложил ему сесть рядом, Попов,
с сигарой
в зубах, сел на переднее сиденье, широко расставив ноги.
Бердников хотел что-то сказать, но только свистнул сквозь
зубы: коляску обогнал маленький плетеный шарабан,
в нем сидела женщина
в красном, рядом
с нею, высунув длинный язык, качала башкой большая собака
в пестрой, гладкой шерсти, ее обрезанные уши торчали настороженно, над оскаленной пастью старчески опустились кровавые веки, тускло блестели рыжие, каменные глаза.
За стареньким письменным столом сидел,
с папиросой
в зубах,
в кожаном кресле
с высокой спинкой сероглазый старичок, чисто вымытый, аккуратно зашитый
в черную тужурку.
Открыл форточку
в окне и, шагая по комнате,
с папиросой
в зубах, заметил на подзеркальнике золотые часы Варвары, взял их, взвесил на ладони. Эти часы подарил ей он. Когда будут прибирать комнату, их могут украсть. Он положил часы
в карман своих брюк. Затем, взглянув на отраженное
в зеркале озабоченное лицо свое, открыл сумку.
В ней оказалась пудреница, перчатки, записная книжка, флакон английской соли, карандаш от мигрени, золотой браслет, семьдесят три рубля бумажками, целая горсть серебра.
Остаток вечера он провел
в мыслях об этой женщине, а когда они прерывались, память показывала темное, острое лицо Варвары,
с плотно закрытыми глазами,
с кривой улыбочкой на губах, — неплотно сомкнутые
с правой стороны, они открывали три неприятно белых
зуба,
с золотой коронкой на резце. Показывала пустынный кусок кладбища, одетый толстым слоем снега, кучи комьев рыжей земли, две неподвижные фигуры над могилой, только что зарытой.
В двери, точно кариатида, поддерживая шум или не пуская его
в соседнюю комнату, где тоже покрикивали, стояла Тося
с папиросой
в зубах и, нахмурясь, отмахивая рукою дым от лица, вслушивалась
в неторопливую, самоуверенную речь красивого мужчины.
За спиною Самгина открылась дверь и повеяло крепкими духами. Затем около него явилась женщина среднего роста,
в пестром облаке шелка, кружев,
в меховой накидке на плечах,
в тяжелой чалме волос, окрашенных
в рыжий цвет, румяная,
с задорно вздернутым носом, синеватыми глазами,
с веселой искрой
в них. Ее накрашенный рот улыбался, обнажая мелкие мышиные
зубы, вообще она была ослепительно ярка.
Дронов поставил на его место угрюмого паренька,
в черной суконной косоворотке, скуластого,
с оскаленными
зубами, и уже внешний вид его действовал Самгину на нервы.
Устав бегать, она,
с папиросой
в зубах, ложилась на кушетку и очень хорошо рассказывала анекдоты, сопровождая звонкую игру голоса быстрым мельканием мелких гримас.
Он много работал, часто выезжал
в провинцию, все еще не мог кончить дела, принятые от ‹Прозорова›, а у него уже явилась своя клиентура, он даже взял помощника Ивана Харламова, человека со странностями: он почти непрерывно посвистывал сквозь
зубы и нередко начинал вполголоса разговаривать сам
с собой очень ласковым тоном...
«Умная», — предостерегающе и уже не впервые напомнил себе Клим Иванович; комплимент ее не показался ему особенно лестным, но он был рад видеть Елену. Одетая, по обыкновению, пестро, во что-то шерстяное, мягкое, ловкая, точно котенок. Полулежа на диване
с папиросой
в зубах, она оживленно рассказывала, прищелкивая пальцами правой руки...
Он недавно начал курить, и это очень не шло к нему, — коротенький, круглый, он,
с папиросой
в зубах, напоминал о самоваре. И
в эту минуту, неловко закуривая, сморщив лицо, он продолжал...
Явилась кругленькая хозяйка
с подносом
в руках и сказала сухим, свистящим сквозь
зубы голосом, совершенно не совпадающим
с ее фигурой, пышной, как оладья...
Убедило его
в этом напряженное внимание Фроленкова и Денисова, кумовья сидели не шевелясь, застыв
в неподвижности до того, что Фроленков, держа
в одной руке чайную ложку
с медом, а другой придерживая стакан, не решался отправить ложку
в рот, мед таял и капал на скатерть, а когда безмолвная супруга что-то прошептала ему, он,
в ответ ей, сердито оскалил
зубы.
Людей
в ресторане становилось все меньше, исчезали одна за другой женщины, но шум возрастал. Он сосредоточивался
в отдаленном от Самгина углу, где собрались солидные штатские люди, три офицера и высокий, лысый человек
в форме интенданта,
с сигарой
в зубах и
с крестообразной черной наклейкой на левой щеке.
Остались сидеть только шахматисты, все остальное офицерство, человек шесть, постепенно подходило к столу, становясь по другую сторону его против Тагильского, рядом
с толстяком. Самгин заметил, что все они смотрят на Тагильского хмуро, сердито, лишь один равнодушно ковыряет зубочисткой
в зубах. Рыжий офицер стоял рядом
с Тагильским, на полкорпуса возвышаясь над ним… Он что-то сказал — Тагильский ответил громко...
— Я знаю их, — угрожающе заявил рыженький подпоручик Алябьев, постукивая палкой
в пол, беленький крестик блестел на его рубахе защитного цвета, блестели новенькие погоны, золотые
зубы, пряжка ремня, он весь был как бы пронизан блеском разных металлов, и даже голос его звучал металлически. Он встал, тяжело опираясь на палку, и, приведя
в порядок медные, длинные усы, продолжал обвинительно: — Это — рабочие
с Выборгской стороны, там все большевики, будь они прокляты!