Неточные совпадения
Его особенно смущал взгляд глаз ее скрытого лица, именно он
превращал ее
в чужую. Взгляд этот, острый и зоркий, чего-то ожидал, искал, даже требовал и вдруг, становясь пренебрежительным, холодно отталкивал. Было странно, что она разогнала всех своих кошек и что вообще
в ее отношении к животным явилась какая-то болезненная брезгливость. Слыша ржанье лошади, она вздрагивала и морщилась, туго кутая грудь шалью; собаки вызывали у нее отвращение; даже петухи, голуби были явно неприятны ей.
— Меня эти вопросы волнуют, — говорила она, глядя
в небо. — На святках Дронов водил меня к Томилину; он
в моде, Томилин. Его приглашают
в интеллигентские дома, проповедовать. Но мне кажется, что он все на свете
превращает в слова. Я была у него и еще раз, одна; он бросил меня, точно котенка
в реку,
в эти холодные слова, вот и все.
Казалось, что именно это стоголосое, приглушенное рыдание на о, смешанное с терпким запахом дегтя, пота и преющей на солнце соломы крыш, нагревая воздух,
превращает его
в невидимый глазу пар,
в туман, которым трудно дышать.
Все, что Дронов рассказывал о жизни города, отзывалось непрерывно кипевшей злостью и сожалением, что из этой злости нельзя извлечь пользу, невозможно
превратить ее
в газетные строки. Злая пыль повестей хроникера и отталкивала Самгина, рисуя жизнь медленным потоком скучной пошлости, и привлекала, позволяя ему видеть себя не похожим на людей, создающих эту пошлость. Но все же он раза два заметил Дронову...
— Могу вас заверить, что власть не позволит
превратить экономическое движение
в политическое, нет-с! — горячо воскликнул он и, глядя
в глаза Самгина, второй раз спросил: — Так — как же-с, а?
Огонь
превращал дерево
в розовые и алые цветы углей, угли покрывались сероватым плюшем пепла. Рядом с думами о Варваре, память,
в тон порывам ветра и треску огня, подсказывала мотив песенки Гогина...
— Такого дурака, каков здешний житель, — нигде не найдете! Губернатора бы нам с плетью
в руке, а то — Тимофея Степановича Варавку
в городские головы, он бы и песок
в камень
превратил.
Анфимьевна, взяв на себя роль домоправительницы,
превратила флигель
в подобие меблированных комнат, и там, кроме Любаши, поселились два студента, пожилая дама, корректорша и господин Митрофанов, человек неопределенной профессии. Анфимьевна сказала о нем...
— Кто это придумал? — спросил строгий бас, ему не ответили, и через минуту он, покрыв разрозненные голоса, театрально возмутился: —
Превратить Кремль
в скотопригонный двор…
— Смотрите, не
превращаете ли вы марксизм
в анархизм?
Его обслуживала горничная Настя, худенькая девушка с большими глазами; глаза были серые, с золотой искрой
в зрачках, а смотрели так, как будто Настя всегда прислушивалась к чему-то, что слышит только она. Еще более, чем Анфимьевна, она заботилась о том, чтобы напоить чаем и накормить защитников баррикады. Она окончательно
превратила кухню
в трактир.
«Есть люди, которые живут, неустанно, как жернова — зерна, перемалывая разнородно тяжелые впечатления бытия, чтобы открыть
в них что-то или
превратить в ничто. Такие люди для этой толпы идиотов не существуют. Она — существует».
«Оффенбах был действительно остроумен,
превратив предисловие к «Илиаде»
в комедию. Следовало бы обработать
в серию легких комедий все наиболее крупные события истории культуры, чтоб люди перестали относиться к своему прошлому подобострастно — как к его превосходительству…»
«Нужен дважды гениальный Босх, чтоб
превратить вот такую действительность
в кошмарный гротеск», — подумал Самгин, споря с кем-то, кто еще не успел сказать ничего, что требовало бы возражения. Грусть, которую он пытался преодолеть, становилась острее, вдруг почему-то вспомнились женщины, которых он знал. «За эти связи не поблагодаришь судьбу… И
в общем надо сказать, что моя жизнь…»
Выкуривая папиросу за папиросой, он лежал долго, мысленно плутая
в пестроте пережитого, и уже вспыхнули вечерние огни, когда пред ним с небывалой остротою встал вопрос: как вырваться из непрерывного потока пошлости, цинизма и из непрерывно кипящей хитрой болтовни, которая не щадит никаких идей и «высоких слов»,
превращая все их
в едкую пыль, отравляющую мозг?
И, как всегда, когда он замечал это созвучие, он с досадой, всё более острой, чувствовал, что какие-то говоруны обворовывают его,
превращая разнообразный и обширный его опыт
в мысли, грубо упрощенные раньше, чем сам он успевает придать им форму, неотразимо точную, ослепительно яркую.
Я говорю о том, что наш разум, орган пирронизма, орган Фауста, критически исследующего мир, — насильственно
превращали в орган веры.
«Что меня смутило? — размышлял он. — Почему я не сказал мальчишке того, что должен был сказать? Он, конечно, научен и подослан пораженцами, большевиками. Возможно, что им руководит и чувство личное — месть за его мать. Проводится
в жизнь лозунг Циммервальда:
превратить войну с внешним врагом
в гражданскую войну, внутри страны. Это значит: предать страну, разрушить ее… Конечно так. Мальчишка, полуребенок — ничтожество. Но дело не
в человеке, а
в слове. Что должен делать я и что могу делать?»
Гниение — это, по Марксу, процесс, который рабочий класс должен
превратить в горение, во всемирный пожар.
Все — единодушны, намерены
превратить просто войну
в гражданскую войну, как заповедано
в Циммервальде.
Неточные совпадения
(Из записной книжки Н.
В. Гоголя.)] густой щетиною вытыкавший из-за ивы иссохшие от страшной глушины, перепутавшиеся и скрестившиеся листья и сучья, и, наконец, молодая ветвь клена, протянувшая сбоку свои зеленые лапы-листы, под один из которых забравшись бог весть каким образом, солнце
превращало его вдруг
в прозрачный и огненный, чудно сиявший
в этой густой темноте.
Несмотря на это, на меня часто находили минуты отчаяния: я воображал, что нет счастия на земле для человека с таким широким носом, толстыми губами и маленькими серыми глазами, как я; я просил бога сделать чудо —
превратить меня
в красавца, и все, что имел
в настоящем, все, что мог иметь
в будущем, я все отдал бы за красивое лицо.
Но власть короля и умных мнений была ничто перед беспорядком и дерзкой волею государственных магнатов, которые своею необдуманностью, непостижимым отсутствием всякой дальновидности, детским самолюбием и ничтожною гордостью
превратили сейм
в сатиру на правление.
Но ни ревности, ни боли он не чувствовал и только трепетал от красоты как будто перерожденной, новой для него женщины. Он любовался уже их любовью и радовался их радостью, томясь жаждой
превратить и то и другое
в образы и звуки.
В нем умер любовник и ожил бескорыстный артист.
— Помилуй, Леонтий; ты ничего не делаешь для своего времени, ты пятишься, как рак. Оставим римлян и греков — они сделали свое. Будем же делать и мы, чтоб разбудить это (он указал вокруг на спящие улицы, сады и дома). Будем
превращать эти обширные кладбища
в жилые места, встряхивать спящие умы от застоя!